асасно через
Бабиновичи.

15-го с раннего утра  император помчался галопом к авангарду, подошедшему к
воротам  Смоленска.  Обложив город,  он  быстро произвел  разведку во  всех
окрестностях.  Неприятель,  казалось,  обладал  достаточными  силами.  Наши
войска подходили.

День  прошел  в  артиллерийской  перестрелке  и небольших  атаках  с  целью
исправления позиций, а также с целью продвинуться как можно ближе к городу.
Назавтра  город  обложили еще  теснее;  мы захватили  кладбище и  несколько
домов, господствовавших над возвышенностью, на которой построен город. Один
из адъютантов,  которого генерал Дальтон поместил  на наблюдательный пост в
ветряной  мельнице, заметил  утром, что  русские выводят войска  из города.
Генерал  отправился на  мельницу  и убедился,  что под  стенами  города уже
построились  два или  три полка  и к  ним присоединяются  другие. Император
приказал  теснее сжать кольцо  вокруг города,  отбросить эти войска  и даже
постараться захватить  их в плен. Атака была  жаркой. Генерал Дальтон и все
полковники  его бригады  были ранены,  когда мужественно  оттесняли русские
корпуса  к стенам  города. Дальтон  ворвался в  город справа  из-за соляных
складов, находившихся  между городом  и загородными домами,  но его ранение
замедлило движение бригады, ее  операции не дали новых результатов. Русские
умирали храбро [122].

Вечером  император приказал  поставить  несколько орудий  для бомбардировки
моста, который был достаточно виден, так что мы могли заметить передвижение
войсковых частей: одни из  них входили в город, другие покидали его. Вскоре
мы  узнали, что  это  были последние  корпуса Барклая,  которые  только что
прибыли и уже сменили  часть гарнизона. В чем заключалась цель этой замены?
Не  было ли  это  прологом к  новому  отступлению? Император  не знал,  что
думать, и  заранее злился  при мысли, что  придется идти еще  дальше, чтобы
настигнуть эту  армию, которую он принудил бы  к сражению, если бы атаковал
ее 48  часами раньше.  Он спросил меня,  что я думаю  об эти передвижениях.
Император добивался,  чтобы я ответил, что  русские будут держаться и дадут
ему бой, к которому  он стремился. Он был похож на человека, нуждающегося в
утешении. Я,  наоборот, думал, что  так как русские выпустили  из своих рук
инициативу нападения  и не могут, следовательно,  выбирать свои позиции, то
они предпочтут отступить. Я откровенно сказал ему это.

- Если это так, - ответил мне император тоном человека, внезапно принявшего
решение,  - то,  отдавая  мне Смоленск,  один из  своих  священных городов,
русские генералы бесчестят свое  оружие в глазах своих солдат. Это даст мне
выгодное  положение.  Мы  их отбросим  немного  для  нашего спокойствия.  Я
укреплю  свои позиции.  Мы,  отдохнем, опираясь  на этот  пункт, организуем
страну и тогда посмотрим, каково будет Александру.

Я займусь  корпусами на Двине, которые ничего не  делают, и моя армия будет
более страшна,  а моя  позиция еще более  грозна для России, чем  если бы я
выиграл два сражения. Я  обоснуюсь в Витебске. Я поставлю под ружье Польшу,
а потом  решу, если будет нужно, идти ли на Москву  или на Петербург. Я был
счастлив  видеть, что  у  императора такие  здравые и  мудрые  намерения; я
приветствовал их. Он казался  мне возвышенным, великим и прозорливым, как в
день  своей  самой  прекрасной  победы. Я  ответил  ему,  что такой  маневр
действительно даст ему мир,  так как он укрепит его дальнейшее продвижение.
Вместе с  тем он  не заставляет гнаться за  слишком далекими перспективами:
маневры  русских достаточно  доказывают, что  они хотят завлечь  его внутрь
страны,  отдалить от спорных  пунктов, запереть  в своих льдах;  не следует
играть  им в  руку и  т. д.  Его величество,  казалось, весьма  одобрял мои
рассуждения и  принял окончательное  решение. Я поспешил  рассказать о моем
разговоре князю Невшательскому, чтобы он постарался поддержать в императоре
эти  мудрые намерения,  но он,  по-видимому, сомневался, что  они удержатся
.после взятия  Смоленска. Увы, он был  более чем прав. Намерения императора
так меня обрадовали, что и я начал строить иллюзии.

17-го  русские  должны  были  эвакуировать все  позиции,  находившиеся  вне
города. Император приказал подвезти  осадные батареи и поставить 30 орудий,
чтобы  разрушить  мост,  который  был  прекрасно  виден  теперь,  когда  мы
приблизились к городу. Эта батарея до такой степени беспокоила русских, что
их колонны  проходили по  мосту бегом. Больше нельзя  было сомневаться, что
неприятель полностью отступает. Император, желая штурмовать город, отправил
саперных офицеров  и офицеров генерального штаба  на разведку. Они вплотную
подошли к  городской ограде, но лестниц у  них не было. Наконец, полученные
донесения  заставили  императора  отказаться  от этого  проекта.  К  вечеру
отступательное движение  неприятеля явно усилилось. Уже  с утра город был в
огне. Пожар,  разжигаемый самим  неприятелем, не прекратился,  но еще более
усилился за ночь. Это  было ужасное зрелище - жестокое предвестие того, что
нам предстояло увидеть в  Москве. Я не мог заснуть и прогуливался по лагерю
(было два  часа ночи). Я был полон  печальных размышлений о последствиях, к
которым может  привести эта война, если  император не последует тем здравым
побуждениям,  которые  были у  него  накануне.  Ужасное зрелище  разрушения
рождало  во мне,  я думаю,  предчувствие тех печальных  событий, свидетелем
которых я впоследствии оказался. Я беспрестанно вспоминал недавний разговор
с императором,  и это  воспоминание меня немного успокаивало,  но тотчас же
мне приходили на память рассуждения князя Невшательского, а мой личный опыт
мог  лишь заставить  меня разделить  его мнение  и его опасения.  Ночь была
холодная. Я подошел к одному из костров - перед императорскими палатками со
стороны города - и задремал у огня, как вдруг вышел его величество с князем
Невшательским  и  герцогом  Истрийским.   Они  смотрели  на  пламя  пожара,
озарявшее    весь    горизонт,    освещенный    огнями   наших    бивуаков.

- Это  извержение Везувия! - воскликнул император,  хлопнув меня по плечу и
разбудив.  - Не  правда ли  - красивое зрелище,  господин обер-шталмейстер?

- Ужасное, государь.

-  Ба! -  возразил  император. -  Вспомните, господа,  изречение  одного из
римских императоров: труп врага всегда хорошо пахнет.

Это рассуждение ошеломило всех.  Что касается меня, то я тотчас же вспомнил
соображения князя  Невшательского. Его  слова и слова  императора еще долго
звучали  в моих  ушах.  Я посмотрел  на него.  Мы переглянулись,  как люди,
понимающие  друг друга  без  слов и  слишком хорошо  сознающие,  что нельзя
больше  рассчитывать  на  те здравые  мысли,  которые  так обрадовали  меня
накануне.

В четыре часа утра  несколько мародеров, давно выжидавших момента, проникли
в город через старые бреши, которые неприятель даже не потрудился заделать,
в  пять часов  утра император  узнал, что  город эвакуирован.  Он приказал,
чтобы  войска входили  туда только  корпусами, но  солдаты уже  проникали в
город через различные проходы, которые им удалось открыть. Император сел на
лошадь,  осмотрел городскую  стену с  восточной стороны  и вступил  в город
через старую брешь. Он проехал затем по городу и отправился к мосту. Там он
провел целый день, чтобы ускорить его восстановление.

Все  казенные   здания  на  городской  площади   и  все  лучшие  дома  лишь
незначительно пострадали  от огня. Арсенал, в  котором мало что оставалось,
не был  затронут пожаром.  Пострадали все кварталы; жители  бежали Вслед за
армией;  в  городе  осталось лишь  несколько  старух,  несколько мужчин  из
простонародья, один

священник и один ремесленник. Они рассказали о том, что произошло в городе.
От них  нельзя было  добыть никаких сведении  об армии, даже  о ее потерях.
Император казался очень довольным и даже торжествующим.

- Не  пройдет и месяца, -  сказал он, - как мы  будем в Москве; через шесть
недель мы будем иметь мир.

Этот пророческий тон был, однако, убедительным не для всех, по крайней мере
поскольку речь шла о мире.

Проект  похода  на  Москву,  каков  бы  ни  был  его  результат,  обещаемый
императором  с такой  уверенностью, не  улыбался никому. Наше  отдаление от
Франции и в особенности невзгоды всякого рода, которые являлись результатом
новой  русской тактики,  сводившейся  к разрушению  всего, что  приходилось
оставлять   нам,   вплоть  до   жилищ,   лишали   славу  всякого   обаяния.

Маршал  Ней  [123] приготовил  все для  перехода через Днепр  на расстоянии
одного  лье от  города  и для  преследования русских,  последние арьергарды
которых были еще видны; перейдя реку, он направился следом за неприятелем и
застал   его   на   позициях    у   Валутиной   горы.   Генерал   Боррелли,
прикомандированный   к   штабу  Неаполитанского   короля,  приехал,   чтобы
предупредить  об этом  императора, который  не хотел верить,  что готовится
сопротивление  и что  неприятель занял  эти позиции  еще и  иными войсками,
кроме  арьергарда. Но  ряд донесений  убедил его,  что там  находится более
значительный  корпус, и он  тотчас же  отправился туда и  немедленно послал
несколько офицеров к герцогу  д'Абрантес[124] и даже к князю Невшательскому
с  приказом   выступить,  захватить  русский  корпус   целиком  и  не  дать
ускользнуть ни  одному неприятельскому солдату. Тем  временем маршал Ней со
свойственной ему  неустрашимостью напал  на неприятеля и  опрокинул его, но
гренадерская дивизия, прибывшая на подкрепление неприятельского арьергарда,
держала позиции, несмотря на  повторную атаку дивизии Юдена. Этот генерал -
один из наиболее выдающихся  генералов нашей армии - был смертельно ранен в
начале боя  и прожил недолго  после ранения. Это событие  не помешало нашим
войскам  завладеть  первой  линией  неприятельской позиции,  но  неприятель
получил ряд  подкреплений, а  герцог д'Абрантес, который  должен был обойти
левый  фланг  русских, не  прибыл  вовремя;  в результате  русские до  ночи
сохранили   свои   главные  позиции.   Император,   осмотрев  местность   с
господствовавшей  над ней  возвышенности,  снова послал  герцогу д'Абрантес
приказ действовать с должной энергией.

- Барклай сошел с  ума, - сказал он. - Этот арьергард будет взят нами, если
только Жюно ударит на него.

Узнав  об исходе  боя еще  до своего  прибытия к Валутиной  горе, император
возвратился  в Смоленск  очень сердитый  на герцога д'Абрантес,  который не
действовал на  сей раз  с той энергией,  какую он проявил  во многих других
случаях. Князь  Невшательский, герцоги Истрийский  и Эльхингенский упрекали
его в  том, что движения  его были недостаточно быстрыми.  Со своей стороны
герцог д'Абрантес, корпус которого  состоял из иностранных войск, возражал,
что  он был  вынужден  двигаться сомкнутой  колонной, дабы  не подвергаться
риску, а кроме того, движение было замедлено препятствиями, вынудившими его
уклониться вправо. Как уверяли князь Невшательский и Неаполитанский король,
этих  препятствий в  действительности не  существовало. (Я  напоминаю здесь
разноречивые  доклады,  которые были  сделаны  императору.)  При первых  же
пушечных  выстрелах  Неаполитанский   король  лично  отправился  к  герцогу
д'Абрантес,  корпус которого  стоял впереди  его войск. Задумав  выгодную и
блестящую  диверсию,  он настаивал,  чтобы  герцог  ускорил свое  движение.

-  Ты обижаешься,  - говорил  он ему,  - что  ты не маршал.  Вот прекрасный
случай. Воспользуйся им. Ты наверняка заработаешь жезл.

Поджидая, чтобы подошла его  кавалерия, король стал во главе вюртембержцев,
составлявших авангард герцога, чтобы поскорее начать операции, и добился от
герцога обещания, что он его поддержит. Эта кавалерия, которую король повел
в атаку, отличилась в бою и отбросила русских, но корпус герцога д'Абрантес
не последовал за королем, и он должен был замедлить свои операции, чтобы не
испортить дела,  и поджидать свою кавалерию,  которая все еще находилась на
некотором расстоянии  отсюда, хотя и шла  на рысях. Легко представить себе,
как  был  недоволен  император   этими  донесениями,  которые  он  заставил
повторить несколько раз.

-  Жюно, - повторял  он с горечью,  - упустил  русских. Из-за него  я теряю
кампанию.

В первый момент он  добавлял к этому упреку суровые выводы и угрозы; но, по
обыкновению,  воспоминание о  прежней  хорошей службе  Жюно взяло  верх над
мыслью  о его  теперешних ошибках,  и недовольство императора  осталось без
последствий.

Император  старался сделать из  Смоленска, как  он говорил, ось  и надежный
узловой пункт  своих коммуникаций на случай,  если он будет вынужден против
своей воли  идти дальше. День и  ночь он работал с  графом Дарю[125], чтобы
уладить во всех подробностях  административные вопросы и в частности вопрос
о продовольствии и снабжении госпиталей.

По его  приказу производилось  много рекогносцировок в районе  города и его
окрестностей.  Когда генерал  де  Шасслу явился  к нему  с отчетом  об этих
рекогносцировках, он сказал ему шутя:

- Уж не хотите  ли вы устроить мне здесь новую Александрию и слопать у меня
еще 50 миллионов?

Генерал де Шаслу не предлагал ничего подобного; он говорил лишь о некоторых
работах  по  устройству оборонительного  пункта  на  Днепре. Назавтра [126]
император отдал приказ о производстве работ, как будто по-прежнему не желал
идти далее Смоленска.

Отступление  русских,  не  позволявшее  предвидеть,  где  они  остановятся,
уверенность в  том, что они сами  подожгли свои здания в  Смоленске, и весь
характер этой войны, в ходе которой обе стороны взаимно губили друг друга и
мы  не достигали  другого  результата, кроме  выигрыша территории,  чего мы
вовсе  не хотели,  - все  это заставляло  императора сильно  задумываться и
укрепляло его желание не  идти дальше и попытаться завязать переговоры. Вот
факты,  которые  не  оставляют  сомнений  в  том,  что у  него  было  такое
намерение, о  котором к тому  же он открыто говорил  князю Невшательскому и
князю Экмюльскому. По прибытии  в Смоленск император велел навести справки,
не   осталось  ли   здесь   какого-нибудь  легко   раненного  офицера   или
какого-нибудь  более или  менее видного  человека из русских.  Нашли только
одного  русского офицера [127],  который прибыл  сюда, кажется,  в качестве
парламентера  и был  по  некоторым соображениям  задержан здесь.  Император
принял его  и после нескольких незначительных  замечаний спросил, состоится
ли сражение.  Он добавил, что  честь русских требует, чтобы  они не сдавали
свою страну без боя,  не померявшись с нами силами хотя бы раз; после этого
легко  будет заключить  мир -  подобно двум дуэлянтам,  которые примиряются
после  поединка.  Война,  сказал он,  является  чисто  политической. Он  не
сердится  на  императора Александра,  который,  в свою  очередь, не  должен
чувствовать  обиды  против него.  Затем  император сказал  офицеру, что  он
отправит его обратно с тем условием, чтобы он передал императору Александру
то, что  он ему только  что сказал, а именно,  что он хочет мира  и лишь от
императора  Александра зависело  объясниться до  того, как  война началась.
Офицер обязался передать эти  слова, но заметил, что не верит в возможность
мира до тех пор, пока французы остаются в России.

Поручив  Неаполитанскому королю  преследование русских,  император подчинил
ему  князя Экмюльского  и дал  ему специальное указание  непрерывно теснить
врага, чтобы  не дать  ему времени собрать  свои силы для боя,  так как его
цель -  отбросить врага подальше, дабы  предоставить отдых армии. На всякий
случай  император приказал  мне приготовить  сменных лошадей, чтобы  он Мог
тотчас же  выехать к  авангарду, если случится  что-нибудь важное. Согласно
инструкциям,  полученным Неаполитанским  королем, князь Экмюльский  был ему
подчинен;  но  инструкции, данные  князю  Экмюльскому,  обязывали его  лишь
поддерживать короля в случае надобности, ничем не рисковать и не завязывать
генерального сражения, то есть за исключением поддержки в случае надобности
инструкции  делали князя  Экмюльского самостоятельным. Император  на словах
дал ему  такие же  указания и объяснил,  в чем заключается  его цель. Кроме
того,  он назавтра  же, а  потом и на  следующий день  писал в том  же духе
маршалу, требуя от него  сведений о происходящем, добавляя, что он не хочет
полагаться  на  донесения   Неаполитанского  короля,  который  легко  может
увлечься,  тогда  как  он, император,  не  хочет  ввязываться во  что-либо.

Русская  армия двигалась  в порядке  и без  большой поспешности,  как люди,
которые ничего  не хотят упустить  и в случае надобности  могли бы защищать
свою  территорию. Из того,  что их  движение совершалось в  порядке, король
сделал вывод,  что они  намерены дать сражение.  Ему пришло даже  в голову,
неизвестно почему, что Барклай  занял позицию за Ужей и возводит укрепления
под Дорогобужем, чтобы дать сражение.

Это сражение  было предметом желаний императора на  тот случай, если бы ему
пришлось продвигаться дальше вперед,  и, если бы мы выиграли его, оно могло
бы  обеспечить армии длительный  отдых и  зимние квартиры, не  вынуждая нас
заходить слишком далеко. Наше  численное превосходство и привычка к успехам
могли позволить нам надеяться на торжество. Неаполитанский король доложил о
своих  мечтах и  надеждах  императору. Я  называю это  мечтами  потому, что
русские  не  в  состоянии  были дать  сражение,  так  как подкрепление  под
командой Милорадовича еще не прибыло к ним[128].

Надежды  эти  были слишком  соблазнительны  и слишком  сходились с  планами
императора, чтобы не увлечь его. Он спешно покинул Смоленск [129]. Гвардия,
заранее  двинутая вперед  эшелонами, чтобы  в случае  надобности поддержать
короля, получила приказ ускорить свое движение, и, таким образом, император
снова пустился  в авантюры - до  известной степени против собственной воли.
Он прибыл в Дорогобуж 25-го и оставался там 26-го.

Перчатка  снова была  брошена,  а император  был не  из тех  людей, которые
отступают.  Вид войск и  все эти  воинственные маневры кружили  ему голову.
Мудрые размышления, которым он  предавался в Смоленске, уступали свое место
обаянию  славы, когда он  попадал в  эту обстановку. "Враг  будет настигнут
завтра  же, -  говорил  он теперь.  - Его  теснят.  Он не  может  все время
ускользать,  если  учесть темпы  преследования.  На  настоящий отдых  можно
рассчитывать  только  после  сражения.   Без  этого  пас  все  время  будут
беспокоить". Словом, в пользу  движения вперед он находил теперь столько же
разумных  доводов,  сколько  48  часов  тому  назад в  пользу  того,  чтобы
оставаться в Смоленске; мы все еще гнались за славой или, вернее, за роком,
который  упорно  мешал   императору  следовать  своим  собственным  здравым
намерениям  и  мудрым планам.  Все  эти  факты, которые  я  узнал от  князя
Невшательского,   были    потом   подтверждены   мне   князем   Экмюльским.

Император был,  однако, в эти дни скучен;  ему надоела война, конца которой
он  не видел.  Он жаловался  на поляков.  С самого  начала кампании  он дал
понять князю Понятовскому, что  недоволен им за то, что князь просил у него
помощи  и жалованья  для  своих солдат.  Корпус Понятовского  давно  уже не
получал жалованья и испытывал  много лишений. Точно так же император каждый
день  жаловался, что в  Варшаве ничего  не делают. Литва  держится холодно,
рекрутские наборы  не удаются и от него требуют  денег, как будто поляки не
должны  приносить никаких  жертв  для восстановления  своей родины.  В этот
период   резкого  недовольства   польскими  делами  он,   не  ограничиваясь
собственными сетованиями перед своими  министром и послом, велел 22 августа
князю  Невшательскому написать Биньону [130],  с которым князь  находился в
переписке: "В результате всего этого правительство делает мало; орга