Дюпона

была та  статья капитуляции,  которая спасала, по его  выражению, фургоны и
тем самым богатства генерала,  но зато позволяла обесчестить армию, так как
допускала  публичный обыск  солдатских  ранцев с  целью найти  в  них вещи,
служащие уликой грабежа, причем было известно, что такие вещи действительно
имеются в ранцах у  солдат. Император не мог говорить об этом хладнокровно.
Не сомневаясь, что военный  суд осудит Дюпона, он ограничился производством
расследования  в  особом  порядке,   так  как  не  забыл,  по  его  словам,
доблестного поведения  Дюпона под  Ульмом. Но перед тем  как начать большую
войну  с   Россией,  когда  корпуса  должны   были  находиться  на  больших
расстояниях друг  от друга,  он был вынужден возобновить  это дело, которое
ему  хотелось  бы  замять, чтобы  создать  суровый  прецедент и  произвести
должное  впечатление на  тех, кто  в щекотливой обстановке  почувствовал бы
искушение пройти подобно Дюпону через Кавдинское ущелье[305]. Тогда же и по
тем  же   соображениям  он   издал  правила  об  обороне   крепостей  и  об
ответственности коменданта.

Император не баловал ни офицеров, ни солдат, а в то же время не поддерживал
дисциплины  и закрывал  глаза на  беспорядки. Он  даже не любил,  чтобы ему
говорили о них, если они не выходили за пределы продовольственных вопросов.
Он  сам соглашался,  что  его система  ведения войны  не  допускает строгой
дисциплины,  потому  что  люди  живут без  пайков.  Но,  закрывая глаза  на
недисциплинированность  солдат,   когда  господствовало  изобилие,  он  был
требователен к  ним, когда  наступала нужда. Император не  допускал жалоб и
часто ссылался на пример  римских легионов. Во время кампании под Эйлау эти
великие  примеры были  постоянным предметом  всех его разговоров  в течение
целой  зимы. Он  хотел доказать,  что можно  обходиться без  всего, пытался
переделать нас по образцу героических времен, вскружить головы благородными
воспоминаниями  и великими  примерами.  Французы храбро  дерутся, не  теряя
головы; они умеют терпеть  лишения, страдать и даже умирать от голода, пока
рука об руку с опасностью шествует слава, но когда пушки больше не стреляют
и когда при отступлении  ноги важнее отваги, эти герои - всего только люди.

Император  больше всякого  другого осуждал  преступления революции  и самою
революцию.  В связи  с  этим он  более или  менее отрицательно  относился к
представителям старого  двора, принимавшим  участие в ней,  и часто говорил
мне  о них,  не очень  стесняясь в  выражениях. Он хотел  учредить институт
пэров и превратить прекрасное  здание церкви Магдалины, которое должно было
служить  "храмом славы",  в  великий искупительный  памятник, очищающий  от
деяний  революции; таковы были  две идеи,  которые он постоянно  выдвигал и
которыми был  очень занят. Он собирался  воздвигнуть там памятники Людовику
XVI,   королеве   и   всем    жертвам,   погибшим   во   время   революции.

Император не прощал людям, пользовавшимся своей должностью, чтобы составить
состояние и  выжимать соки из страны, в  которой они занимали командные или
административные  посты, а  еще  менее он  прощал тем,  кто  торговал своим
мнимым  влиянием. Он  с  презрением говорил  о маршале  Брюне и  никогда не
упоминал имени Бурьена[306], не сопроводив его эпитетом "этот плут". Они не
были единственными, о которых он так говорил...

Можно сказать, что император принадлежал к типу тех людей, которых во время
революции называли "аристократами". Его рассуждения наводили даже на мысль,
что такие  взгляды были у него еще до его прихода  к власти, хотя не всегда
они лежали в основе его поведения. Роялист из хартуэллского двора не мог бы
говорить  о  Бурбонах, о  революции  и  ее бедах  с  более ярко  выраженным
чувством  и  с более  искренним  сожалением,  чем император,  но он  всегда
дополнял   эти  рассуждения   соображениями  государственного   человека  и
подчеркивал, что надо воспользоваться всем тем, что революция дала великого
и полезного.

-  Это,  -  говорил  он, -  новая  эра,  она  дала  новую закалку  Франции,
страдавшей  под  владычеством   временщиков,  королевских  любовниц  и  тех
злоупотреблений,  которые следуют  за ними  по пятам. Чтобы  положить конец
революции, надо сделать сплав из всех убеждений и пользоваться людьми самых
противоположных взглядов.  Это значит самым  убедительным образом доказать,
что правительство чувствует себя  сильным. Тогда оно само дает направление,
а не получает его.

В общем император мало уважал людей. Он редко хвалил кого-нибудь, даже тех,
кто особенно  отличился, если  только это не  было в тот  момент, когда ему
нужно было,  чтобы они отличились  еще больше. Но зато,  очевидно из своего
рода чувства справедливости, он слабо бранил или даже совсем не бранил тех,
кто  действовал  плохо,  если  только  дело  не  имело  слишком  серьезного
значения.  Известную   роль  в  этой   наружной  снисходительности  играла,
бесспорно, мысль,  что впоследствии эти люди  смогут действовать лучше, ибо
даже  в  тех редких  случаях,  когда император  свирепствовал, это  длилось
недолго.  Если  он смещал  кого-нибудь  за серьезный  проступок, то  всегда
только временно.

- Государи,  - говорил он, -  никогда не должны отнимать  у человека всякую
надежду на прощение.

Прегрешения  против  деликатности, отсутствие  вежливости  и хороших  манер
коробили  его, хотя  в этом  отношении он  не получил в  детстве особенного
воспитания,  и сам  он, выступая  всегда на  политической сцене,  ничуть не
заботился проявлять в этой области те качества, которых требовал от других.
В  частных разговорах  он горько  жаловался на свои  неприятности, особенно
любил   жаловаться   на  своих   приближенных,   в  том   числе  на   князя
Невшательского,  Дюрока,  на министров  и  начальников различных  ведомств,
будто они  ему плохо  служат. По тому,  что император говорил мне  о них, я
часто мог  судить, что именно он  - с гораздо большим  основанием - говорит
им,  вероятно, обо мне.  Было бы,  однако, неблагодарностью с  моей стороны
забывать  те  похвалы, которыми  император  в мое  отсутствие часто  осыпал
вверенное мне  ведомство. Строго  говоря, это делалось для  того, чтобы еще
больше подогреть рвение и  в то же время косвенно покритиковать кого-нибудь
другого.  Он  любил  противопоставлять  друг  другу  начальников  различных
отраслей администрации.  Император не  был бы недоволен, если  бы они плохо
уживались между  собой, и я часто мог заметить,  как он делал все возможное
для того,  чтобы Дюрок и я чувствовали друг к  другу зависть и даже вражду.

Мало уважая людей, император обычно не требовал от них больших достоинств и
добродетелей, чем  они, по его мнению,  имели. Он ничего не  забывал, но не
был злопамятен. Никогда не преследовал кого-либо из личной ненависти. Он во
всем руководствовался  интересами своей политики. Можно  сказать, что в нем
не  было  ни  ненависти,   ни  мелких  страстей,  и,  судя  по  всему,  его
снисходительность  или  безразличное  отношение  к  людям  объяснялись  его
невысоким мнением о человеческом  роде. Если политические соображения часто
заставляли его  быть милосердным, то  некоторую роль в этом  играло также и
его чувство.  А его чувства были  лучше, чем он хотел  показать. Впрочем, в
его милосердии  большую роль играло его убеждение  в том, что людей толкают
обстоятельства.

Мало было людей, о которых император не разговаривал бы со мною; он говорил
со мною  обо всех, начиная от его жены и  европейских государей и вплоть до
самых скромных  частных лиц. И я часто мог заметить,  что от него ничего не
ускользало.  В  частной  жизни  он проявлял  не  больше  благодушия, чем  в
политических делах. Все истолковывалось им против ближнего. Держась всегда,
словно он на сцене  в роли императора, он думал, что и другие разыгрывают с
ним заученные ими роли.  Поэтому его первым чувством всегда было недоверие,
- правда,  только на  мгновение. Потом он  менял отношение, но  всегда надо
было быть  готовым к  тому, что его  первое представление о  вас будет мало
приятным, а  может быть, даже и  оскорбительным для вас. Всегда подозревая,
что под вашими замечаниями или предложениями скрывается какой-нибудь личный
или тайный интерес, независимо  от того, друг вы или враг, он путал сначала
друзей с  врагами. Я часто испытывал  это и могу говорить  об этом с полным
знанием дела. Император думал и по всякому поводу говорил, что честолюбие и
интерес - движущие мотивы  всех поступков. Он редко поэтому допускал, чтобы
хороший поступок  был совершен  из чувства долга или  из щепетильности. Он,
однако, замечал людей,  которыми, по-видимому, руководили щепетильность или
сознание  своего долга.  В глубине  души он  учитывал это, но  не показывал
этого.  Он часто  заставлял  меня усомниться  в том,  что государи  верят в
возможность иметь близких людей.

Рыцарство,  присущее   французскому  характеру,   изысканная  вежливость  и
грациозный  благосклонный тон,  притворно  усваиваемый государями  даже при
разговорах с теми министрами,  отставку которых они только что подписали, -
все это совершенно отсутствовало у императора. Он притворялся только тогда,
когда речь  шла об  очень важных делах.  Проникнутый, несомненно, сознанием
своего  могущества   и  своего  превосходства,  он   не  давал  себе  труда
притворяться в обыденной жизни  и часто даже в более серьезных делах. Часто
также  он  был  болтлив.  Когда  речь  шла  о делах,  он  обычно  увлекался
разговором и  говорил больше, чем хотел и должен был  бы сказать. Если бы в
нем было  немного той французской любезности,  которая придает нашей стране
ее особый  колорит, то его обожали бы, и он вскружил  бы все головы. Зато у
него было  прекрасное и  редкое качество: он  не любил перемен;  он дорожил
теми  людьми,  которых  подбирал для  себя,  и  предпочитал самый  скверный
инструмент наилучшему,  лишь бы не менять его. Вас  не баловали, но зато вы
были  уверены, что  никакая  интрига не  может погубить  вас в  его мнении.
Правительству было  дано направление и твердые  правила действия, и так как
император  правил сам, то  судьба министров  не могла зависеть  от перемены
системы. Чем больше на  вас нападали перед императором, тем более тщательно
он хотел  удостовериться в правильности предъявляемых  вам обвинений, и тем
более упорно он хотел сохранить вас при себе.

-  Я сам  свой  министр, -  часто говорил  он. -  Я сам  веду свои  дела, а
следовательно, я достаточно силен, чтобы извлекать пользу из посредственных
людей.  Честность, отсутствие  болтливости и  работоспособность -  вот все,
чего я требую.

В своем домашнем быту  император был чрезвычайно добродушен. С императрицей
он  обращался, как  нежный и  любящий супруг.  Он довольно долго  был очень
влюблен  в  императрицу Жозефину,  уже  когда  женился на  ней, и  навсегда
сохранил привязанность к ней.  Он любил превозносить ее изящество и доброту
даже после того, как  уже давно перестал с ней встречаться. Ни одна женщина
не оставила  в нем такого глубокого  впечатления. По словам императора, она
была воплощенной грацией.

Напрасно  думают, что  у  него было  много фавориток [307].  Конечно, порою
кто-нибудь кружил ему голову, но любовь редко была для него потребностью и,
пожалуй, даже  редко была для него удовольствием. Он  жил слишком на виду у
всех, чтобы предаваться удовольствиям, которые, в сущности, мало развлекали
его, а к тому же длились не больше мгновения. Впрочем, он был по-настоящему
влюблен  в течение  нескольких дней  в мадам  Дюшатель. В  промежутке между
разводом и прибытием эрцгерцогини, чтобы отвлечься от императрицы Жозефины,
он для препровождения времени  развлекался с мадам Гадзани и мадам Матис. В
последние  годы   жизни  с  императрицей  Жозефиной   он  заводил  связи  с
мадемуазель Жорж и несколькими  другими женщинами отчасти из любопытства, а
отчасти,  чтобы  отомстить за  сцены  ревности, вызванные  его изменами.  В
Варшаве  ему понравилась мадемуазель  Валевская. Он  имел от нее  ребенка и
сохранил к  ней больше  привязанности, чем к какой-либо  другой женщине. Но
все эти преходящие увлечения  никогда не занимали его настолько, чтобы хотя
бы на один момент отвлечь от государственных дел.

Он всегда  так спешил рассказать о своих  успехах, что можно было подумать,
будто  он гнался  за ними  только для  того, чтобы  их разгласить.  О своих
похождениях  он  прежде  всего  рассказывал  императрице.  Горе  красавице,
которая уступила  ему, не будучи при  этом сложена, как Венера Медицейская,
ибо его  критика не щадила ни одной детали ее  фигуры, и он с удовольствием
занимался  этой критикой  в  беседах с  теми лицами,  перед  которыми любил
хвастать  своими успехами. Императрица  Жозефина в  тот же вечер  знала все
подробности  его победы  над мадам***.  А на  следующий день  после первого
свидания император рассказывал все  подробности мне, не упуская ничего, что
могло польстить красавице или задеть ее самолюбие.

Император нуждался  в продолжительном  сне, но спал только,  когда хотел, и
притом безразлично - днем или ночью. Предстоявшая назавтра битва никогда не
нарушала  его сон, и  даже во время  сражения, если  он считал, что  оно не
может  решиться раньше,  чем  через час  или два,  он укладывался  на своей
медвежьей шкуре  прямо на земле и спал крепким сном,  пока его не будили. Я
был свидетелем  такого сна во время битвы под Бауценом  [308] он спал тогда
от  11  [1] / [2]  до   1  часа  дня.  Объехав   все  позиции,  он  сказал:

- Надо  предоставить делу идти своим ходом.  Я смогу нанести решающие удары
лишь часа через два.

И  он  спал больше  часа.  На войне  его  будили по  всякому поводу.  Князь
Невшательский, который  принимал получаемые  донесения, тоже не  жалел его,
хотя знал всегда его планы. Император вставал всегда в 11 часов вечера или,
самое позднее,  в полночь, то есть в  час, когда прибывали первые донесения
армейских корпусов.  Он работал 2 -  3 часа, а часто  и больше, сопоставлял
донесения,  изучил по  картам передвижения  войск и отдавал  приказания. Он
диктовал   все  приказания   начальнику  штаба   или  секретарю,   а  князь
Невшательский отправлял их по назначению. Иногда, если дело шло об особенно
важных вопросах, он сам писал командирам армейских корпусов, чтобы обратить
на это их внимание,  но официальная часть переписки шла своим чередом через
штаб главного командования.

Император входил в мельчайшие  подробности. Он хотел на все наложить печать
своего  гения. Он  вызывал меня,  чтобы отдать  распоряжения по  ставке или
относительно офицеров для поручений  и офицеров штаба главного командования
по поводу корреспонденции, эстафет,  почтовых сообщений и т. д. Гвардейские
командиры,  армейский интендант,  главный  хирург -  славный Ларрей,  - все
получали вызов к нему  по крайней мере один раз в день. Ничто не ускользало
от его попечений, ни  одна деталь не казалась ему недостойной его внимания.
Все,  что  могло  способствовать  успеху  дела  или  благополучию  солдата,
заслуживало с  его точки зрения ежедневного  пристального внимания. Никогда
нельзя  было  сказать  об  императоре,  что  он  почивает  на  лаврах,  ибо
величайшие успехи заставали его в тот момент, когда он подготовлял все меры
предосторожности,  которые были бы  приняты им,  если бы вместо  успеха его
постигла неудача.

Как  бы  ни был  утомлен  император,  он всегда  -  даже  в разгаре  самого
ожесточенного  преследования  неприятеля   и  самых  выдающихся  успехов  -
производил рекогносцировку тех мест,  которые могли бы послужить подходящей
позицией в случае неудачи.

В этом отношении у императора была изумительная память на всякие местности.
Топография  страны, казалось,  была  рельефно отпечатана  у него  в голове.
Никогда  человек не  сочетал  такой памяти  с таким  творческим  гением. Он
извлек бы людей, лошадей  и пушки из самых недр земли. Он держал в голове в
изумительном  порядке номера  своих  кадровых частей,  своих полков,  своих
обозных  команд и  батальонов. У него  хватало памяти  на все. Он  знал обо
всех, где  кто находится, когда выступит,  когда прибудет. Его память часто
ставила в тупик штабы и командиров частей, но этот дух порядка, стремящийся
поставить все  на службу своей цели,  все создать, организовать и заставить
прибыть в  назначенный пункт,  не шел дальше этого.  Императору нужно было,
чтобы все вопросы кампании  разрешались выигрышем нескольких сражений. Он в
такой мере владел своей шахматной доской, что наверняка мог их выиграть. Но
этот творческий  гений не умел сохранять  сотворенное. Всегда импровизируя,
он  быстротою своих  переходов  в короткое  время расходовал,  исчерпывал и
дезорганизовывал все  то, что его гений только  что создал. Если кампания в
30  дней  не давала  ему  результатов  целого года,  то  большая часть  его
расчетов  нарушалась теми потерями,  причиной которых  был он сам,  ибо все
делалось так  быстро и так непредвиденно, а у  его командиров было так мало
опыта и предусмотрительности, да к тому же они были так избалованы прежними
успехами,  что все  оказывалось дезорганизованным,  рассеянным, раскиданным
повсюду.

Гений императора  всегда творил  такие чудеса, что каждый  возлагал на него
все заботы  об успехе.  Казалось, что прибыть  на место ко дню  битвы - это
все.  Все   были  уверены,  что  потом  у   них  будет  время  отдохнуть  и
реорганизовать свою  часть, а  потому все мало беспокоились  о тех потерях,
которые они несли, и  обо всем брошенном по дороге, так как император редко
требовал  в  этом  отчета.  Быстрые  результаты  итальянской  и  германской
кампаний  и  ресурсы,  которые  имелись  в этих  странах,  избаловали  всех
начальников,  даже низших.  Эта  привычка к  успеху дорого  обошлась  нам в
России,  а потом при  наших неудачах.  Славная привычка всегда  идти вперед
превратила  нас в  неопытных школьников,  когда дело дошло  до отступления.
Привычка  всегда  иметь  свои  войска  под рукой  и  постоянное  стремление
императора   продолжать   наступление   приводили   к  тому,   что   дороги
загромождались, и колонны скоплялись вместе. Таким путем изнуряли и людей и
лошадей.

Никогда  отступление не  было  организовано так  плохо и  не  совершалось в
худшем порядке.  Никогда обозы не двигались  так скверно. Задача сохранения
военного  имущества,   совершенно  не  принималась  в   расчет  при  отдаче
распоряжений,  и именно  этой  непредусмотрительности надо  приписать часть
наших  бедствий. Если  речь  шла об  отступательном движении,  то император
решался отдать  приказ только  в последний момент и  всегда слишком поздно.
Доводы  рассудка не  могли победить  его отвращение  к отступлению,  а штаб
командования, слишком  привыкший получать  даже малейшие указания  от того,
кто всегда предвидел все, сам не принимал никаких мер.

Приученный быть только послушным инструментом, он не мог сам ничего сделать
для общего спасения.

Император  не соглашался  даже на  самые необходимые жертвы,  которые могли
спасти  то, что  было для  него наиболее  важным. В течение  нашего долгого
отступления  из  России  он  и в  последний  день  был  так  же неуверен  и
нерешителен, как и в первый, хотя в необходимости отступления он сомневался
не  более, чем  другие.  Все время  он тешил  себя надеждой  остановиться и
занять  позиции,  а потому  упорно  сохранял  огромное количество  военного
материала, и из-за этого  мы потеряли все. Можно сказать, что он больше чем
кто бы то ни было не любил думать о том, что ему было неприятно. Судьба так
часто ему улыбалась, что он никак не мог поверить, чтобы она совершенно ему
изменила.

Император ел  быстро и глотал все с  такой стремительностью, что можно было
подумать,  будто  он  вовсе  не  пережевывает  пищу. Об  его  образе  жизни
рассказывали много сказок. В действительности он ел только два раза в день.
Всему