лял Витгенштейна.  В командовании
прусскими войсками Йорк[181] заменил Граверта.

Все  получавшиеся  императором донесения  были  серьезны;  все должно  было
заставить его почувствовать трудности  своего положения; но чем труднее оно
ему казалось, тем более твердо и решительно он шел наперекор всему, считая,
что  может восторжествовать  над  всеми затруднениями  и даже  опасностями,
угрожавшими ему  со всех сторон, если будет  проявлять уверенность в себе и
сделает новые  мирные предложения, так как  они приведут если и  не сразу к
переговорам, то  во всяком  случае к перемирию,  а оно повлечет  за собой и
переговоры,    поскольку    мы    начнем    разговаривать    с    русскими.

Мы в  Москве находились не в  лучшем положении, чем наши  тылы. Госпитали и
жители не сегодня -  завтра должны были остаться без продовольствия. Герцог
Тревизский требовал  продовольствия, но администрация  берегла спасенные ею
небольшие  запасы для  более важных  надобностей. Корпуса имели  по большей
части свои  продовольственные запасы, но те  ведомства, которые должны были
получать снабжение  от интендантства, так как они  сами не имели ни солдат,
ни  транспортных  средств,  чтобы  добывать  продовольствие,  находились  в
бедственном  положении. Император думал,  что можно  будет, как и  в других
странах, организовать здесь компании, которые делали бы поставки за деньги,
точнее -  за бумажки. Но там,  где не удавалось организовать администрацию,
нельзя было найти и  поставщиков. Император не отступал перед трудностями и
старался перешагнуть через них,  как всегда, когда он не мог их преодолеть;
он  думал,  что сможет  использовать  жителей, среди  которых нужда  сильно
давала  себя знать, и  что казаки,  мешавшие нашему снабжению,  снизойдут к
положению  своих соотечественников;  таким путем можно  будет удовлетворять
нужды  жителей,  а  частично   и  наши  собственные.  Он  приказал  поэтому
образовать русскую компанию, которая производила бы закупки в деревнях, но,
хотя  было объявлено,  что расчет  будет производиться  наличными деньгами,
никто  не решался  вступать в  эту компанию,  ибо никто не  сомневался, что
казаки будут церемониться с жителями Москвы не больше, чем с ее гарнизоном.

2 или  3 октября император, который уже очень давно  не беседовал со мной о
делах,  спросил  меня, как  я  думаю,  готов ли  будет император  Александр
заключить  мир, если  он сделает  ему предложения.  Он тогда еще  ничего не
говорил мне  о тех предложениях, которые  уже сделал. Я откровенно высказал
ему свое  мнение: принесение  Москвы в жертву свидетельствует  о не слишком
мирных намерениях,  а по мере  того, как будет надвигаться  зима, шансы все
больше будут склоняться в  пользу России; словом, нельзя считать вероятным,
что русские  сожгли свою столицу для того, чтобы  потом подписать мир на ее
развалинах.

-  Хотите ехать  в  Петербург? -  спросил  меня император.  - Вы  повидаете
императора  Александра. Я  передам через  вас письмо,  и вы  заключите мир.

Я ответил,  что эта миссия  совершенно бесполезна, так как  меня не примут.
Тогда император с шутливым  и благосклонным видом сказал мне, что я "сам не
знаю,   что   говорю;  император   Александр  постарается   воспользоваться
представившимся случаем  вступить в  переговоры с тем  большей готовностью,
что его  дворянство, разоренное этой войной  и пожаром Москвы, желает мира;
он (император) не сомневается в этом. Этот пожар, - прибавил он, - безумие,
которым безумец мог хвастать в тот день, когда зажег огонь, но в котором он
назавтра же  раскаялся; император Александр хорошо  видит, что его генералы
бездарны и самые лучшие войска ничего не могут сделать, когда ими командуют
такие начальники".

Он настаивал, приводя еще  новые доводы, чтобы убедить меня в своей правоте
и уговорить принять это поручение.

Напрасно я  приводил все  те возражения, о которых  говорил выше. Император
ответил,  что  я  ошибаюсь;  он получает  в  настоящее  время сообщения  из
Петербурга; там  упаковывают вещи  с величайшей спешкой;  самые драгоценные
предметы  отправлены уже  внутрь страны в  даже в  Англию [182] , император
Александр  не  тешит  себя  иллюзиями;  он  видит,  что  его  армия  сильно
уменьшилась и пала духом, тогда как французская армия в состоянии тотчас же
двинуться на  Петербург; погода стоит пока  хорошая; если осуществится этот
поход. Российская империя  погибла; потерпев поражение, император Александр
находится в  очень затруднительном  положении и ухватится  обеими руками за
предложение,  сделанное  нами,  так  как оно  даст  ему  почетный выход  из
скверного положения, в которое он попал.

Видя,  что  ему не  удается  меня  уговорить, император  прибавил, что  все
побывавшие в  России, начиная  с меня, рассказывали ему  всяческие сказки о
русском климате, и снова  стал настаивать на своем предложении. Быть может,
он думал,  что мои  отказ объясняется лишь  тем, что мне  неловко явиться в
Петербург, где  ко мне так хорошо  относились, как раз в  тот момент, когда
Россия  подверглась такому  разорению;  основываясь на  этом предположении,
император сказал мне:

-   Ладно.    Отправляйтесь   только   в    штаб   фельдмаршала   Кутузова.

Я ответил, что эта  поездка увенчалась бы не большим успехом, чем другая. Я
добавил еще, что помню все, что император Александр когда-то говорил мне; я
знаю его  характер и  отказываюсь от поручения, которое  император хочет па
меня возложить, потому что я уверен, что Александр не подпишет мира в своей
столице; так  как этот шаг с нашей  стороны оказался бы безрезультатным, то
целесообразнее не делать его.

Император резко повернулся ко мне спиной и сказал:

- Хорошо.  Я пошлю Лористона.  Ему достанется честь заключить  мир и спасти
корону вашего друга Александра.

И  действительно, вскоре  император  возложил это  поручение на  Лористона.

Лористон  выехал  в русскую  главную  квартиру  4 или  5  октября, был  там
прекрасно принят и получил  обещание, что привезенное им письмо [183] будет
переслано императору Александру.

Хотя  Кутузов  отказался пропустить  его  в Петербург,  но, по  впечатлению
Лористона, все желали положить конец этой борьбе, которая изнурила русских,
по-видимому, еще  более, чем  нас. Говорили, что вскоре  получится ответ из
Петербурга, и император был в восторге, так как он возлагал свои надежды па
приостановку  военных  действий,  во  время  которой можно  было  бы  вести
переговоры.  Он  считал, что  останется  лишь,  как это  бывало в  подобных
случаях,   наметить   демаркационную  линию   для   противников  на   время
переговоров.

Как говорили  мне князь Невшательский и  Дюрок, император объяснял молчание
императора  Александра по  поводу предложений,  посланных ему из  Смоленска
[184] и  из Москвы, только лишь тем, что  русские после отъезда Балашева из
Вильно убеждены,  мол, что он не пойдет ни  на какое соглашение, которое не
было  бы  в известной  мере  построено на  принципе восстановления  Польши.
Однако он  начинал допускать, что события  и пожары могли вскружить русским
голову и  что пожар Москвы вызвал среди  них воодушевление, по крайней мере
на некоторое время. Он  стал даже сомневаться, что они пожелают принять его
уполномоченного,  и  в  ночь  перед отъездом  Лористона  приказал  написать
Неаполитанскому королю,  чтобы он  сообщил русским, что  император посылает
одного из своих генерал-адъютантов,  и заранее точно осведомился, примут ли
его.  В  глубине  души   он  по-прежнему  лелеял  надежду,  что  переговоры
состоятся; по крайней мере  так он говорил, и можно было ему верить, ибо он
оставался в  Москве, несмотря на то что до сих  пор не было получено ответа
ни на  одно из  его предложений, а  между тем, и время,  истекшее после его
первых шагов  в этом  направлении, и голос рассудка  воочию доказывали, что
Александр  не хочет  вступать в  переговоры. А  он упорно собирался  все же
предпринимать новые шаги.

Император  чувствовал,  как и  все  остальные, что  его повторные  послания
разоблачают  затруднительность его  положения  и лишь  укрепляют враждебные
планы неприятеля. И, однако, он отправлял новые послания. Какая слепая вера
в  свою звезду  и,  можно сказать,  в ослепление  или  слабость противников
должна  была   быть  у  этого  столь   здравого  и  расчетливого  политика!

Неаполитанский  король, который,  несмотря  на запрещение,  продолжал вести
переговоры,  по-прежнему доносил,  что  казаки не  хотят больше  воевать, а
русская армия желает мира и считает, что она находится в достаточно хорошем
положении, чтобы заключить выгодный мир, так как к ней пришли подкрепления;
Кутузов и все генералы  писали об этом императору Александру и убеждали его
выслушать наши предложения.

Эти рассказы слишком соответствовали желаниям императора Наполеона и потому
давали пищу  надеждам, которые погубили его.  Русские офицеры действительно
занимали короля подобными  сказками. Казаки, научившись распознавать короля
по пышному костюму и  различать его в рядах стрелков как самого храброго из
бойцов,   обычно  переставали   стрелять  по   тому  направлению,   где  он
показывался.  А  офицеры  приезжали,  чтобы  говорить  ему  комплименты,  и
по-прежнему  уверяли, что,  восторгаясь  его отвагой,  они дали  себе слово
никогда не  стрелять в него,  но постараться захватить в  плен. Как-то раз,
однако,  один  казак, по-видимому,  плохо  посвященный в  тайны этой  новой
политики аванпостов,  выстрелил в  короля из пистолета почти  в упор, когда
его величество, рассчитывая на  состоявшийся уговор, прогуливался, с кем-то
беседуя. К  счастью, пуля его не задела.  Казачьи офицеры тотчас же явились
принести  ему извинения  и заверить,  что недобросовестный  противник будет
наказан. Этот  случай принес пользу. Король  стал менее доверчивым и отныне
меньше верил в мирные намерения этих господ.

То,  что я теперь  расскажу, было  подтверждено мне князем  Невшательским и
герцогом  Фриульским и  доказывает,  что император,  которого удерживали  в
Москве надежды  на мир, не  обманывался насчет своего положения,  хотя он и
старался  внушить иллюзии  многим  лицам, в  том числе  и мне.  Он, правда,
говорил нам, что "позиции  в Москве с ее развалинами и сохранившимися в ней
запасами  предпочтительнее  всяких  других  позиций  в  России;  мир  можно
заключить только в Москве; погода превосходна, насчет климата мы ошибались,
и осень  в Москве еще лучше,  чем в Фонтенбло". Но  с первых же дней своего
прибытия в  Москву в разговорах с  людьми, которые в это  время имели честь
пользоваться его особым доверием, он говорил, что "Москва - плохая позиция,
и  надо   оставаться  здесь  лишь  в   течение  времени,  необходимого  для
переформирования войск;  австрийцы и  пруссаки - наши  союзники, на которых
возложена задача  защищать наши  тылы, - сделаются  самыми опасными врагами
при малейших наших неудачах".

Хотя  он ясно  оценивал положение, но  был так  увлечен и до  такой степени
любил  тешиться   собственными  иллюзиями  и   надеждами,  что  по-прежнему
убаюкивал  себя ожиданием  ответа от  императора Александра или  по крайней
мере ожиданием  переговоров с  Кутузовым о перемирии, которые  привели бы к
соглашению  также   и  по  другим  вопросам.   Можно  сказать,  что  именно
затруднительность положения  мешала ему видеть  опасности, хотя последующие
события помогли  ему открыть  глаза и побудили  пойти навстречу опасностям,
которые ему угрожали.

В самом  деле, князь Невшательский  получил в те дни  от князя Шварценберга
вместе с  донесением записку, которая заставила  его призадуматься, а когда
он  показал ее  Дарю, Дюроку  и мне,  она поразила  нас не менее,  чем его.

Всем  известные   лояльность  и  благородные   чувства  князя  Шварценберга
придавали   большое   значение   полученному   от   него   сообщению.   Вот
приблизительный смысл этого  сообщения: "Положение и сейчас затруднительно,
но может сделаться еще более серьезным; впрочем, каковы бы ни были события,
князь Шварценберг заверяет князя Невшательского, что он может полагаться на
его  личные чувства  и на  то, что  он всегда  высоко ценил и  будет ценить
всякие отношения  с ним".  Император, разговаривая с Бертье  по поводу этой
записки, сказал ему:

- Это  возвещает подготовку к отпадению при  первом же удобном случае, если
только оно не началось уже. Австрийцы и пруссаки - враги, находящиеся у нас
в тылу...

Он замолчал, подумал несколько мгновений и добавил:

-   Жребий   брошен.   Таков   высший   закон   судьбы,   решающий   все...

Бертье заметил императору, что  необходимо как можно скорее осуществить его
первый  проект: покинуть  Москву  и отойти  поближе к  Польше, так  как это
поставит   преграду   всяческим   злым   умыслам  и   удвоит   наши   силы.

-  Вы хотите  съездить в  Гробуа, хотите  повидать Висконти, -  ответил ему
император [185].

Заметив, что Бертье обиделся, он добавил:

-  Это письмо  - сентиментальная  чепуха. Шварценберг  сентиментальничает с
вами, потому что он  предпочел бы охотиться на фазанов у вас в Гробуа или у
себя в Богемии, чем терпеть каждое утро неприятности от Тормасова. Маре, со
своей  стороны, очень доволен  Шварценбергом. Маре  вполне в курсе  дела. В
Вене все в порядке, и даже пруссаки прекрасно сражаются. Если бы что-нибудь
было, то Маре, в  руках которого все источники информации, знал бы об этом.
А  он доволен;  он доносит  мне, что все  в порядке,  и мы будем  ожидать в
Москве  ответа от Александра;  со своим  сенатом и Кутузовым,  которого ему
навязали, он  находится в  гораздо более затруднительном  положении, чем я.

Тогда как в нашем  штабе мечтали о переговорах и о мире, казаки нападали на
наших фуражиров  и каждый день  захватывали их почти у  самых ворот города.
Они появились также между Можайском и Москвой. Несколько человек, ехавших в
одиночку, подверглись  преследованию, а некоторые  были захвачены казаками;
один раз эстафета опоздала  на 15 часов, что крайне взволновало императора.
Каждые  четверть часа  он  посылал за  мной и  за начальником  штаба, чтобы
спросить,  не узнали  ли мы  чего-нибудь насчет  причин этого  опоздания. Я
воспользовался случаем,  чтобы возобновить  просьбу об эскорте  для эстафет
хотя бы из двух человек, с которой обратился к нему после нашего прибытия в
Москву;  но, для того  чтобы организовать  такой эскорт на  всех перегонах,
понадобились бы довольно значительные силы, а так как численность кавалерии
уже  сильно  сократилась, то  император  счел.  возможным разрешить  вопрос
заявлением, что  такая предосторожность является излишней,  ибо путь вполне
безопасен.

Через  три дня  почтальона,  ехавшего с  эстафетой в  Париж,  обстреляли за
Можайском  и преследовали  на протяжении  двух лье. Тогда  император срочно
послал отряды, о которых я его просил.

В   Можайске,  окруженном   неприятельскими  отрядами,   находился  большой
госпиталь; город  был занят  корпусом герцога д'Абрантес;  вдоль дороги, по
которой ежедневно прибывали из Франции большие воинские части и обозы, были
расположены эшелонами другие войска.  Как я уже сказал, малейшее запоздание
парижской  почты   раздражало  и  беспокоило  императора   не  потому,  что
неприятель мог  извлечь какую-либо  действительную выгоду из  захвата депеш
(все  сколько-нибудь  значительные депеши  были  зашифрованы),  - ему  было
неприятно, что коммуникационные пути, связывающие его с Францией, находятся
под угрозой,  и он знал, какое впечатление во  Франции и в остальной Европе
должно было  произвести сообщение,  что неприятель находится у  нас в тылу.

Император   был  очень   озабочен  и   начинал,  без   сомнения,  сознавать
затруднительность положения, тогда как  до сих пор он старался скрывать это
даже от  себя. Ни потери, понесенные в бою,  ни состояние кавалерии и ничто
вообще не  беспокоило его в такой  мере, как это появление  казаков в нашем
тылу. При  беседах во  время прогулки, а  также вечером после  обеда, когда
собирались обычно приглашенные им  маршалы, генералы и видные лица из числа
придворных, император  по-прежнему говорил о хорошей  погоде, о том, как мы
проведем зиму в Москве, о блокгаузах, которые он построит, чтобы обеспечить
безопасность  тех  пунктов, где  расквартированы  войска,  и таким  образом
охранять эти пункты, не  утомляя солдат и не заставляя их мерзнуть, о своем
проекте оттянуть кавалерию за  линию фронта, о польских казаках, которых он
ожидал  и собирался  противопоставить русским.  Император говорил  также во
всеуслышание  о своем  плане  немедленного наступления  на Кутузова,  чтобы
отбросить  его и  дать,  наконец, отдых  армии. Он  говорил также,  что, по
сообщениям Бассано, в Польше произведены большие рекрутские наборы и вскоре
прибудут 6 тысяч польских казаков.

Он  перечислял  французские  дивизии,   которые  уже  шли  на  подкрепление
корпусов,   стоявших  на   Двине,  а   также  называл   несколько  дивизий,
предназначенных для прикрытия нашей  коммуникационной линии, на которой они
должны  были  расположиться эшелонами.  Император намеревался  организовать
новую коммуникационную линию, связывающую нас с Францией и проходящую через
менее истощенные  области. Он  говорил князю Невшательскому,  что ждет лишь
результатов движения  против Кутузова и ответа  на свои мирные предложения.
Нам  он  говорил, что  ожидает  результатов операций,  которые должны  быть
осуществлены  корпусами, стоящими  на  Двине. При  общих беседах  император
говорил об Австрии как  о государстве, которое питает наилучшие намерения и
искренно желает нам успеха, рассчитывая вновь получить приморские провинции
и увидеть  в центре Европы буферную  державу, заинтересованную в том, чтобы
сдерживать русского колосса, пугающего Австрию.

В  этот  период  император   приказал  собрать  транспортные  средства  для
эвакуации раненых генералов и  офицеров, которые не могли в ближайшее время
возвратиться  в строй.  Вместе  с ними  должны были  отправиться перенесшие
ампутацию солдаты  и отобранные  во всех полках  унтер-офицерские кадры для
новых  корпусов, организуемых  во  Франции. В  доставке лошадей  и экипажей
должны были  участвовать все. Император показал  пример. Так как санитарное
управление  армии   существовало  только   на  бумаге,  то   его  начальник
генерал-лейтенант де Нансути, тоже раненный, был назначен начальником этого
транспорта;  транспорт  перешел через  Неман  еще  до наступления  жестоких
морозов  и  благополучно  прибыл  во Францию.  В  связи  с этой  эвакуацией
император затребовал от главного интенданта сведения о том, сколько времени
ему  понадобится,  чтобы  дойти  до  Немана,  и  был  очень  недоволен  его
вычислениями: быть может, он не хотел признать, что находится так далеко от
своего  исходного  пункта,  а  может быть,  он  подумал,  что когда  другие
произведут  такие  же  вычисления,  то они  им  не  понравятся. Он  выразил
сомнение в правильности этих  расчетов и был очень рассержен ими, как будто
от   графа   Дюма    [186]   зависело  сократить   расстояние  до   Немана.

На  предложение  о  мире  по-прежнему не  было  никакого  ответа, а  казаки
продолжали беспокоить  нас в  окрестностях Москвы. Дело дошло  до того, что
они  захватили  в  предместьях  города  людей и  лошадей,  отправленных  за
продовольствием.  Пришлось  отправлять вместе  с  транспортами, едущими  за
продовольствием,  большой  кавалерийский и  пехотный  конвой. Почтальоны  с
эстафетами часто подвергались преследованию. Некоторым из них лишь с трудом
удавалось спастись,  да и то потому,  что казаки не отдавали  себе отчета в
значении этой  корреспонденции, доставка  которой была один  раз прервана в
течение 48  часов. Часто эстафеты были  обязаны своим спасением только лишь
выносливости лошадей  и мужеству отважных французских  курьеров, которых не
могла  остановить  никакая  опасность, ибо  спасение  и  доставка депеш  по
назначени