ам  высылать разведки, то мы не  имели сведений о неприятеле. Но
так  как мы  не  замечали казаков  на наших  флангах,  то наши  мародеры из
головных частей  колонны отдалялись  в сторону от дороги,  а по возвращении
сообщали,  что  видали  только  крестьян,  обращавшихся в  бегство  при  их
приближении.  Это облегчало  возможность добывать продовольствие,  но такое
облегчение  сыграло  очень  печальную  роль,  внушив  людям  уверенность  в
безопасности,  и число  отставших  увеличилось еще  больше. Так  как поесть
удавалось  только  при  мародерстве, то  все  хотели  отправляться на  этот
промысел.  В  арьергарде  мародерам  и  отставшим  посчастливилось  меньше.
Русские  ежедневно захватывали  в  плен многих  из них  и, удовлетворенные,
очевидно, такими результатами, лишь  изредка подступали к нашему арьергарду
на расстояние ружейного выстрела.

30-го  ставка  провела  ночь  в Величеве.  В  красивом  помещичьем доме  не
осталось ни  одной окопной рамы; с  трудом удалось набрать всяких обломков,
чтобы кое-как  забить окна в одной из комнат и  отвести ее для императора и
начальника  штаба. Из  всей  мебели в  целости сохранился  только биллиард.
Здесь в Величеве были получены запоздавшие эстафеты.

На следующий  день, то есть 31-го, ставка и гвардия  были в Вязьме, где они
оставались также  и 1  ноября. Все, что  уцелело при первом  пожаре, было в
хорошем  состоянии.   Армии  были   розданы  кое-какие  пайки,   а  лошади,
принадлежавшие ставке,  получили немного корма. Когда  мы вступили в Вязьму
во время  нашествия, там оставалось немного жителей,  а теперь их стало еще
меньше.

Император никак  не мог понять тактики  Кутузова, оставлявшего нас в полном
спокойствии. Погода  была хорошая.  Император опять несколько  раз говорил,
что "осень  в России такая же,  как в Фонтенбло"; по  сегодняшней погоде он
судил  о  том,  какою  она будет  через  10  -  15  дней,  и говорил  князю
Невшательскому, что  "это - такая  погода, какая бывает в  Фонтенбло в день
св. Губерта  (3 ноября),  и сказками о  русской зиме можно  запугать только
детей".

В  Вязьме император  получил сообщение  от генерала Барагэ  д'Илье, который
согласно полученному им приказанию занял Ельню. В Вязьме же император узнал
об  эвакуации Полоцка  и  послал маршалу  герцогу Беллюнскому  приказ вновь
захватить  Полоцк, причем  сообщил  о своем  приближении. Он  написал также
герцогу Бассано,  сообщая ему о своем  передвижении и поручая ему уведомить
об  этом  князя  Шварценберга,  маршала  Макдональда и  других,  причем  он
говорил, что цель этого  движения - "вступить в контакт с другими корпусами
во время зимы".

2-го  мы были в  Семлеве, 3-го -  в Славкове,  где мы увидели  первый снег.
Безопасность, которой  пользовались наши  фланги в течение  нескольких дней
благодаря тому,  что неприятель после медынского  нападения почти совсем не
следовал за нашим арьергардом, была, как полагали, только хитростью с целью
внушить  нам  спокойствие и  повторить  вблизи  Бородина то,  что было  под
Вороновым. Но, как мы узнали потом, слабость преследования объяснялась тем,
что  Кутузов находился  в неизвестности  насчет наших  передвижений. Только
27-го он определенно установил, что наш маневр против него был не чем иным,
как прологом к нашему отступлению.

28-го  Кутузов поручил  Милорадовичу[206] , которого  он поставил  во главе
корпуса, состоявшего из пехоты  и кавалерии; настигнуть нас и отрезать наши
арьергардные  дивизии,  не  дошедшие до  Вязьмы.  Император  узнал об  этом
нападении 3 ноября, когда был в Славкове; одновременно он получил сведения,
что вице-королю, князю Понятовскому и князю Эльхингенскому пришлось оказать
поддержку  князю  Экмюльскому, который  командовал  тогда арьергардом.  Еще
утром  ему   стало  известно,  что  казаки,   которые  после  Малоярославца
ограничивались  до сих  пор лишь  слабым преследованием  нашего арьергарда,
напали 1  ноября на обоз[207] и имели некоторые  успехи; тогда же он узнал,
что  князь  Экмюльский, передвижения  которого  замедлялись и  затруднялись
огромным  числом отставших,  оторвавшихся от  своих корпусов  из-за голода,
нужды  или  болезней,  находился  еще  довольно  далеко  от  Вязьмы,  когда
показалась русская  пехота. Не  располагая достаточными силами,  чтобы дать
сражение, князь  Экмюльский должен был  ускорить свой путь к  Вязьме. В это
время маршал  Ней стоял  на бивуаках перед  Вязьмой, а вице-король  и князь
Понятовский,  которые  еще  накануне  знали, что  неприятель  теснит  князя
Экмюльского, и в связи с этим замедлили свое движение, также заняли позиции
перед   Вязьмой,   чтобы   выждать,   пока   подойдет   князь   Экмюльский.

Вся  местность кишела  казаками, которые  каждый миг прерывали  связь между
нашими корпусами, как бы близко они ни находились друг от друга. Как только
наши  войска выстроились  на занятых  позициях, бой  стал клониться  в нашу
пользу, но злая судьба хотела. чтобы император вместе с гвардией оказался в
этот день в Славкове, так как он не ожидал, что Кутузов пробудится от своей
спячки,  и  думал, что  неприятель  скорее постарается  нас опередить,  чем
потревожить.  Так как  на месте  боя не  было начальника, которому  было бы
поручено общее командование, то  не было единого порядка в распоряжениях. В
течение шести часов наши войска доблестно сражались на всех пунктах, но все
время они только оборонялись. Однако превосходство, приобретенное благодаря
этому неприятелем,  дорого обошлось ему; за  смелость своего предприятия он
заплатил  большими  потерями,  а  в  результате добился  только  того,  что
причинил большой урон 1-му корпусу, в котором возник некоторый беспорядок в
тот  момент,  когда  он  проходил  мимо корпуса  вице-короля.  Еще  больший
беспорядок  был  при переходе  через  мост  у Вязьмы.  До  этого, пока  ему
приходилось без чьей-либо помощи  отражать нападение неприятеля, 1-й корпус
с честью поддерживал свою репутацию, несмотря на оживленные атаки русских и
на  свои значительные  потери  от артиллерийского  огня. Недолго  длившийся
беспорядок обратил  на себя внимание потому,  что доблестные пехотинцы 1-го
корпуса впервые покидали свои ряды, вынудив своего непоколебимого командира
уступить неприятелю. Я касаюсь этих прискорбных фактов, потому что именно с
этого момента  начинается дезорганизация нашей армии  и все наши несчастья,
1-й  корпус, корпус,  который в  начале кампании был  самым многочисленным,
самым образцовым и соперничал с гвардией, сделался самым дезорганизованным,
и это зло продолжало расти. Понятовский, вице-король и Ней дрались, как и в
наши счастливые дни.

Император должен был поручить командование арьергардом маршалу Нею, энергия
и  отвага   которого  только  возрастали  вместе   с  ростом  опасностей  и
затруднений.   Император   занялся   составлением   инструкций  о   тактике
отступления. Он считал, что при помощи этой инструкции можно будет исцелить
все  беды, вызываемые  нападениями  казаков. Он  сравнивал их  с  арабами и
предлагал,  по  примеру египетского  похода,  располагать при  передвижении
обозы в  центре, в  голове и хвосте  колонны по полбатальона,  а на флангах
вдоль  всей  колонны  по  батальону, чтобы  в  случае  надобности мы  могли
открывать  огонь  во все  стороны,  точно батальон,  построившийся в  каре.
Корпуса  могли  следовать  на  некотором  расстоянии  друг от  друга,  а  в
промежутках между  ними должна  была двигаться артиллерия.  Император много
говорил об  этих распоряжениях, которые, по  его мнению, обеспечивали армии
спасение,  и   рассчитывал  занять   позиции  в  Смоленске.   Но  опасность
заключалась не  только в нападениях казаков;  паши солдаты, если они только
были объединены хотя бы в небольшие отряды, никогда не боялись их и всегда,
когда хотели, держали их  на приличном расстоянии от себя. Опасность была в
голоде, в  отсутствии продовольствия; не хватало  и порядка для того, чтобы
раздобыть его, а это  вело к дезорганизации всех корпусов, которая являлась
неизбежным последствием  наших быстрых переходов и  полного опустошения той
местности, по которой мы шли.

Приходилось ограничиваться  дневными переходами в три-четыре  лье и тратить
столько же  па поиски продовольствия в стороне от  дороги. Если бы при этом
солдаты  оставались в  своих частях,  почти все  могло бы быть  спасено; но
неприятель опережал, настигал или  атаковывал нас повсюду, и считалось, что
ради спасения от той опасности должна быть принесена в жертву борьба против
всех прочих бед.

Император  думал,  что нападение  русских  под Вязьмой  было частью  общего
маневра  всей  неприятельской армии,  и  решил  остановиться; он  надеялся,
сосредоточив силы у Славкова, найти удобный случай для внезапного нападения
на  противника,  который  думал,  что  он преследует  только  арьергард,  и
заставить его  раскаяться в  этом дерзком преследовании.  Однако Ней послал
ему  такое  обескураживающее  донесение  о  вчерашних  событиях,  явившихся
результатом  нарушения  порядка в  1-м  корпусе, что  всякий другой,  кроме
императора, отказался  бы от  проекта внезапного нападения  на русских. Ней
сообщал, что  он занимает опушку леса  за Вязьмой; так как  1 и 4-й корпуса
отошли, то  он еще до утра возобновит  отступление, чтобы не поставить свои
войска  под  угрозу.  Он добавлял,  что  вчерашнее  поведение 1-го  корпуса
явилось  дурным примером и  произвело плохое  и опасное впечатление  на все
войска.  Это  донесение,  полученное   рано  утром,  не  изменило,  однако,
намерений  императора;  он  по-прежнему   считал,  что  вся  русская  армия
сосредоточена, и  думал, что  решительное нападение на  это скопление войск
даст  ему победоносные  результаты.  Он оставался  в Славкове  в  течение 4
ноября, желая  взять реванш, но так  как неприятель ничего не предпринимал,
от Нея  приходило одно обескураживающее донесение  за другим, а подходившие
корпуса  образовывали нагромождение  войсковых частей, то  император должен
был  5-го  возобновить  свое  движение.  Выступление открыл  Жюно,  за  ним
следовала  молодая гвардия,  потом  2 и  4-й кавалерийский  корпуса, старая
гвардия, Понятовский, Евгении Богарнэ  и разлагающиеся войска Даву. Ней шел
в  арьергарде,   действуя  с  решительностью,  достойной   его  отваги;  он
вдохновлял своей эрнергией всех, кто его окружал.

5-го мы ночевали в  Дорогобуже. Эстафеты по-прежнему приходили регулярно. В
течение  последних  36 часов  погода  была  мягкой, но  теперь опять  сразу
похолодало. Сведений о неприятеле не было. Следует ли Кутузов за нами? Идет
ли он  впереди нас? Эта неизвестность была  для императора лишним поводом к
беспокойству и раздражению.  Он занялся организацией кавалерийского корпуса
для прикрытия  наших флангов; но за  исключением гвардии наша кавалерия так
поредела,  что  от  этой  меры  многого  уже  не ожидали.  И  вот  тогда-то
император,  вынужденный отчитаться  перед сами  собой и прощупать  все свои
раны, понял, как много он уже потерял.

6-го мы  были в Михайловке. Там  император получил сообщение об отступлении
стоявших на  Двине корпусов к  Сенно, а также сообщение  о прибытии корпуса
герцога Беллюнского, который, по его мнению, должен был поправить все дела.
На  следующий  день он  послал  ему  повторный приказ  снова взять  Полоцк,
сообщая одновременно  о нашем  прибытии в Смоленск  и о том,  что мы станем
здесь на  позициях. Это  бы день неприятных новостей.  Император был сильно
озабочен полученными им сообщениями об отступлении наших войск на Двине как
раз в  тот момент, когда он особенно нуждался в  их успехе; но ему пришлось
пережить еще одну большую  неприятность, когда он получил первые сведения о
заговоре Мале[208].

Освобожденный  22  октября  из больницы,  где  он  содержался на  положении
арестованного, Мале  в тот  же вечер сумел произвести  такое впечатление на
представителей  администрации  и  на  войска парижского  гарнизона,  что  с
полуночи до  девяти часов следующего утра  правительство было парализовано,
причем Мале арестовал министра полиции герцога Ровиго и префекта полиции, а
также тяжело  ранил коменданта Парижа генерала  Юлена. Хотя этот заговор не
имел, да и не  мог иметь никакого успеха и одновременно с сообщениями о нем
император  получил также  и сообщение  об аресте  о предании суду  всех его
участников,  но смелость  этого  предприятия, организованного  в резиденции
правительства, произвела  на него  необычайное впечатление, и  только после
третьей или четвертой эстафеты  он успокоился насчет последствий заговора и
поверил, что  в руках властей находятся  как все виновники, так  и все нити
этого  дела. Частных  писем, отправленных из  Парижа в  эти дни, мы  еще не
имели и  знали обо всем деле  только от императора, который  говорил о нем,
как о  незначительном происшествии и проделке  сумасшедшего. О деле Мале он
говорил  в этот  день  по душам  только с  князем Невшательским,  причем не
пожалел  резких слов  для  министра полиции.  Он думал,  что  этот заговор,
являясь  делом безумца,  не  имел никаких  или почти  никаких разветвлений.

Бывший генерал  Мале, содержавшийся в больнице  на положении арестованного,
задумал   произвести  республиканский   переворот  с   помощью  поддельного
сенатус-консульта  и слухов  о  смерти императора,  которые он  намеревался
распространить. Он  приступил к  осуществлению своего проекта в  ночь на 23
октября, сфабриковав  приказы на имя префекта  полиции, начальника воинских
частей  и смотрителей  арестных домов  где находились в  заключении генерал
Лаори и  генерал-адъютант Гидаль,  которых он превратил в  свое орудие. Оба
они, сами  обманутые в  первый момент, отправились, как  доносил министр, в
казармы, а префект департамента Сены имел слабость распорядиться, чтобы был
приготовлен зал заседаний для  нового правительства. Полковники Сулье, Рабб
и  другие офицеры  тоже  были проведены  за  нос; они  выступили со  своими
частями и  тем самым  дали Мале возможность арестовать  министра и префекта
полиции.  Министр полиции  был арестован  в своей постели  генералом Лаори,
который  завладел  зданием  министерства;  тем  временем  Гидаль  арестовал
префекта полиции, а Мале отправился к парижскому коменданту генералу Юлену,
который  оказал  сопротивление,  и   тогда  Мале  выстрелом  из  револьвера
раздробил ему челюсть. Между  тем генерал-адъютант Лаборд и другие офицеры,
оправившись  от   неожиданности,  захватившей  их  врасплох   и  видя,  что
заговорщиков так  мало, стали во главе  других воинских частей и освободили
из заключения министра полиции  и префекта. С этого момента правительство в
полное мере  возобновило свою  деятельность, которую оно не  должно было бы
прекращать  ни  на миг,  и  три заговорщика  были арестованы.  Происшествие
прошло в Париже почти  незамеченным. Еще не было 10 часов утра, как все уже
было в порядке.

Согласно    донесениям,   полученным   императором,    поведение   префекта
департамента Сены г-на Фрошо  было небезупречным, а то, что император узнал
позже, укрепило его в этом мнении.

Военный  министр  смотрел  на  этот  заговор иначе,  чем  министр  полиции.

-  Кларк, -  говорил император, -  убежден, что  это большой заговор  и что
имеются еще  другие, более  важные руководители; Савари  думает обратное. В
первый  момент  сообщение о  моей  смерти заставило  всех потерять  голову.
Военный министр,  который распинается  передо мною в  своей преданности, не
потрудился даже надеть сапоги, чтобы поспешить в казармы, привести войска к
присяге Римскому  королю и  вытащить Савари из тюрьмы.  Только Юлен проявил
мужество,  а Лаборд  -  присутствие духа.  Поведение префекта  и полковника
непостижимо.  Как  полагаться на  подобных  людей, -  прибавил император  с
горечью,  - если  первокласснейшее  воспитание, полученное  ими, отнюдь  не
гарантирует   с   их  стороны   чувств   верности  и   чести?  Слабость   и
неблагодарность  префекта и  полковника  Парижского полка,  одного из  моих
старых  храбрецов,  которому  я  помог  сделать карьеру,  приводят  меня  в
негодование.

После первых  сообщений император с нетерпением  ожидал следующей эстафеты,
желая    поскорее    узнать    результаты   предпринятого    расследования.

-  Этот  бунт,  -  говорил он,  -  не  может  быть  делом одного  человека.

Когда мы ехали в Пнево, он беспрестанно спрашивал меня, не видно ли курьера
с эстафетой. Прибывшая эстафета доставила подробности, которые подтверждали
сообщения герцога  Ровиго. Но  генерал Кларк по-прежнему  усматривал в этом
деле  обширный заговор,  и его  сообщения все время  беспокоили императора,
которого поведение скомпрометированных лиц  возмущало до такой степени, что
он говорил об этом не переставая.

-  Рабб  - дурак,  -  говорил он  мне.  - Ему  достаточно показать  большой
печатный бланк с поставленной  на нем печатью. Но как был обойден и обманут
Фрошо, человек умный, человек с головой? Он - старый якобинец.

Должно быть, его еще  раз соблазнила республика. Он привык к переворотам, и
тот переворот удивил его не больше, чем десяток других, которые он видел на
своем   веку.  Известие   о  моей   смерти  показалось   ему,  по-видимому,
правдоподобным и,  прежде чем вспомнить о своем  долге, он задумался о том,
как бы сохранить свое  место. Он присягал добрых 20 раз, и присягу, которая
связывает его с моей  династией, он забыл так же, как и другие. Быть высшим
должностным лицом  города Парижа и без  всякого сопротивления приготовить в
городской  ратуше,  в  своем   собственном  помещении,  зал  заседаний  для
заговорщиков,  не навести  никаких справок,  не принять никаких  мер, чтобы
воспротивиться заговорщикам,  не сделать  ни одного шага,  чтобы поддержать
авторитет  своего законного  государя! Он  должно быть,  участник заговора,
потому  что подобная  доверчивость  со стороны  такого человека,  как Фрошо
необъяснима. Камбасерес и Савари  сделали большую ошибку, не арестовав его.
Он -  больший изменник, чем Мале,  которого я прощал четыре  раза и который
всегда  занимался заговорами. Что  касается Мале,  то это его  ремесло; мое
милосердие тяготило  его; это сумасшедший. Но  Фрошо, член государственного
совета, начальник  администрации важнейшего  департамента Франции, человек,
осыпанный моими  благодеяниями! Это  возмутительная подлость и  измена! Ему
нечего было бояться умереть  с голоду, если он потеряет свое место. Зато он
потерял свою  честь. Думает ли он, что его  честь менее драгоценна, чем его
место? Если  бы даже Мале сделал  Фрошо первым министром, то  он не спас бы
его от позора измены  своему долгу и своему благодетелю. Я хорошо знаю, что
не всегда  можно особенно  полагаться на людей, которые  смотрят на военную
карьеру  только как  на ремесло,  на выгодную  спекуляцию и  готовы служить
всякому, кто  оплачивает их  риск соответствующим окладом, но  ведь Фрошо -
высшее  должностное лицо,  человек  с большим  состоянием, отец  семейства,
обязанный показывать  своим детям пример верности  своему государю, которая
является  первейшим долгом каждого!  Я не  могу поверить в  такую подлость.

Император  был в  негодовании.  Он оказался  оскорбленным до  глубины души.

- Когда имеешь дело с французами, - сказал он, - или с женщинами, то нельзя
отлучаться на слишком долгое  время. Поистине нельзя предвидеть, что смогут
внушить  людям  интриганы  и  что  случилось  бы,  если бы  там  в  течение
некоторого времени  не получали никаких  известий от меня. А  между тем это
может случиться, если у русских есть здравый смысл.

Судя по  тому, что император говорил  мне потом и что  он рассказывал также
Дюроку  и  Бертье (а  они  передали  мне), он  изменил  свое мнение  насчет
министра

полиции и понимал, быть может, лучше, чем это понимали в Париже, как именно
мог  быть захвачен  врасплох и  арестован этот  министр, даже  если заговор
являлся р замыслом и  делом одного Мале. Кларк продолжал под