в  настоящий   момент  от   налоговой  системы,
установленной  три  года  тому  назад. Национальные  чувства,  национальное
самолюбие  и  национальные  обычаи  всей Германии  оскорблены  политической
инквизицией,   введенной    в   Германии   несколькими   нашими   неловкими
представителями.  Именно  эти  причины  и эти  мотивы  (быть  может, их  до
некоторой степени  скрывают от  вашего величества) придают  ненависти к вам
характер общенационального  чувства. Народы еще  больше, чем правительства,
доведены до  отчаяния тем  военным режимом, который  установился в Германии
при правлении князя Экмюльского[247].

Император  не отказывался слушать  мои откровенные  речи и отвечал  мне без
раздражения, даже добродушно. Судя по тому, как он принимал мои замечания и
как он спорил против  некоторых из них, можно было подумать, что самого его
они  вовсе   не  касаются.  Он  улыбался,  когда   я  говорил  о  том,  что
непосредственно  затрагивало  лично  его,   и  делал  вид,  что  благодушно
относится к моим речам  и поощряет меня высказать все, что я думаю. Когда я
говорил  что-нибудь,  казавшееся   ему,  по-видимому,  слишком  резким,  он
протягивал руку, чтобы ущипнуть  меня за ухо. Так как мои уши были спрятаны
под шапкой,  он слегка  трепал меня по  щеке или по затылку,  скорее в знак
благосклонности,  чем   в  знак  недовольства.  Он   был  в  таком  хорошем
настроении, что  согласился с правильностью некоторых  из моих утверждений;
некоторые  другие он  оспаривал, а  по поводу  остальных заметил,  что люди
теперь достаточно просвещены и могут видеть, если посмотрят хотя бы, как мы
организуем  присоединяемые к  Франции страны,  что если  кое-какие интересы
частных лиц терпят там  ущерб в результате полицейских мероприятий и в силу
обстоятельств,  чуждых  преследуемой  императором  цели,  то  наши  законы,
действующие  там, дают  всем действительные  гарантии против  произвола. Он
настаивал,  что   наше  управление  строится  на   великих,  возвышенных  и
либеральных основах,  соответствующих духу времени  и действительным нуждам
народов.

Он сказал при этом:

- Я  мог бы  обращаться с ними,  как с завоеванными странами,  а я управляю
ими,   как  французскими   департаментами;  напрасно  они   жалуются.  Если
что-нибудь их  тяготит, то  это - стеснения, обременяющие  торговлю, но они
объясняются соображениями  высшего порядка, пред  которыми должны отступать
даже  интересы старой Франции.  Только мир  с Англией может  положить конец
этим  стеснениям и этим  жалобам. Нужно  только терпение. Два  года упорной
выдержки приведут к падению английского правительства. Оно будет принуждено
заключить мир,  и притом  мир, соответствующий законным  торговым интересам
всех  наций.  Все  забудут  тогда  стеснения  и вызываемые  ими  жалобы,  а
процветание, которое  явится результатом  этого мира, и  тот порядок вещей,
который тогда упрочится, дадут  полнейшую возможность быстро возместить все
потери.

Император  жаловался, что в  настоящий момент  никто не хочет  взглянуть за
пределы   узкого  круга   своих   собственных  неприятностей.   Даже  самые
талантливые  люди   не  хотят   направить  свои  взоры   за  пределы  этого
ограниченного горизонта.  А между тем  достаточно простой добросовестности,
чтобы  видеть все  те выгоды,  которыми мы  вскоре будем  пользоваться. Все
жертвы уже принесены; теперь нужно только терпение, и мы пожнем плоды своих
жертвоприношений.  Не все в  состоянии оценить  тот новый путь,  который он
начертал.  Правильная  оценка   той  системы,  которую  император  вынужден
применять против Англии, и  всех связанных с ней последствий будет возможна
лишь через несколько лет. Он нарушает слишком много установившихся привычек
и  оскорбляет слишком  много мелочных  интересов, а  следовательно, создает
много недовольных; этим и пользуются сейчас в своих целях глупость и слепая
ненависть.

Но  континентальная  система,  продолжал он,  не  делается  от этого  менее
великим  замыслом,   и  она   превратится  даже  в   добровольную  систему,
осуществляемую  по  воле всех  народов,  потому что  она соответствует  как
индивидуальным  интересам  отдельных  лиц,  так  и  общим  интересам  всего
континента [248].  Поставить преграду тому, кто ставит преграды другим, это
- простая  справедливость. К тому же  император желал создать на континенте
промышленность,  которая  освободила  бы  Европу от  господства  английской
промышленности  и, следовательно,  соперничала  бы с  нею; у  него  не было
поэтому выбора в средствах, и он пустил в ход единственное оружие, которое,
действительно, наносит  удар благосостоянию  Англии. Это -  великое дело, и
только он один в состоянии его осуществить. Когда минет нынешняя эпоха, это
дело уже  нельзя будет возобновить, так  как для того, чтобы  он сам мог за
него  взяться, понадобилось  стечение разнообразных  условий -  именно тех,
которые  в продолжение  нескольких  лет созревали  в Европе.  Он достоверно
знает теперь,  что не ошибся, и в  подтверждение своих слов может сослаться
на  промышленное процветание  не  только в  старой  Франции, но  также и  в
Германии,   несмотря  на   то,  что   войны  все  время   не  прекращаются.

Император делал отсюда вывод, что именно эта система создала промышленность
во Франции  и Германии.  Это значит, говорил  он, что она  будет источником
богатства и уже сейчас возмещает нам недостаток внешней торговли; в близком
будущем ее  благодетельная роль  даст себя знать  еще больше. Не  пройдет и
трех  лет, как  рейнские области,  Германия и  даже те страны,  где. сейчас
больше всего возмущаются запретами,  воздадут должное его стремлениям и его
прозорливости. Показать французам и немцам, что они сами могут зарабатывать
у  себя  дома те  деньги,  которые до  сих  пор отнимала  у них  английская
промышленность, -  это великая  победа над сент-джемским  кабинетом. Одного
этого результата  было бы достаточно, чтобы  обессмертить его царствование,
ибо   он   способствует  дальнейшему   развитию   как  нашего   внутреннего
процветания, так и процветания Германии.

То,  что я  назвал исполинским  могуществом Франции, по  мнению императора,
означает  в  настоящий  момент  такое положение  вещей,  которое  полностью
соответствует  интересам Европы,  так  как является  единственным средством
дать  отпор  чрезмерным притязаниям  Англии.  Если Англия  в данный  момент
оказывает  на европейские  правительства меньшее  давление, чем он,  то она
зато с удвоенной силой  давит на европейские народы, потому что присваивает
для себя одной все выгоды промышленного развития. Расположенная на островах
среди морей,  Англия, несомненно, вызывает меньше  зависти и беспокойства у
правительств, не  имеющих владений  на побережьях; ее  преобладание на море
кажется  континентальным  правительствам  менее  тяжким,  чем  преобладание
Франции, так  как в  силу своего географического положения  Англия не имеет
поводов  для  территориальных распрей  с  ними, но  ее монопольная  система
торговли от этого ничуть не меньше бьет по индивидуальным интересам каждого
отдельного лица. Сейчас этого не хотят признавать, потому что правительства
считают удобным добиваться в  Лондоне субсидий, когда они нуждаются, и мало
думают  о  том,  что  каждая  получаемая  ими монета  вытащена  из  кармана
какого-либо из их подданных,  или, точнее, добыта за счет их подданных, так
как они не могут  развивать свою промышленность, до тех пор пока существует
английская монополия.

Император соглашался, что присоединение  к Франции Гамбурга и Любека[249] -
городов,  независимость которых  была полезна  для торговли, -  должна была
встревожить торговые  круги и европейские правительства,  потому что в этих
переменах увидели предвестие других  таких же перемен. Но в оправдание этих
вызванных    обстоятельствами    мер   он    ссылался   на    необходимость
противопоставить  Англии   на  этом  побережье  законченную  запретительную
систему. Он добавил, что  так как это поссорило его с торговыми кругами, то
надо привлечь  на свою сторону народное  мнение и здравомыслящих людей; это
сделает конституционный режим и наше законодательство. Он прибегнул к этому
средству,  которое обеспечивает  нам  доверие населения,  так как  не может
содержать  в новых  департаментах  армию из  25 тысяч  человек.  Этот курс,
прибавил  он,  всецело  соответствующий  выгодам  большинства  и  подлинным
интересам собственников,  уже нейтрализует оппозицию представителей морской
торговли, которых  нельзя надеяться  привлечь на свою сторону,  пока они не
возобновят своей деятельности и не найдут вновь приложения своим капиталам.

Император думал,  что вместо уступок по  некоторым вопросам надо, наоборот,
усилить  все меры,  чтобы  поскорее принудить  Англию к  миру, и  что лучше
сильно пострадать сейчас, чем долго страдать потом; так как Англия пытается
всеми  способами обойти  запреты,  чтобы поддержать  свою промышленность  и
сохранить свой  кредит, то он, со своей  стороны, должен сделать все, чтобы
восторжествовать  над ее  хитростями и  принудить ее враждебную  политику к
уступкам.

- Это,  - сказал  он, - сражение  между двумя великанами.  В морских портах
предприниматели очутились меж двух  огней. Можно ли было сделать так, чтобы
никто  не  обжегся? Но  этот  бой  не на  жизнь,  а на  смерть служит  даже
интересам тех,  кто жалуется на  него. Они первые пожнут  его плоды. Англия
вынудила  меня  делать  все  то, что  я  делаю.  Если  бы  она не  нарушила
Амьенского договора, если бы она заключила мир после Аустерлица и Тильзита,
то я  спокойно сидел  бы у себя  дома. Меня сдерживал  бы страх подвергнуть
риску  капиталы нашей торговли.  Я ничего  не предпринимал бы  за пределами
Франции, так  как это не отвечало бы моим  интересам. Я занимался бы только
тем, что  вело бы к внутреннему процветанию страны;  я бы привык отдыхать и
заплесневел бы.

- Нет ничего приятнее.  Я ничуть не больший враг радостей жизни, чем всякий
другой  человек.   Я  не   Дон  Кихот,  который   чувствует  потребность  в
приключениях.  Я  существо благоразумное,  которое  делает  только то,  что
считает полезным.  Единственная разница  между мною и  другими государями в
том, что они останавливаются  перед трудностями, а я люблю преодолевать их,
когда  для меня  ясно, что цель  велика, благородна  и достойна меня  и той
нации, которой я правлю.

- Если  бы Англия  только хотела, -  продолжал император, -  то я  жил бы в
мире. Она продолжала борьбу и отвергла мир лишь ради собственных интересов,
ибо если бы она руководствовалась интересами Европы, то она приняла бы этот
мир.  Обладая Мальтой на  Средиземном море  и имея возможность  сохранить в
своих  руках другие  пункты,  необходимые для  обеспечения безопасности  ее
торговли и для снабжения ее эскадр, на что может претендовать она еще? Чего
ей еще  желать для своей безопасности? Но она  хочет удержать в своих руках
монополию. Ей нужен колоссальный торговый оборот, для того чтобы оплачивать
таможенными доходами проценты по  ее государственному долгу. Если бы Англия
действовала добросовестно,  то она не отказывалась  бы с таким упорством от
всяких  переговоров.  Она  боится,   что  ей  придется  объясняться,  и  не
осмеливается признаться в своих  претензиях. Если бы велись переговоры, она
была  бы  принуждена выложить  карты  на  стол. Тогда  все  видели бы,  кто
действует добросовестно и кто нет. Говорят, и вы, Коленкур, первый говорите
это,  что я  злоупотребляю нашим  могуществом. Я  признаю этот упрек,  по я
делаю  это в  общих  интересах всего  континента, тогда  как  Англия вполне
определенно злоупотребляет своей силой  и своим могуществом, огражденным от
бурь,  исключительно  в своих  собственных  интересах,  так как  лондонские
торгаши  ни во  что не  ставят интересы  Европы, которая,  по-видимому, так
благоволит  к Англии. Ради  любой из  своих спекуляций они  пожертвовали бы
всеми европейскими государствами и даже всем миром. Если бы у Англии был не
такой крупный государственный долг, то, быть может, она проявляла бы больше
рассудительности.  Но  ее толкает  необходимость  выплачивать  этот долг  и
поддерживать  свой  кредит.  Впоследствии  ей,  конечно,  придется  принять
какое-либо решение по поводу этого долга. Но пока в жертву ему она приносит
весь мир.  Со временем в Европе это поймут;  глаза раскроются, но будет уже
слишком  поздно.  Если  я  восторжествую  над Англией,  Европа  будет  меня
благословлять,  если же  я паду,  то вскоре  упадет и маска,  которую носит
Англия,  и  тогда все  увидят,  что она  думала  только о  себе и  принесла
спокойствие континента в жертву своим текущим интересам. Континент не может
и не должен жаловаться  на мероприятия, цель которых закрыть ею в настоящее
время  для  английской  торговли.  Присоединение  к Франции  тех  или  иных
территорий, возбудившее  столько крика, является (император  сказал это мне
под  секретом) только  временной мерой,  служащей для того,  чтобы стеснить
Англию,  затруднить  ее торговлю,  разорвать  ее торговые  связи и  отучить
Европу  от них.  Эти территории  - залог,  который я  держу в  своих руках,
подобно Танноверу и многим  другим, чтобы они могли служить потом предметом
торга с  Англией в обмен на  наши или голландские колонии  или на некоторые
притязания,  от  которых  Англии  придется отказаться  в  общих  интересах.

По словам императора, мир может быть прочным и может обеспечить будущее для
всех  лишь  постольку,  поскольку  он  будет всеобщим,  а  потому  напрасно
жалуются на  все то, что он, император,  делает для достижения такого мира.
Люди прозорливые,  люди, действительно умеющие  мыслить политически, хорошо
понимают, в чем заключается его цель.

В течение  нашей поездки император не  раз спрашивал меня, думаю  ли я, что
Россия заключит мир. Он говорил, что император Александр, хотя он и опьянен
сейчас некоторыми  успехами, поступил бы разумно,  заключив мир. Я ответил,
что  по-прежнему сомневаюсь, чтобы  дело дошло  до переговоров, до  тех пор
пока мы находимся в  пределах владений императора Александра, а кроме того,
наши    неудачи   сделали    его,    должно   быть,    менее   миролюбивым.

- Вы считаете его, значит, большим гордецом?

-  Я считаю  его упрямым. Он  мог бы,  пожалуй, гордиться тем,  что отчасти
предвидел случившееся и не  пожелал выслушать предложения, посланные ему из
Москвы.

- Сожжение русских городов, - сказал в ответ император, - в том числе пожар
Москвы -  это бессмыслица.  Зачем было поджигать, если  он возлагал столько
надежд на  зиму. Есть армии и есть солдаты  для того, чтобы драться. Нелепо
расходовать на них столько денег и не пользоваться ими. Не следует с самого
начала причинять себе больше зла, чем мог бы причинить вам неприятель, если
бы он  вас побил.  Отступление Кутузова -  это верх бездарности.  Нас убила
зима. Мы  жертвы климата. Хорошая погода меня  обманула. Если бы я выступил
из  Москвы на  две недели  раньше, то  моя армия  была бы  в Витебске,  и я
смеялся бы  над русскими и над вашим пророком Александром,  а он жалел бы о
том, что не вступил в переговоры. Все наши бедствия объясняются этими двумя
неделями и неисполнением моих приказаний о наборе польских казаков. Русские
воззвания в пророческом стиле,  распространявшиеся от времени до времени, -
просто глупость. Если бы  хотели завлечь нас внутрь страны, то надо было бы
начинать с отступления и  не подвергать риску корпус Багратиона, то есть не
держать его  войска на слишком близком  к границе и, следовательно, слишком
растянутом  фронте.  Не  надо  было  тратить  столько  денег  на  постройку
карточных  домиков  на  Двине. Не  надо  было  сосредоточивать там  столько
складов. Русские жили изо  дня в день, без определенных планов. Они ни разу
не сумели дать сражения вовремя. Если бы не трусость и глупость Партуно, то
русские не взяли бы  у меня ни одной повозки при переходе через Березину, а
мы захватили бы часть  их авангарда, взяли бы 1800 пленных и с несчастными,
еле дышащими людьми выиграли бы сражение, одержав верх над отборной русской
пехотой, которая  сражалась с  турками. В конце концов  остатки наших войск
оказались  между тремя  русскими  армиями. И  что же  русские  сделали? Они
захватили несчастных, которые замерзали или, терзаемые голодом, отбились от
своих корпусов [250].

В другой раз император  сказал мне, что если бы у русских действительно был
проект  завлечь его  внутрь  страны, то  они не  шли  бы на  Витебск, чтобы
атаковать его там; они с самого начала должны были бы больше тревожить наши
фланги, ограничиваясь  только такой малой войной,  захватывать наши депеши,
небольшие  отряды,  офицеров, едущих  в  свои  части, солдат,  занимающихся
грабежом.  Он  считал большой  ошибкой,  что  они сражались  так близко  от
Москвы.

-  Все дела  приняли плохой  оборот, -  говорил в  другой раз  император, -
потому что я слишком долго

оставался в Москве. Если  бы я покинул ее через четыре дня после вступления
в нее,  как я это думал сделать, когда увидел  пожар, то Россия погибла бы.
Император Александр был бы очень счастлив получить от меня мир, который я в
этом случае  великодушно предложил  бы ему из  Витебска. Если бы  морозы не
отняли у меня мою армию, я еще продиктовал бы ему условия мира из Вильно, и
ваш дорогой  император Александр подписал бы  их - хотя бы  для того, чтобы
избавиться от военной опеки своих бояр. Именно они навязали ему Кутузова. А
что  сделал   этот  Кутузов?  Он  рисковал   армией  под  Москвой  и  несет
ответственность за московский пожар. Если Неаполитанский король не натворит
глупостей, если он будет следить за генералами, если он останется на первое
время  в авангарде,  чтобы  ободрить нашу  молодежь, которая  будет немного
мерзнуть, то все реорганизуется  очень скоро, русские остановятся, а казаки
будут держаться  подальше, как  только они увидят, что  им показывают зубы.
Если поляки окажут мне поддержку, а Россия не заключит мира нынешней зимой,
то вы увидите, что  с нею будет к июлю. Все способствовало моим неудачам. В
Варшаве  мне  служили  плохо.  Аббат  де  Прадт  был там  обуян  страхом  и
разыгрывал из себя помесь важной персоны с неотесанным холопом, вместо того
чтобы  держаться  вельможей.  Он  думал  лишь  о  собственных  интересах  и
занимался салонной и газетной  болтовней, для дела же - ровно ничего. Он не
сумел  воодушевить  поляков;  рекрутские наборы  не  были  проведены; я  не
получил  ничего, на  что вправе  был рассчитывать. Герцог  Бассано прозевал
Польшу,  как  он  прозевал  Турцию  и  Швецию.  Я  сделал  большую  ошибку,
рассердившись на  Талейрана. Будуарные интриги  герцогини Бассано возбудили
во мне  гнев против  него, и мое дело  не удалось. Он дал  бы совсем другое
направление полякам. Польские бойцы обессмертили себя в наших рядах, но они
ничего не сделали для своей родины. Все хвалили мне этого аббата де Прадта.
Он не глуп, но он путаник.

В  одном  из  разговоров  со мною  император  сказал  по поводу  императора
Александра:

- У этого государя есть ум и добрые намерения. Но он не является хозяином у
себя.  Его постоянно  стесняют тысячи  мелких семейных и  даже персональных
соображений. Хотя он очень  внимательно относится к армии, много занимается
ею и, быть может, больше, чем я, вникает в мелкие подробности, - его все же
обманывают.  Расстояния, привычки,  оппозиция дворянства  против рекрутских
наборов,  хищения  плохо оплачиваемых  начальников, которые  прикарманивают
солдатское жалованье  и пайки, вместо того чтобы  кормить ими солдат, - все
препятствует  укомплектованию  русской  армии.   В  течение  трех  лет  шла
безостановочная работа над ее  укомплектованием, а в результате всего этого
под ружьем оказалось наполовину меньше людей, чем думали до боев[251]. Надо
отдать справедливость казакам: именно  им обязаны русские своими успехами в
этой  кампании.  Это