ь   свою   корреспонденцию,   я
воспользовался  свободной  минутой,  чтобы  отдать распоряжения  по  поводу
нашего дальнейшего  путешествия. Так как  наш дормез не мог  нас догнать, а
император, когда мы пересаживались  в сани, не дал мне времени взять оттуда
шкатулку с  деньгами, то мои средства были исчерпаны [296] . Я взял денег у
директора почты. Я предупредил  также о своем приезде генерала, состоявшего
комендантом  Глогау,  зная,  что тогда  будут  открыты  городские ворота  и
приготовлен  ужин;  перед  отъездом у  меня  осталось  два часа  свободного
времени,  и я потратил  их на то,  чтобы привести  в порядок свои  записи и
пополнить   те  из   них,  которые   относились  к   последним  разговорам,
происходившим  после нашего  отъезда  из Варшавы.  Император отдыхал  около
часа.  Он  позавтракал,  и  мы снова  двинулись  в  путь;  теперь мы  ехали
навстречу  почте,  и время  казалось  нам  короче, тем  паче, что  эстафеты
приходили одна  за другой по  мере того, как мы  продвигались вперед. Таким
образом, за  один день  мы проводили много  дней вместе с  нашими друзьями,
читая их письма. Каждое письмо приносило императору новую радость. Он давал
мне читать  большинство получаемых им депеш  за исключением лишь присланных
почтой  перлюстрированных  писем.  Только  один  раз он  дал  мне  прочесть
несколько выдержек и сказал:

-  Какое безрассудство!  Ну, не глупы  ли люди!  Я не настолько  уважаю их,
чтобы быть злым, как говорят обо мне, и мстить за себя!

Слова    императора    были   вполне    справедливыми.   Безрассудство    и
беззастенчивость авторов писем лучше всего доказывали, что император не был
ни  злым,  ни мстительным,  так  как в  данном  случае он  мог бы  проявить
строгость, не совершая никакой несправедливости; я видел в Париже двух лиц,
к  которым  непосредственно  относилось  его  замечание; они  не  имели  ни
малейшей   неприятности,  а   между  тем   один  из  них   был  придворным!

Получаемые  императором сведения  о положении  в Париже  и во  всей Франции
доставляли  ему  большое  удовольствие. Все  так  привыкли  видеть, как  он
торжествует над препятствиями и извлекает выгоды даже из событий, кажущихся
самыми неблагоприятными  для него,  что доверие мало  пострадало от долгого
молчания, на которое все  жаловались. Перерыв корреспонденции не произвел в
полной    мере    того    впечатления,    которого   император    опасался.

-  При нынешнем  положении,  - сказал  мне император,  - эта  уверенность -
досадное  явление, так  как бюллетень произведет  ошеломляющее впечатление.
Беспокойство  было  бы  лучше.  Оно  подготовило  бы людей  к  сообщению  о
несчастьях.

Император говорил затем о  военном министре[297], которого назвал настоящим
придворным  льстецом и  самым  тщеславным человеком,  какого он  когда-либо
видел.

- Ему посчастливилось убедить  всех, что его дед вышел из Ноева ковчега. Он
-  человек честный,  с посредственными  способностями, бесхарактерный  и до
такой степени льстивый, что  никогда не знаешь, в какой мере можно доверять
высказываемым  им мнениям.  Он  все еще  не знает  меня.  Он думает,  что я
подобен Людовику  XV, что  надо меня обхаживать  и угождать мне.  Если бы у
меня были любовницы, он был бы, наверное, самым ревностным их прислужником.
Он  по-прежнему  видит  в  деле  Мале  большой  заговор  с  многочисленными
разветвлениями.  Он хотел  бы арестовать  многих якобинцев,  в том  числе и
видных людей. Мне кажется, однако, что правы Паскье и Савари и что мысль об
этом  дерзком предприятии  зародилась лишь  в нескольких  безумных головах.
Хорошо,  что  не  арестовали  никого  из  видных  лиц,  так  как  строгости
раздражают. Если  есть виновные, то они не укроются  от полиции, и не надо,
чтобы  правительство ошибочно  предавалось неуместным  подозрениям. Европа,
как  и Франция,  тоже  пусть лучше  видит  в этом  заговоре только  замысел
сумасшедшего.  В этом  вопросе Савари  правильно предугадал  мои намерения.

Когда мы приехали в Глогау вечером, генерал был немало удивлен, увидев, что
обер-шталмейстер  -  это  сам  император. Император  много  расспрашивал  о
положении  в  городе  и  в стране,  отдал  ряд  распоряжений  и едва  успел
поужинать,  -  до  такой  степени он  спешил  вновь  двинуться  в путь.  Мы
отправились  в  экипаже, который  генерал  предложил императору;  император
принял его предложение, так как невозможность устроиться в санях лежа очень
утомляла его.

Будучи  уверен,  что  снег  помешает  нам  продвигаться на  колесах,  я  из
предосторожности  приказал, чтобы  наши  верные сани  следовали за  нами, и
хорошо сделал,  так как  в экипаже мы  могли ехать только  шагом, и поэтому
вскоре же после Глогау вновь заняли свои места в санях, хотя там было менее
удобно.  Мы уселись  в  наши скромные  сани полузамерзшими,  и лучше  бы мы
совсем  не покидали  их; император  не мог  заснуть и  говорил об  армии, в
частности о том, что при нашей быстрой езде мы не сможем получать сообщения
от  нее. Ему не  терпелось доехать  до Саксонии. Предстоящий  переезд через
Пруссию  был ему  не по  душе, и  между нами состоялся  следующий разговор:

-  Если нас  арестуют, Коленкур,  то что  с нами  сделают? Как  вы думаете,
узнают меня? И знают ли, что я здесь? К вам, Коленкур, в Германии относятся
довольно  хорошо;  вы  говорите  по-немецки; вы  оказывали  покровительство
смотрителям почтовых  станций и забрали всех  моих жандармов, чтобы дать им
охрану.  Они не  допустят, чтобы  вас арестовали  и плохо обошлись  с вами.

- Да, конечно, они  немного помнят это покровительство, которое не помешало
тому, чтобы их ограбили.

-  Ба! Они страдали  в течение 24  часов, но  вы ведь заставили  вернуть им
лошадей.  Бертье только  и говорил со  мной, что  о ваших требованиях  в их
пользу. Бывали ли вы в Силезии?

- С вашим величеством.

- Значит, вас здесь не знают?

- Нет, государь.

-  Я приехал  в  Глогау только  после закрытия  городских ворот.  Если люди
генерала или  курьер не  проболтались почтальону, то никто  не может знать,
что я нахожусь в Пруссии.

- Конечно. Да и  никто не заподозрит, что в этих скверных санях так скромно
путешествует  император.  Что  же  касается  обер-шталмейстера,  то  он  не
настолько  важная особа,  чтобы  пруссаки скомпрометировали  себя, захватив
его. Поездка вашего величества  совершается так быстро, что на нашем пути о
ней  пока  еще  никто не  знает.  Чтобы  попробовать выкинуть  какой-нибудь
фортель  против  нас,  нужен   был  .бы  какой-то  сговор.  Любой  человек,
решительный и полный ненависти, уже успел бы собрать трех или четырех таких
же людей себе на подмогу.

-  Если   бы  пруссаки  нас   арестовали,  что  бы  они   с  нами  сделали?

- Если бы это не было подготовлено заранее, то, не зная, что с нами делать,
они бы нас убили. Надо, следовательно, защищаться до последней крайности. У
нас могут быть хорошие шансы: нас четверо.

- Ну, хорошо, но  если вас возьмут живым, то что с вами сделают, г-н герцог
Виченцский? - шутливым тоном спросил император.

-  Если меня  захватят, то  это будет  из-за моего секретаря;  мне придется
тогда плохо.

-  Если нас  арестуют,  - с  живостью сказал  император,  - то  нас сделают
военнопленными, как Франциска I.  Пруссия заставит вернуть ей ее миллионы и
потребует вдобавок еще новые миллионы.

- Если бы они отважились на эту попытку, то мы не отделались бы так дешево,
государь!

- Думаю, что вы  правы. Они слишком боятся меня; они захотят держать меня в
заточении!

- Это весьма вероятно.

- А боясь моего  бегства или грозных репрессалий со стороны Франции с целью
меня освободить, пруссаки выдали бы меня англичанам.

- Возможно!

- Вы  только представьте себе, Коленкур,  какая бы физиономия была  у вас в
железной клетке на площади в Лондоне?

- Если бы я тем самым разделял вашу участь, государь, то я бы не жаловался!

- Речь  идет не  о том, чтобы  жаловаться, а о  том, что  может случиться в
близком будущем,  и о той физиономии, которую вы  корчили бы в этой клетке,
запертый  там, как несчастный  негр, которого  обрекли на съедение  мухам и
обмазали  для  этого  медом,  -  сказал император,  надрываясь  от  хохота.

В течение  четверти часа он хохотал  над этой шутовской мыслью, представляя
себе такую физиономию в клетке.

Я  никогда не  видел,  чтобы император  смеялся  так от  всего сердца;  его
веселость заразила  меня, и  мы долго не  в состоянии были  произнести хоть
какое-нибудь слово, которое не  давало бы нового повода для нашего веселья.
Император  высказал весьма  успокоительные  соображения о  том, что  об его
отъезде  еще не  могут знать,  а тем  более не  могут знать о  состоянии, в
котором  находится армия;  пруссаки, помня,  что их войска  находятся среди
наших,  и  учитывая  предполагаемую силу  нашей  армии,  не посмеют  ничего
предпринять  против  него,  даже  если  они осведомлены  о  нашей  поездке.

- Но  тайное убийство  или какая-нибудь ловушка  - вещь легко  возможная, -
сказал  император,  проявляя живейшее  желание  поскорее миновать  Пруссию,
которая наводила  его на  столь забавные и одновременно  на столь серьезные
размышления.

Эта мысль  беспокоила его до такой степени, что  он спросил меня, в порядке
ли наши пистолеты, и проверил, находятся ли его пистолеты у него под рукой.
Я  осмотрел их  в  Познани, и  мы  были вполне  готовы хорошенько  угостить
первого же, кто сунулся бы к нам. Любопытных, которые приблизились бы в эту
ночь к нашим дверцам, ожидало плохое развлечение.

Наш  разговор  был прерван  прибытием  на перекладной  пункт. Император  не
хотел, чтобы  курьер выезжал  из Глогау раньше  чем за час до  нас; так как
курьер ехал медленнее нас, то он опередил нас лишь на очень короткое время.
Лошади не  были готовы. Император не знал, что  думать об этой задержке. Он
привык к тому,  что к его услугам всегда весь мир, и  не мог понять, что на
приготовление лошадей  можно потратить  более получаса, то  есть более того
времени,  на  которое курьер  опередил  нас. Это  был прусский  перекладной
пункт, и  то, что я приписывал  обычной медлительности прусских станционных
смотрителей, казалось императору  чем-то преднамеренным. Я отправился лично
удостовериться  в  причинах задержки,  но  не  мог расшевелить  невозмутимо
равнодушного смотрителя  и его  почтальонов, которые по  своему обыкновению
запрягали  лошадей  с  максимальной   медленностью,  чтобы  дать  им  время
покормиться. Я  все время  ходил от конюшни  к саням императора  и обратно.
Император сильно  страдал от холода. Чтобы  набраться терпения, он попросил
меня  достать  ему  чаю,  который можно  найти  на  всех почтовых  станциях
Германии.  Две  чашки  чая   немного  согрели  его,  но  не  уменьшили  его
нетерпения, которое росло с  каждой секундой. Он спросил меня, прибыл ли за
нами  наш эскорт.  Из  шести жандармов,  взятых нами  в  Глогау, оставалось
только  два,  которые  стояли  на  запятках саней  и  наполовину  замерзли.
Наконец,   после    часа   ожидания   мы   вновь    отправились   в   путь.

Эта ночь  была одной  из самых тяжких,  какие нам пришлось  провести. Из-за
перемены экипажа мы просто замерзли. Что касается меня, то я не отогревался
уже в течение 36 часов.

- А  я уже думал, - шутливо сказал император, когда  мы тронулись в путь, -
что  сейчас  начнется  первый  акт  сцены  в клетке.  Каким  образом  можно
потратить  два  часа  на  запряжку 4  или  б  лошадей,  стоящих в  конюшне?

Нам  везло  на неприятности.  Наши  сани  сломались, и  это замедлило  наше
передвижение. Мы  все же доехали до  Бунцлау, где нам пришлось остановиться
для починки  саней. Мы воспользовались этой  задержкой, чтобы позавтракать.
Император  беседовал  с хозяином  постоялого  двора, немцем.  Я служил  ему
переводчиком.  Он  спрашивал  хозяина о  положении  страны,  о налогах,  об
администрации, о  том, что он думает по  поводу войны. Хозяин, принимая нас
за простых путешественников, давал наивные ответы на все вопросы. Чем менее
его ответы способны были доставить удовольствие императору, тем настойчивее
он задавал свои вопросы и часто говорил мне с улыбкой:

- Он  прав; у него больше  здравого смысла, чем у  многих людей, стоящих во
главе управления; он не придворный льстец.

Добродушие  и искренность  хозяина постоялого двора  развлекали императора.
Потом  он  уступил настояниям  торговки  стеклянными побрякушками,  которая
насильно проникла в отведенное  ему помещение. Императора сильно позабавило
доверие этой женщины, которая,  не зная нас, была готова сбыть ему все свои
запасы даже  без денег, причем мы не могли понять,  на чем было основано ее
доверие.  Он  накупил  ожерелий,  колец  и  т.  д.,  а  потом  сказал  мне:

-  Я   привезу  это  Марии-Луизе  на   память  о  моем  путешествии.  Будет
справедливо,  Коленкур,  если мы  с  вами  поделимся. Надо,  чтобы вы  тоже
преподнесли  кое-что  из  этого  предмету  вашей  страсти.  Никому  еще  не
приходилось так  долго находиться с  глазу на глаз со  своим государем. Это
путешествие  будет  историческим  воспоминанием  в вашей  семье.  Император
никогда не забудет ваших забот.

Он  был  так  добр,  что отдал  мне  половину  своих  покупок, поручив  мне
упаковать  вторую половину  для императрицы.  Затем он бросился  на дрянную
кровать,  сказав,  чтобы я  разбудил  его,  когда сани  будут готовы.  Пока
император отдыхал,  я торопил починку саней  и занимался продолжением своих
записей за время после Познани.

Все рассуждения  императора доказывали,  что он по-прежнему  очень озабочен
положением армии,  по упорно продолжает думать,  что виленские склады вновь
собрали ее  в единое целое. Его мнение  не изменилось, и он соответственным
образом   строил   все   свои    планы   и   отдавал   свои   распоряжения.

-  Дурное  впечатление  от  наших бедствий,  -  сказал  император, -  будет
нейтрализовано моим приездом в Париж.

Под  влиянием этих  утешительных  размышлений мы  ехали в  довольно веселом
настроении.   Чем   больше   мы   приближались  к   Франции,   на   которой
сосредоточивались  все  упования   императора,  тем  менее  озабоченным  он
казался.

- Шварценберг - благородный человек, - говорил император, - и он не покинет
нас со  своим корпусом[298].  Он не пожелает быть  изменником в тот момент,
как судьба  поворачивается к нам спиной.  Пруссаки будут согласовывать свое
поведение с  поведением австрийцев. Я  буду в Тюильри раньше,  чем узнают о
моих несчастьях, и раньше, чем осмелятся пожелать изменить мне. Мои когорты
образуют армию численностью более  чем в 100 тысяч солдат, хорошо обученных
и  находящихся  под командой  закаленных  на  войне офицеров.  У меня  есть
деньги,  оружие, есть  из  чего создать  хорошие кадры.  Не пройдет  и трех
месяцев, как я получу  новобранцев и буду иметь под ружьем на берегах Рейна
500 тысяч  человек. Чтобы  собрать и обучить  кавалерию, понадобится больше
времени, но  у меня есть то,  с помощью чего всегда  делаются такие вещи, а
именно деньги в подвалах Тюильри.

Разговор перешел  затем на другие темы  - о его семье,  его прежней службе,
Директории и т. д.

---------------------------------------------------------------------------

                                  ГЛАВА IX

                            ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПАРИЖ

Тюильри.  -  Коленкур  у  Камбасереса.  -  Впечатление,  произведенное  его
приездом.  - Бюллетень  №  29. -  Отступление из  России.  - Характеристика
Наполеона. - Сообщения из армии.



Почтальон,  продолжая  гнать лошадей  галопом,  промчался под  Триумфальной
аркой, хотя  никто не говорил ему,  чтобы он ехал там,  и часовые не успели
его  задержать. - Это  - доброе  предзнаменование, - сказал  мне император.

Он  благополучно высадился  из экипажа  у среднего  подъезда как раз  в тот
момент, когда  часы били три четверти двенадцатого  ночи[299]. Я расстегнул
свою шинель,  чтобы был заметен мой  расшитый мундир. Часовые, принимая нас
за  офицеров, приехавших с  депешами, пропустили  нас, и мы  направились ко
входу в  галерею, выходящую  в сад. Швейцар  уже спал и в  одной рубашке, с
фонарем  в руке,  пришел  взглянуть, кто  стучит. Наш  облик  показался ему
настолько странным,  что он  позвал свою жену.  Я должен был  несколько раз
назвать себя,  пока уговорил их отпереть дверь. Не  без труда швейцар и его
жена, протирая себе глаза и поднося фонарь к самому моему носу узнали меня.
Жена  швейцара открыла  дверь, а  сам он  пошел позвать одного  из дежурных
лакеев.  Императрица  только  что  легла спать.  Я  велел  провести себя  в
помещение  ее  служанок  якобы  для того,  чтобы  передать  ей известия  об
императоре, который едет следом  за мной; так я условился с императором. Во
время всех этих переговоров  швейцар и другие слуги оглядывали императора с
головы  до ног.  "Это - император!"  - вскричал  вдруг один из  них. Трудно
вообразить,  как они все  обрадовались. Они  не в состоянии  были сохранить
спокойствие. Две служанки императрицы  выходили из ее покоя, как раз тогда,
когда  я входил  в их  помещение. Моя  отросшая за  две недели  щетина, мой
костюм, мои  сапоги на меховой подкладке - все  это произвело на них отнюдь
не  более приятное  впечатление,  чем на  швейцара,  и я  должен был  долго
ссылаться  на привезенные  мною добрые  вести об  императоре, чтобы  они не
бросились  бежать прочь  от привидения,  которое предстало перед  ними. Имя
императора в  конце концов успокоило их  и помогло им узнать  меня. Одна из
них  доложила  обо  мне  императрице.  Тем  временем  император,  с  трудом
скрывавший  свое  нетерпение,  положил  конец  моей  миссии,  войдя  сам  к
императрице. Мне он сказал:

-   Спокойной    ночи,   Коленкур.   Вы   также    нуждаетесь   в   отдыхе.

Я  тотчас же, как  заранее предписал  мне император, отправился  к великому
канцлеру,  который  никак  не  ожидал,  что депеша,  которую  он  собирался
отправить  с  сегодняшней  ночной  эстафетой,  может так  быстро  дойти  по
назначению. И если бы  я не приехал к нему в почтовой коляске, если бы меня
не  сопровождал  дворцовый лакей  в  ливрее  и если  бы  бич почтальона  не
послужил бы мне паспортом,  то и у великого канцлера тоже не сразу решились
бы впустить меня. Моя внешность не внушала доверия. Придворный лакей должен
был служить мне своего  рода поручителем, так как слуги Камбасереса глазели
на меня, не зная, что думать об этой персоне; никто меня не узнавал и никто
не хотел докладывать обо мне. Граф Жобер, управляющий французским банком, и
несколько  других лиц,  сидевших тогда  в салоне великого  канцлера, словно
окаменели,  когда я  появился.  Все безмолвно  уставились на  меня.  Они не
знали, что  думать о моем приезде и  об этом человеке, наружность которого,
как  казалось  им,  не соответствовала  доложенному  имени.  Вслед за  этим
впечатлением, произведенным  в первый момент моим  костюмом и моей небритой
бородой, у всех тотчас же возник один и тот же вопрос:

- Где император? В чем дело? Не случилось ли несчастья?

Все задавали  себе этот  вопрос, но не  в силах были  произнести эти слова.
Страшный  бюллетень  уже  был  опубликован; утреннее  пробуждение  было  не
сладким. Все были в  грустном настроении. О том, что император в Париже, не
знали.  Почему  же  обер-шталмейстер  оказался  здесь?  Почему  он  покинул
императора?  Ночной  час,   бледный  свет  лампы,  всеобщая  неизвестность,
печальные сведения,  которые уже знали, и  сведения, которых ожидали, - все
наводило  на  черные мысли  и  внушало грустные  предчувствия. Таковы  были
переживания  находившихся в  салоне лиц,  пока я ожидал  возвращения лакея,
который  пошел в  кабинет  великого канцлера  доложить обо  мне. Невозможно
описать  эту немую  сцену. Все  уставились на  меня, не будучи  в состоянии
произнести ни  слова; казалось,  что слова замирали на  устах. Каждый искал
приговора в моем взгляд