се кварталы, не охваченные
пожаром,  были  отправлены патрули;  мы  добрались до  источников всех  тех
сведений,  которые только что  были получены,  и они подтвердились  одно за
другим. Император был очень озабочен.

В  первые   моменты  он  объяснял  пожар   беспорядками  в  войсках  и  той
небрежностью,  с которой  жители  покинули дома.  Он не  мог  поверить, что
русские сжигают свои дома, чтобы помешать нам спать в них. В то же время он
предавался серьезным  размышлениям о тех последствиях,  которые могли иметь
эти события для армии,  и о тех ресурсах, которых они нас лишали. Он не мог
убедить  себя  в том,  что  это  являлось результатом  великой решимости  и
великой  добровольной жертвы.  Донесения,  следовавшие одно  за другим,  не
позволили  ему больше сомневаться,  и он  снова приказал принять  все меры,
которые могли бы прекратить  это бедствие и привести к розыску исполнителей
этих жестоких мероприятий.

Он вышел  пешком из Кремлевского  дворца около девяти с  половиной часов; в
этот   момент  привели   еще  двух   поджигателей,  захваченных   на  месте
преступления.  Они  были  в  мундирах будочников.  Подвергнутые  допросу  в
присутствии  императора,  они повторили  то,  что заявляли  уже раньше:  от
своего начальника они получили  приказ поджигать все; дома были помечены, и
все было приготовлено для  поджога в различных кварталах по приказу, как им
сказали,  губернатора  Ростопчина;  офицеры  распределили их  по  различным
кварталам небольшими отрядами; приказ приступить к поджогу был дан им вчера
вечером  и  вновь повторен  утром  одним из  начальников. Они  отказывались
назвать имя этого начальника, но в конце концов один из них все-таки назвал
его:  это был  какой-то незначительный  унтер-офицер. Они  не могли  или не
хотели объяснить, где он находится или как его можно найти. Они давали свои
показания, которые  тут же переводились на  французский язык, в присутствии
императора  и  сопровождавших его  лиц.  Много  других показаний  полностью
подтвердили  их  слова.  Все  эти  поджигатели  были  взяты  под  стражу  и
находились под  тщательным надзором, некоторые из  них были преданы суду, а
восемьдесят человек казнены.

Пожар по-прежнему распространялся от  окраинных предместий, где он начался,
к центру. Огонь охватил  уже дома вокруг Кремля. Ветер, повернувший немного
на  запад,  помогал  огню  распространяться  с  ужасающей  силой  и  далеко
разбрасывал  огромные  головни,  которые,  падая,  как  огненный  дождь,  в
расстоянии более  ста туазов[161] от горящих  домов, зажигали другие дома и
не  позволяли самым  отважным людям  оставаться поблизости. Воздух  был так
накален,  горящие сосновые  головни летели  в таком количестве,  что балки,
поддерживавшие  железную  крышу  арсенала,  загорелись. Кровля  кремлевских
кухонь  была спасена  только  потому, что  там поставили  на крыше  людей с
метлами  и ведрами с  водой, чтобы  сбрасывать головни и  смачивать кровлю.
Лишь при  помощи неслыханных усилий удалось  потушить пожар в арсенале. Там
был  император,  а  в   его  присутствии  гвардия  была  способна  на  все.

Я отправился в дворцовые конюшни, где стояла часть лошадей императора и где
находились  коронационные кареты  царей.  Потребовалась вся  энергия и  все
мужество берейторов и конюхов,  чтобы спасти их; одни из конюхов взобрались
на крыши  и сбрасывали  горящие головни, другие работали  с двумя насосами,
которые по  моему распоряжению  были починены днем,  так как они  тоже были
испорчены. Можно без преувеличения  сказать, что мы стояли там под огненным
сводом. С  помощью тех же людей мне  удалось спасти также прекрасный дворец
Голицына  и  два  смежных  дома,  один  из  которых  уже  загорелся.  Людям
императора  ревностно  помогали слуги  князя  Голицына, проявившие  большую
привязанность к  своему господину. Каждый делал,  что мог, чтобы поддержать
принятые меры  и остановить  этот разрушительный огненный  поток. Но воздух
был  раскален. Люди  дышали  огнем, и  даже на  обладателях  самых здоровых
легких это  сказывалось потом в  течение некоторого времени. Мост  к югу от
Кремля был  до такой  степени нагрет раскаленной атмосферой  и падавшими на
него головнями, что загорался  каждое мгновение, хотя гвардия и в частности
саперы считали  для себя  вопросом чести спасение этого  моста. Я оставался
там с генералами гвардейских  частей и адъютантами императора; нам пришлось
оставаться под огненным градом,  чтобы поддержать энергию людей, боровшихся
с огнем. Более минуты  нельзя было оставаться на одном месте; меховые шапки
гренадеров тлели на их головах.

Пожар  распространился до  такой степени,  что весь  север и  большая часть
западной  стороны города,  через которую  мы вступили в  Москву, прекрасный
театральный  зал и  все крупные  здания этой  части города  были совершенно
уничтожены. Мы находились среди  моря огня, а западный ветер продолжал дуть
по-прежнему.  Пожар  усиливался, и  нельзя  было  угадать, где  и когда  он
остановится,  потому что  не было  никаких средств локализовать  его. Огонь
перекинулся за  Кремль. Но река должна  была спасти восточную часть города.

К  четырем часам  дня  пожар еще  продолжался, и  император думал,  что эта
катастрофа могла быть частью  комбинации, связанной с какими-либо маневрами
неприятеля, хотя частые донесения  Неаполитанского короля и утверждали, что
неприятель  продолжает свое  отступление по  Казанской дороге;  ввиду этого
император отдал приказ о выступлении и запретил оставлять что бы то ни было
в городе. Для ставки  был предназначен дворец в Петровском на Петербургской
дороге - увеселительный дворец,  где останавливались императоры перед своим
торжественным въездом  в Москву,  когда они приезжали  для коронации. Из-за
огня и ветра нельзя было проехать туда прямым путем. Пришлось кое-как среди
обломков, пепла и даже  среди пламени проехать через сожженную уже западную
часть города,  чтобы добраться до окраинных  предместий. Мы достигли дворца
лишь  глубокой   ночью  и  оставались  там   также  и  на  следующий  день.

Тем временем пожар продолжался с новой силой. Часть района, простирающегося
от  Кремля  до  Петровского,  в  котором разместились  генеральный  штаб  и
гвардия, была, однако, спасена. Император был очень задумчив: он не говорил
ни с кем и вышел лишь на полчаса, чтобы осмотреть дворец изнутри и снаружи.
Во  время пребывания  в Петровском  он принял только  князя Невшательского;
князь  воспользовался случаем  и  изложил все  те соображения,  которые ему
внушил  пожар, пытаясь  убедить императора  сделать выводы и  не оставаться
долго в Москве. Кому это жестокое зрелище не внушило бы предчувствия других
несчастий!

В различных казенных и  частных зданиях были заложены фитили, изготовленные
на один и тот же лад; это факт, которому я был свидетелем наряду со многими
другими лицами.  Я видел эти фитили там,  где они были приготовлены; многие
из них были принесены  и показаны императору. Фитили были найдены также и в
предместье, через которое мы  вступили в город, и даже в спальной в Кремле.
Дюронель, герцог Тревизский, граф Дюма и многие другие видели их при въезде
в город и были настолько удивлены, что призадумались, но в конце концов они
не придали этому особого значения.

Показания  полицейских  солдат,  признания  полицейского офицера,  которого
задержали в  день нашего вступления  в Москву, - все  доказывало, что пожар
был  подготовлен и  осуществлен  по приказу  графа Ростопчина.  Полицейский
офицер,  которого  барон  Лелорнь [162] нашел  в  городе,  когда искал  там
депутацию,  о которой  спрашивал  всех его  величество, оказался  человеком
простодушным;  он  знал  все  подробности и  был  весьма  искренен в  своих
признаниях,   которые  подтвердились   во   многих  отношениях;   обо  всех
приготовлениях к пожару он  сообщил такие подробности, которые не оставляли
больше  никаких  сомнений   насчет  приказов,  отданных  губернатором.  Эти
признания пролили тогда самый яркий свет на все дело.

Из  нескольких поджигателей,  которых  предали суду,  одни были  казнены, а
другие оставлены в тюрьме, по выражению императора, - как несчастные жертвы
своего   повиновения   начальникам   и   приказам  взбесившегося   безумца.
Полицейский  офицер,  которым  в   первый  момент  за  отсутствием  лучшего
источника Лелорнь пользовался для разнообразнейших справок, был вначале так
напуган, что казалось, будто  он слегка тронулся. По крайней мере так можно
было  подумать,  судя  по его  сообщениям.  Его  признания казались  бредом
сумасшедшего; на них не  обратили тогда внимания. Несчастный довольно долго
прозябал на гауптвахте, куда его посадили, когда надобность в нем миновала.
После пожара  вспомнили, что он  предвещал его в первый  же день; вспомнили
также, что, когда начался  в первую ночь небольшой пожар, который приписали
неосторожности  на  бивуаках, расположенных  слишком  близко от  деревянных
домов  предместья,  этот офицер  воскликнул,  что очень  скоро будет  много
других пожаров,  а когда начался большой пожар,  он стал кричать, что будет
уничтожен весь город и  что на этот счет даны соответствующие распоряжения.
Другими словами,  все его предсказания, которые,  как казалось, объясняются
умственным расстройством  этого человека, оправдались;  тогда его допросили
снова.  К  тому,  что   он  уже  сказал  и  что  говорили  также  различные
поджигатели,   которых  полицейские   офицеры  собирали   накануне  отъезда
губернатора Ростопчина в определенном месте (захваченный нами офицер указал
это место, а другие допрошенные подтвердили его указание), он прибавил, что
они  получили приказ  приготовить все  для пожара; им  предписали держаться
наготове, чтобы быть в состоянии осуществить поджог, как только они получат
соответствующее  распоряжение; затем  начальники  каждый раз,  то есть  при
каждой встрече, назначали своим унтер-офицерам новые свидания для получения
от  них отчетов; в  день исполнения  приказа в определенный  час (указанный
допрошенным нами офицером) каждый  начальник получил распоряжение и передал
его дальше унтер-офицерам своего участка; пожарные насосы были эвакуированы
вместе  с  пожарными, а  те,  которые  нельзя было  увезти, были  приведены
согласно   полученному  приказу   в   негодность  и   поставлены  подальше.

Еще до вступления в  Москву у императора возникала мысль не оставаться там.
Пожар и  его последствия, то есть  гибель части продовольствия, должны были
как   будто  побудить   императора  последовать  этому   намерению.  Вполне
естественная мысль, что русские  не пожертвовали бы своей столицей, если бы
собирались  вести  переговоры  о мире,  также  должна  была разъяснить  ему
положение.  Одно  время  казалось,  что  этот  довод,  как  и  ряд  других,
приводившихся  ему немногими лицами,  с которыми  он говорил тогда  о своих
делах, а также соображения, бесспорно приходившие в голову ему самому и без
нас,  побудят  его  принять  соответствующее  решение; это  было  во  время
пребывания  в Петровском  и  даже в  первые  моменты по  его возвращении  в
Кремль. В самом деле, все было готово для отступательного движения, и князь
Невшательский  один  момент  надеялся   на  это.  Но  постоянные  донесения
Неаполитанского  короля об  упадке  духа в  русской армии  и  его обещания,
которые  он  надеялся  осуществить,  быстро внесли  изменения  в  намерения
императора. Король по-прежнему считал, что русская армия бежит по Казанской
дороге,  что  солдаты  дезертируют,  армия разлагается,  казаки  готовы  ее
покинуть,  а  многие  из  них  склонны даже  присоединиться  к  победителю.

Казачьи   начальники    продолжали   все    время   расточать   комплименты
Неаполитанскому королю,  который, в свою очередь,  не переставал выказывать
им свою  щедрость. Авангарду не было  надобности сражаться; казачьи офицеры
являлись к  королю за  указаниями, чтобы осведомиться, до  какого пункта он
намерен продолжать  переход и  где он хочет расположиться  со своим штабом.
Дело доходило  до того, что  они охраняли назначенный им  пункт до прибытия
его  отрядов,  чтобы  там   ничего  не  случилось.  Они  настоящим  образом
кокетничали,  чтобы понравиться  королю, которому  были весьма  приятны эти
знаки почтения.  Император из-за  этого с меньшим доверием  относился к его
донесениям.  Эти любезности  казались  ему подозрительными.  Он видел,  что
короля оставляют  в дураках;  он советовал ему не  доверять так называемому
движению  Кутузова  на  Казань. Император  не  мог  найти объяснения  этому
движению, а  в утонченных  вежливостях по адресу короля  и в преувеличенном
подчеркивании так  называемого упадка духа и  недовольства казаков он видел
признаки  какого-то надувательства.  Хотя все  эти сообщения  разжигали его
собственный пыл,  он все  же заключал из  них, что от  короля хотели скрыть
какой-то маневр или завлечь его в какую-то ловушку.

18 сентября  император возвратился в Кремль.  Его отъезд из Москвы послужил
сигналом  к  самым серьезным  беспорядкам.  Спасенные от  пожара дома  были
разграблены.   Несчастные   жители,  оставшиеся   в  городе,   подвергались
избиениям. Двери  лавок и погребов были взломаны,  и отсюда - все эксцессы,
все  преступления   пьяных  солдат,   не  желавших  больше   слушать  своих
начальников.  Подонки   населения,  пользуясь   этими  беспорядками,  также
занимались  грабежом и в  расчете на  свою долю добычи  показывали солдатам
погреба  и вообще  все  места, где,  по  их мнению,  могло быть  что-нибудь
спрятано.  Армейские корпуса,  стоявшие вне  города, посылали  туда отряды,
чтобы  не  упустить  своей  части  продовольствия и  другого  добра.  Можно
представить  себе  результаты  этих  поисков!  Находили все,  в  том  числе
обильнейшие запасы вина и водки. Склады зерна, муки и сена, находившиеся на
набережных, уцелели от пожара.  Лошади терпели такой недостаток в фураже от
Смоленска до  Гжатска и от последнего сражения  до вступления в Москву, что
каждый  из  солдат  стремился  захватить  больше  сена и  запастись  им  на
несколько месяцев. Эти грабежи происходили 15 и 16-го. Часть продовольствия
была истреблена тут же, на месте, но остатки его обеспечили нам изобилие на
все время нашего пребывания  в Москве и даже дали возможность кормить людей
и   лошадей  в  течение   некоторого  времени   при  отступлении    [163] .

Тотчас  же по  возвращении в  Москву император занялся  изысканием способов
снять  с французской  армии  в глазах  Петербурга ответственность  за пожар
Москвы,  для прекращения  которого  мы сделали  все возможное;  нельзя было
заподозрить французскую  армию в поджигательстве, если  принять во внимание
хотя бы ее собственные  интересы. Он поручил Лелорню отыскать какого-нибудь
русского, который мог бы рассказать в Петербурге подробно об этом событии и
передать то, что ему  поручат. Директор Воспитательного дома Тутолмин[164],
подобно доблестному  отцу семейства  мужественно оставшийся во  главе этого
учреждения в Москве, хотя  значительная часть детей была эвакуирована, был,
по-видимому,  пригоден  для  намеченной  цели,  тем  паче  что  в  качестве
представителя одного из  учреждений вдовствующей императрицы он пользовался
бы  доверием  в  обоих  лагерях  петербургского  общества.  Его  позвали  к
императору. Лелорнь  служил переводчиком.  Император сказал ему,  что ведет
эту чисто политическую войну  без всякого чувства враждебности; его главным
желанием является  мир; он выражал это желание  по всякому поводу; он дошел
до Москвы  вопреки собственной  воле; в Москве,  как и в  других местах, он
сделал все  для охраны  имущественных ценностей и  для прекращения пожаров,
устраиваемых  самими русскими.  Когда  Тутолмин изготовил  свои письма,  то
одному  из его служащих  дали паспорт  и средства передвижения,  и Тутолмин
отправил его в Петербург.

Вся   армия   за   исключением   корпусов   Неаполитанского   короля   была
расквартирована  в городе  или  недалеко от  него. Погорельцы  укрывались в
церквах и на кладбищах,  где они считали себя в безопасности от притеснений
со стороны  военных; церкви в большинстве  случаев находились на площадях и
были  изолированы  от других  строений,  а потому  уцелели от  опустошений,
произведенных пожаром. Многие из  этих несчастных явились в Петровское. Для
них  делали  все, что  было  возможно.  Я поместил  80  погорельцев в  доме
Голицына.  В  их числе  был  шталмейстер императора  Александра Загряжский
[165], который остался  в Москве, надеясь спасти свой дом, заботы о котором
составляли   смысл   всей  его   жизни.   Я  поместил   там  также   одного
генерал-майора,  немца   по  рождению,  который  вышел   в  отставку  после
долголетней службы при императрице  Екатерине. Эти несчастные потеряли все,
и  у  них  остались  только  солдатские  шинели, в  которые  они  кутались.

Наше возвращение  в Москву было отнюдь  не более веселым, чем  наш выезд из
Москвы. Я  не в силах выразить,  что я переживал после  смерти моего брата.
Зрелище  последних  событий  окончательно  меня доконало.  Весь  тот  ужас,
который окружал  нас, еще более усугублял мою  скорбь об убитом брате. Если
человек,  видя вокруг  себя столько  страданий и  бедствий, не  в состоянии
ограничиться переживанием только своего  личного горя, то он чувствует себя
лишь еще  более несчастным. Я находился  в подавленном состоянии. Счастливы
те,  кто  не  видел   этого  ужасного  зрелища,  этой  картины  разрушения.
Значительная часть  города была  превращена в пепел;  северная часть, более
близкая к  Кремлю, уцелела,  потому что ветер повернул  на запад; некоторые
обособленные  районы,   находившиеся  в  стороне,  противоположной  пожару,
совершенно  не  пострадали.  Прекрасные  дворцы,  окружающие  Москву,  были
спасены  от разрушительных  замыслов; только дворец  губернатора Ростопчина
был сожжен дотла его  владельцем, который выставил напоказ свою решимость -
он считал  ее несомненно  весьма патриотической, -  объявив о ней  в афише,
прибитой  на дорожном  столбе  в его  подмосковном имении  Воронцове. Афишу
принесли императору, который высмеял  этот поступок. Он много говорил о ней
в  этом духе  и послал  ее на  посмешище в  Париж, но  там, как и  в армии,
результат   был  совершенно   противоположный.  Афиша   произвела  глубокое
впечатление на всех мыслящих людей и - по крайней мере поскольку речь шла о
поступке Ростопчина,  пожертвовавшего своим  домом, - она  встретила больше
одобрения, чем  критики. Вот ее текст: "В течение  восьми лет я украшал эту
деревню, жил  здесь счастливо в лоне семьи.  Жители этой земли, числом 1720
душ, покидают  ее при вашем приближении,  а я поджигаю мой  дом, дабы он не
был запятнан  вашим присутствием. Французы,  я оставил вам два  моих дома в
Москве  с обстановкой  стоимостью  в полмиллиона  рублей; здесь  вы найдете
только пепел".

Через  несколько дней  по  возвращении в  Кремль император  во всеуслышание
заявил, что  он принял  решение и останется  на зимних квартирах  в Москве,
которая  даже  в  ее нынешнем  состоянии  дает  ему больше  приспособленных
зданий,  больше ресурсов,  больше  средств, чем  всякая другая  позиция. Он
приказал в соответствии с этим привести в оборонительное состояние Кремль и
монастыри,  окружающие  город, а  также  приказал произвести  разнообразные
рекогносцировки в окрестностях, чтобы  разработать систему обороны в зимнее
время.

Император принял  также много других мер  предосторожности. Он сообщил, что
отдал  приказ о  новых наборах  во Франции  и Польше, а  также подготовляет
организацию польских  казаков (польскую легкую  кавалерию Наполеон ошибочно
называл  "казаками"),  о  чем,  по  его  словам, "уже  отдано  было  раньше
распоряжение". Резервы получили приказ присоединиться к нам, а все шедшие к
нам пополнения, двигавшиеся эшелонами,  должны были обеспечивать и охранять
наш  тыл, наши  обозы  и наши  коммуникаци