го груза. Паспорта,
выдаваемые герцогом Готским, уважаются в Париже не меньше, чем в Веймаре, а
в  то же  время Австрия не  может снарядить  фелуку с венгерским  вином без
разрешения сент-джемского кабинета. Я более прозорлив, чем другие государи.
Я  хочу  воспользоваться  случаем,  чтобы ликвидировать  этот  старый  спор
континента с  Англией. Теперешние обстоятельства больше  не повторятся. То,
что кажется  сегодня ударом только по мне, немного  позже ударит также и по
другим государям.  Привычки и страсти против  меня. Правительства ослеплены
своими предубеждениями  и пристрастиями. После нескольких  лет гнилого мира
нации и их государи почувствуют, чего им недостает. Сейчас я один вижу это,
потому  что  другие  намеренно закрывают  глаза.  Могущество  Англии в  его
нынешнем  виде покоится лишь  на той  монополии, которой она  пользуется за
счет других наций; только эта монополия может поддерживать ее могущество. С
какой  стати она  одна должна  получать те  выгоды, которые должны  были бы
делить  с  нею  миллионы   людей?  Она  монопольно  эксплуатирует  то,  что
принадлежит  другим; это видно  из того,  что она живет  своими таможенными
доходами и  своей торговлей, причем ее  население не в состоянии потреблять
все то,  за что взыскивается пошлина на ее таможнях.  С какой стати то, что
потребляют другие, должно облагаться пошлиной в лондонской таможне? Если бы
я имел  слабость уступить в некоторых  пунктах, чтобы заключить гнилой мир,
то не  прошло бы и четырех лет, как континент поставил  бы мне это в упрек.
Но  уже  было  бы  поздно менять  дело.  Корабли,  несущие наши  богатства,
бороздили  бы моря,  а  Англия, которая  воспользовалась бы  перемирием для
передышки и  для наполнения  своих сундуков, тотчас же  конфисковала бы все
это при  первых же признаках недовольства на континенте  - еще до того, как
вопли  торговых кругов  разбудили  бы некоторые  правительства. Десять  лет
войны, стеснений  и несчастий, возникновение и  разрушение трех или четырех
коалиций сами  но себе не довели  бы нас, быть может,  до того положения, в
котором   мы   находимся    сейчас.   Потомству,   которое   будет   судить
беспристрастно,  придется  вынести приговор  об  этом споре  между Римом  и
Карфагеном.  Приговор  будет в  пользу  Франции.  Что бы  ни говорили,  она
сражается  сейчас  только за  общие  интересы.  Справедливо поэтому,  чтобы
знамена европейского  континента присоединились к  нашим. Франция сражается
сейчас  лишь за самые  священные права  наций, тогда как  Англия отстаивает
только присвоенные ею привилегии.

Возвратившись к этой теме  в другой раз, император сказал, что чем более он
наблюдает Англию и ее правительство, тем более он убеждается в их зрелости;
английское   правительство  отличается   всеми   преимуществами  олигархии,
могущественной  и по  своей  природе и  в  силу того  влияния, которым  она
пользуется; эта олигархия обладает  не только правительственной властью, но
и всей  той мощью,  которую дает общественное мнение,  создаваемое ею через
посредство  своей  обширной  клиентуры.  Император  читал,  что  английское
правительство извлекает для себя  силу даже из оппозиции, которая слабеет с
каждым днем  и лишь оттеняет мощь  своих противников. По словам императора,
ряды  оппозиции  будут непрерывно  редеть,  так как  люди, начавшие  делать
карьеру, находят  более удобным для себя  становиться на сторону власти, то
есть на сторону удачи.  По его мнению, если война будет продолжаться, то не
пройдет и  двух лет,  как Англия объявит своего  рода банкротство, сократив
размер процентов по своим  обязательствам, а если будет заключен мир, то же
самое произойдет  не позже  чем через десять лег,  если только какие-нибудь
перемены,  являющиеся  результатом  назревающих  в  Америке  революций,  не
откроют новых больших рынков для английской торговли.

- У Англии, -  сказал император, - все покоится на нереальных, воображаемых
величинах. Ее  кредит зиждется только  на доверии, так как  он не обеспечен
никаким  залогом,  хотя   надо  признаться,  что  английское  правительство
обладает  кое-чем получше  такого обеспечения, поскольку  богатства частных
лиц  вливаются в  государственную  казну. Последовательная  система займов,
связывающая  всегда  новые  займы   с  прежними,  гарантирует  своего  рода
принудительное  доверие  на  будущее  время. Заинтересовывая  всех  частных
собственников в  преуспеянии казны, правительство создало  для себя кое-что
получше реального  обеспечения, которого  у него не было;  оно создало себе
таким образом неограниченное обеспечение, соответствующее интересам также и
отдельных лиц.  Вот почему, - ожесточенно  прибавил император, - необходимо
упорство. Недалеко  то время, когда английскому  правительству, быть может,
уже не так легко будет делать займы, когда они по крайней мере станут менее
крупными; тогда оно не  сможет раздавать субсидии, играющие большую роль на
континенте,  так   как  во  всех  государствах,   за  исключением  Франции,
отсутствует  падежная  валюта; кредит  и  деньги  есть только  в Лондоне  и
Париже.  Англия в  настоящий момент  переживает кризис; ее  торговля терпит
ущерб; Россия, открыв для  нее свои порты, несомненно, отсрочивает конечный
результат этого недуга, но, поскольку продолжает существовать причина, беда
только   откладывается.   Англия,  бесспорно,   располагает  еще   большими
средствами, но  так как у нее  все зиждется на доверии,  то самый ничтожный
пустяк  может парализовать,  испортить  и даже  погубить все.  хотя  в этой
стране  есть  очень  талантливые  люди и  граждане,  проникнутые  настоящей
любовью к родине.

Император  беспрестанно  возвращался  к  разговорам  об  Англии.  Эта  тема
занимала его больше всего. Как-то раз он сказал мне:

- Европа  не видит  грозящих ей реальных опасностей:  она обращает внимание
только на те стеснения, которые причиняет ей морская война; можно подумать,
будто вся политика этой несчастной Европы и все ее интересы сводятся к цене
бочки сахара. Это жалкое зрелище. А между тем мы дошли именно до этого. Все
вопят только против Франции, все замечают только ее армии, как будто угроза
со стороны  Англии не является  повсюду такой же или  даже гораздо большей.
Разве Гельголланд, Гибралтар, Тарифа [257] и Мальта не являются английскими
цитаделями,  которые  угрожают  торговле  всех держав  больше,  чем  Данциг
угрожает России? И, однако,  если бы я предоставил Европе действовать по ее
усмотрению, она отдалась бы  Англии. Завтра же Европа отдала бы ей Корфу, а
также и  Мадеру, так как она уже владеет мысом  Доброй Надежды. А между тем
со скал  Мальты Англия  уже господствует над Турцией,  а следовательно, над
Черным  морем и Россией.  В Гибралтаре  она владеет воротами  в Средиземное
море. Если  бы ей удалось завладеть Корфу, то она  стала бы твердой ногой в
Греции и  сделалась бы  даже хозяйкой Адриатики.  Это бросается в  глаза, а
между  тем ни  Австрия,  ни Россия  не хотят  видеть опасности,  которая им
грозит.  Зависть   к  Франции   сильнее  рассудка;  никто   не  хочет  быть
прозорливым.  Если бы  не  я, то  правительства  завтра же  признали бы  за
Англией первенство во всем, что ей угодно. Когда все условия торговли будут
зависеть  от доброй  воли  лондонского правительства,  когда придется  есть
только  свой отечественный  сахар  и носить  чулки и  материи  только своих
собственных фабрик,  тогда Петербург,  Вена и Берлин  заметят существование
английской  монополии. До  тех пор  все будут  закрывать глаза, лишь  бы не
признавать, что я отстаиваю всеобщие интересы. Для добросовестных людей это
совершенно очевидно, но где у нас добросовестные люди? Политическая слепота
Европы - жалкое явление.

В другой  раз при разговоре на эту тему зашла  речь о рынках сбыта, которые
английская торговля уже нашла, о тех, которые она ищет и найдет в испанских
колониях,    и,   наконец,    о    войне   на    Пиренейском   полуострове.

- Конечно,  - сказал император, - лучше было  бы покончить войну в Испании,
прежде чем  броситься в русскую  кампанию, хотя по этому  вопросу можно еще
основательно  поспорить. Что  касается войны  в Испании, то  она существует
сейчас лишь в виде партизанщины. В тот день, когда англичане будут прогнаны
с Пиренейского полуострова, там  останутся только шуаны, и нельзя, конечно,
очистить  от  них  страну  в  течение  нескольких  месяцев.  Успокоить  эту
лихорадку,  эту  оппозицию  новому  порядку  вещей,  возникающую  в  низших
классах, могут только время  и действия высших классов, руководимых сильным
и  мудрым   правительством,  опирающимся  на   национальную  жандармерию  и
одновременно  на поддержку  французских  корпусов. Ненависть  будет изжита,
когда  увидят, что  мы не приносим  в страну  ничего, кроме более  мудрых и
более либеральных законов, лучше отвечающих духу нашего времени, чем старые
обычаи. властвовавшие вместе с инквизицией в этой стране.

Сейчас испанцы дерутся, так как они продолжают думать, что мы хотим сделать
из них  французов. Все  успокоится, как только  удастся убедить их,  что мы
заинтересованы  в том,  чтобы  они оставались  испанцами. Если  бы  не наши
несчастия в  России, то уже близок был  бы момент, когда французские войска
могли  бы  ограничиться  лишь  занятием  укрепленных  пунктов  в  некоторых
испанских провинциях. Если бы  крестьяне не видели больше французов в своих
деревнях,  подчинялись  только своим  алькальдам  и их  охраняла бы  только
испанская   жандармерия,  то   восстановилось   бы  доверие   и  постепенно
упрочивались бы мир и спокойствие.

Присутствие английской  армии в  Испании было, по  словам императора, самым
крупным препятствием  к ее  умиротворению; но он  предпочитал встретиться с
этой армией в Испании,  чем чувствовать ее угрозу на каждом шагу в Бретани,
в Италии  и вообще повсюду,  где побережье доступно для  десанта. Сейчас он
знал, где  он встретит англичан, а не будь они  заняты в Испании, он должен
был бы  принимать меры повсюду, чтобы  везде быть в состоянии  ожидать их и
защищаться против  них, и это потребовало бы  от него гораздо больше войск,
причинило  бы  ему гораздо  больше  беспокойств  и могло  бы причинить  ему
гораздо больше вреда.

- Если бы 30  тысяч англичан, - говорил он, - высадились в Бельгии или в Па
де  Кале и  обложили контрибуцией  300 деревень,  если бы они  сожгли замок
Koленкур, то  они сделали бы нам гораздо больше  зла, чем теперь, когда они
вынуждают меня  держать армию в Испании. Вы  кричали бы гораздо больше, г-н
обер-шталмейстер,  вы жаловались  бы гораздо  громче, чем сейчас,  когда вы
говорите, что я стремлюсь  к всемирной монархии. Англичане ведут подходящую
для меня игру. Если бы их министерство состояло у меня на откупе, то оно не
могло  бы  лучше,  чем  сейчас,  действовать  в  моих  интересах.  Не  надо
разбалтывать  то, что  я вам  сейчас говорю,  так как  если бы им  пришло в
голову делать  десанты то здесь, то там у  меня на побережье, тотчас сажать
эти  десанты обратно  на суда,  как только  против них  будут сосредоточены
войска, и вслед затем  немедленно угрожать какому-нибудь другому пункту, то
мы не  могли бы выдержать эту  игру. По существу война  в Испании обходится
мне  не  дороже, чем  всякая  другая  война или  всякая другая  вынужденная
оборона против  Англии. Пока с этой державой не  будет заключен мир, до тех
пор не будет большой разницы в расходах между теперешним положением вещей в
Испании и обыкновенной войной с Англией. При громадном протяжении береговой
линии  Испании и при  создавшемся там  положении, если только  англичане не
продвинутся внутрь страны и  нам не представится вполне удобный случай дать
им сражение, мы можем ограничиться только наблюдением за ними, так как если
их  принудят сесть  на  суда в  одном пункте,  то  они высадятся  в другом,
уверенные,  что   всюду  найдут   себе  пособников.  Маршалы   и  генералы,
предоставленные в Испании самим себе, могли бы действовать лучше, но они не
хотят  договориться между  собой. В  их операциях  никогда не  было единого
плана. Они  ненавидят друг друга до такой степени,  что были бы в отчаянии,
если бы кому-нибудь из них предстояло произвести маневр, который может дать
результаты, приносящие  славу другому маршалу или  генералу. Поэтому сейчас
надо  только  держать  страну  в  руках  и постараться  умиротворить  ее  в
ожидании, пока я сам смогу дать направление операциям. Сульт[259] - человек
талантливый,  но никто  не  хочет повиноваться.  Каждый генерал  хочет быть
независимым  и  разыгрывать  роль вице-короля  в  своей  провинции. В  лице
Веллингтона [260] мои  генералы  встретили противника,  который стоит  выше
многих  из  них;  к  тому же  они  наделали  ошибок,  достойных школьника;
Мармон [261]  ,  который,  действительно,  очень   умно  говорит  о  войне,
оказывается хуже чем посредственностью,  когда надо действовать. В конечном
счете наши временные неудачи  в этой войне, приводящие в восторг лондонское
Сити,  оказывают мало  влияния на общий  ход наших  дел и не  могут, строго
говоря, иметь серьезного значения,  ибо я изменю это положение вещей, когда
захочу.  То, что  сейчас происходит,  создает Веллингтону репутацию,  но на
войне в один день  теряют то, что приобреталось целыми годами. Что касается
рынка  сбыта для  английской торговли,  который война  дала ей  в испанских
колониях, то  я признаю, что это, бесспорно,  неприятная вещь, тем паче что
эти  рынки   могут  в  течение  двух   лет  нейтрализовать  значение  наших
континентальных запретов.

Император  считал, что  отделение испанских  колоний от их  метрополии[262]
является  большим  событием,  которое  изменит  картину  мировой  политики,
укрепит позиции  Америки и меньше  чем через десять лет  создаст угрозу для
английского могущества;  это возместит  наши потери. Он  не сомневался, что
Мексика и другие большие заатлантические владения Испании провозгласят свою
независимость и образуют одно или два государства с такой формой правления,
которая - наряду с их собственными интересами - превратит их в сподвижников
Соединенных штатов.

- Это  будет новая эра, -  говорил он, - она  приведет к независимости всех
других колоний.

Он считал,  что перемены,  которые явятся результатом  дальнейшего развития
этих событий, будут важнейшими переменами нашего века в том смысле, что они
направят все  торговые интересы  по другому пути  и изменят, следовательно,
политику правительств.

-  Все  колонии, -  говорил  он,  - последуют  примеру Соединенных  штатов.
Утомительно  ожидать приказаний  из  метрополии, находящейся  на расстоянии
двух тысяч лье, и  повиноваться правительству, которое кажется иностранным,
ибо  оно  находится  далеко и  неминуемо  подчиняет  ваши интересы  местным
интересам,  так как  оно  не может  пожертвовать ими  ради вас.  Как только
колонии чувствуют себя достаточно сильными, чтобы сопротивляться, они хотят
сбросить с  себя иго  своих основателей. Родина  - там, где  люди живут: вы
быстро забываете, что вы или ваш отец родились под другим небом. Честолюбие
довершает то,  что начал делать интерес; хотят быть  кое-чем у себя дома, и
ярмо вскоре оказывается сброшенным.

Я  говорил императору  о том  впечатлении, которое произведет  на остальные
народы сопротивление испанской нации, отмечая, что, на мой взгляд, напрасно
он не придает никакого значения этому примеру.

Возвращаясь  затем   к  вопросу  об  испанских   делах,  император  сказал:

-  Европейская цивилизация  коснулась  испанских крестьян  еще меньше,  чем
русских. Конечно,  я считал неподходящим такое  положение вещей[263], когда
династия испанских Бурбонов царствует так близко от моей династии, занявшей
трон Людовика  XVI. Я  часто говорил с  Талейраном об этом, как  и о многих
других  вопросах,  выдвигаемых  на  очередь  основными  интересами  мировой
политики;  однако я не  придавал этому  пока особенного значения:  до такой
степени тупость  и глупость  испанского короля, слушавшегося  во всем князя
Мира [264] ,  отнимали,   на  мой  взгляд,  у  Испании  всякую  возможность
развиваться в  том направлении, которое могло  бы меня обеспокоить. Я хотел
поэтому сделать из Испании  лишь полезного союзника против Англии; слабость
короля  и интересы  его фаворита,  который должен  был стремиться  к добрым
отношениям  с Францией,  слишком  хорошо служили  моим политическим  целям,
чтобы я  стал думать о чем-нибудь  другом; но внезапно фаворит, побужденный
ропотом  надменной кастильской  знати и оскорбленный  какими-то выражениями
или какими-то  неловкими шагами наших дипломатических  агентов, счел момент
подходящим, чтобы  вновь завоевать  уважение испанцев, обратившись  к ним с
воззванием против  меня, в то время как его  упрекали, что он продался мне.
Дурак!  Боясь  потерять  свое  положение  из-за  поднявшегося  против  него
всеобщего  ропота,  он вообразил,  что  спасет себя,  если будет  разжигать
проявляемое нацией  недовольство против Франции, и  в заключение он погубил
Испанию, чтобы спасти себя.  Я в свою очередь потерял Испанию из-за Мюрата,
который  хотел  спасти  фаворита;  дело в  том,  что  во время  мадридского
восстания[265]  нация была враждебно настроена  только против Годоя; на нас
стали смотреть,  как на врагов,  лишь потому, что Мюрат,  желая его спасти,
этим  неловким поступком  внушил  нации мысль,  которую уже  распространяли
неблагожелательные к  нам люди, а именно  мысль о том, что  Годой делился с
нами или мы с ним.

Император напомнил при этом дерзкую прокламацию князя Мира к испанцам (от 3
октября 1806 г.)[266].

- Политический курс фаворита, - сказал император, - еще до Иены казался мне
немного  подозрительным.  Я  мог  бы  видеть,  что  он  является  абсолютно
подозрительным, если  бы мой  тамошний посол[267] был  толковым человеком и
осведомлял бы меня о том, что происходит в Испании. Но мне служили плохо. Я
был изумлен, когда встретил  в испанском правительстве оппозицию, к которой
я  не  привык,  и  стал  остерегаться;  эта  перемена  побудила  меня  даже
стремиться уладить разногласия, возникшие  между нами и Пруссией, тогда как
если  бы не  это,  я с  полнейшей готовностью  поднял бы  перчатку, которую
прусский  двор  бросил мне  так  некстати  для него.  Я  хорошо видел,  что
испанская нация  немного недовольна,  но я думал, что  оскорблено только се
самолюбие, и рассчитывал дать  ей впоследствии удовлетворение; признаюсь, я
был далек от мысли,  что объявление мне войны будет исходить от фаворита. Я
считал, что у него лучшие советники.

Император добавил, что он  был крайне изумлен, когда после Иены получил это
странное  воззвание, насчет  смысла которого  он не обманывался  ни минуты.

- Я не мог  строить себе иллюзии насчет планов этого нового врага, - сказал
император, -  но я притворился, что не вижу  их. Только что одержанные мною
успехи  пришлись  мне  как  нельзя  более  кстати.  Будучи  более  искусным
политиком, чем  Годой, я сам дал  ему возможность представить исчерпывающие
объяснения и  считать меня  удовлетворенным; я обещал  себе воспользоваться
этим,  чтобы с  треском отомстить  при первом  же подходящем случае  или по
крайней мере лишить испанский  двор возможности создавать мне затруднения в
другой раз. Этот случай  открыл мне глаза. Князь Мира мог бы заставить меня
поседеть  накануне  Иены,  но  назавтра  после  Иены  я  был  уже  хозяином
положения. Один момент я  считал испанцев более решительными, чем они есть,
и  думал, что  они провели  моего посла  за нос,  но это  беспокойство было
непродолжительным. В тот единственный  раз, когда Годой проявил энергию, он
сыграл более роковую роль для Испании, чем в течение тех. многих лет, когда
он  проявлял слабость  и  подлость, публично  грязня этой  подлостью своего
повелителя. Он не подумал, что когда человек его типа обнажает шпагу против
государя, то надо победить  или умереть, ибо если