ый крупный
в  России;  после  этого  император  во  что  бы то  ни  стало  рассчитывал
направиться  к  Смоленску, где  он  хотел устроить  свой авангардный  пост.
Герцог Тревизский получил приказ  эвакуировать Москву 23-го, если он до тех
пор  не получит  других  распоряжении, а  пока приготовить  все  для взрыва
Кремля и  казарм. Донесения  Неаполитанского короля сообщили,  что русские,
которые сами  понесли чувствительные  потери под Винковым,  лишь очень вяло
преследовали его до Мочи, а Кутузов отошел к своим тарутинским укреплениям;
спустя  несколько  дней эти  сведения  полностью  подтвердились  [197].  На
флангах  нашего  маршрута  появились  казаки,  но пересечь  дорогу  они  не
решались.

Я послал  отряды для охраны эстафет  и принял меры к  тому, чтобы парижские
эстафеты с предпоследнего  этапа перед Москвой направлялись непосредственно
к нам, но из-за  оперировавших в этом районе казаков эстафеты задержались и
не  приходили  в  течение  трех  дней,  что  беспокоило  императора  и,  по
обыкновению, раздражало  его до  последних пределов. На второй  день он мне
сказал:

- Я вижу, что  мне придется подойти поближе к моим резервам, так как если я
даже  отброшу  Кутузова  заставлю  его эвакуировать  Калугу  и  тарутинские
укрепления,   то  казаки   все  равно   будут  по-прежнему   тревожить  мою
коммуникационную   линию,    пока   ко   мне   не    придут   мои   поляки.

В связи с этим  император жаловался на герцога Бассано и г-на де Прадта, не
щадя  ни  того, ни  другого.  По  поводу Бассано  он  вспоминал, как  турки
заключили мир с русскими,  а шведы вступили с ними в союз, и обвинял его во
всех своих  теперешних затруднениях и в  тех последствиях, которые могли из
них  возникнуть,   приписывая  их   непредусмотрительности,  небрежности  и
бесталанности  своего министра  и  своего посла.  В том  же  духе император
говорил  с  князем  Невшательским,  а  потом  еще  раз со  мной,  когда  мы
отправлялись в Игнатьево, где ночевали 21-го.

Оба   разговора  показали   мне,   что  император   убедился,  наконец,   в
необходимости  отступления,  но  еще  не  хотел признать,  что  он  решился
отступать. Быть может, он  еще колебался и, увлекаемый непреодолимым роком,
был склонен  сожалеть о Москве и  возвратиться туда, по-прежнему льстя себя
надеждой  на  крупную победу  и  на  переговоры или  на перемирие,  которое
уладило бы  все. Судя по тому, что говорил  мне князь Невшательский, и судя
по  распоряжениям,  сделанным  22-го,  т.  е.  в  тот  день,  когда  ставка
находилась в Фоминском, я  этого не думаю. Погода была плохая, шел дождь, и
дорогу так размыло, что  мы с трудом могли дойти до Боровска в два перехода
по проселочной  дороге. Упряжные  лошади гибли, их  доконали ночные холода.
Лошадей  пало много,  и нам  приходилось уже  оставлять на  дороге зарядные
ящики и  обозные повозки. Накануне вечером  князь Невшательский сказал мне,
что император,  беседуя с ним об  армии, о своих передвижениях  и о текущих
событиях, впервые  не говорил  о своем проекте удержать  Москву как военную
базу, покуда  армия оккупирует плодородную Калужскую  губернию, как называл
ее   император;  эта   оккупация  была,   конечно,  скорее   показной,  чем
действительной  целью   нашего  похода,  так   как  соображения,  внушенные
императору задержкой эстафеты и  высказанные им князю Невшательскому и мне,
отнюдь  не  говорили о  том,  что он  уже  принял на  этот счет  какое-либо
окончательное решение.



дальше, но новое донесение побудило его остаться в Боровске, и только утром
24-го он  выступил к  Малоярославцу, в расстоянии четверти  лье от которого
дивизия Дельзона  дралась с  восхода солнца против корпуса  Дохтурова[199].
Дельзон  делал чудеса,  пока  не подошел  вице-король, который  поспешил на
помощь  к нему, как  только узнал,  что Дельзон сражается  с превосходящими
силами   неприятеля.   Дельзон   был   убит  в   рядах   своих   храбрецов.

Генерал  Гийемино заменил  его,  восстановил положение  и как  опытный боец
приказал занять  церковь и два дома и устроить  в них бойницы; занятие этих
зданий укрепило нашу оборонительную линию и не позволило русским прорваться
через нее, несмотря на их многочисленные атаки и значительное превосходство
сил; это дало дивизии Бруссье, то есть головной дивизии 4-го корпуса, время
подойти  и выручить  Гийемино. В  то же  время авангард Кутузова  подошел к
Дохтурову, так  что с  обеих сторон были  брошены в бой  свежие войска; бой
возобновился с  новой силой  и превратился в  настоящее сражение. Четвертый
корпус  держался с  большим  мужеством, несмотря  на преимущество,  которое
давали   русским   их  позиции,   господствовавшие   над  всеми   пунктами,
подвергавшимися нашей  атаке. Кроме того, они  превосходили нас числом, и у
них было больше артиллерии.

Бой был решен в  нашу пользу итальянцами, которые соперничали в храбрости с
французами.   Этого  благородного   соревнования  было   достаточно,  чтобы
преодолеть все препятствия. В  конце концов мы овладели городом и позицией.

Император  прибыл  в  11  часов  и заставил  поспешить  князя  Экмюльского,
которого он направил на правый фланг принца Евгения; гвардия также получила
приказ  поддержать принца,  1-й  корпус вступил  в строй  к двум  часам. Мы
явственно видели маневры русских  и думали, что Кутузов воспользуется всеми
выгодами  своей  неприступной позиции,  чтобы  остановить  наше движение  и
самому перейти  в наступление.  Но нам хватило одного  только 4-го корпуса;
Даву принял лишь незначительное участие в бою. У нас были выведены из строя
не  менее 4  тысяч человек,  а русские  потеряли убитыми  необычайно много.
Вечером и  на следующий день я вместе  с императором объехал поле сражения,
осматривая его с величайшим вниманием.

Вечером справа  от Городни, где расположилась  ставка, появились казаки. Мы
думали, что  это какой-нибудь  заблудившийся отряд, который  попадет в руки
нашего сторожевого охранения; мы  не обратили на них внимания, тем паче что
в этих же окрестностях, хотя и по другую сторону от дороги, мы уже гонялись
сегодня около полудня за  новыми казаками, у которых были кресты на шапках.
Это были конные ополченцы, организованные взамен донских казаков; их отряды
назывались по именам выставивших их губерний.

По общему  мнению, Кутузов мог бы лучше защищать  свои позиции[200]. Должно
быть, защита была поручена небольшому арьергарду.

Ему  ставили в  вину, что  он пожертвовал  большим числом людей  и потерпел
поражение, не достигнув своей цели; эта цель должна была заключаться в том,
чтобы удерживать позиции, если  уж он оборонял их, по крайней мере до ночи.
В  действительности Кутузов,  который  узнал о  выступлении императора  (из
Москвы)  только  23-го,  был  захвачен  этим  врасплох  и  лишь  постепенно
направлял на поддержку Дохтурова  различные воинские части только для того,
чтобы  прикрыть отступление  своей  армии на  Юхнов,  так как  он не  хотел
подвергаться риску большого сражения.

Император узнал эти подробности  на следующий день от одного захваченного в
плен офицера штаба Дохтурова.  От него же он узнал, что Дохтуров был послан
Кутузовым в Боровск 23-го, как только он узнал о нашем выступлении; так как
оказалось,  что мы  уже находимся  там, то  Дохтуров поспешно  направился к
Малоярославцу,  где также была  уже дивизия  Дельзона; но дивизия  эта была
слишком  слаба, чтобы  оказать  ему сопротивление;  Кутузову казалось,  что
Дохтуров движется  слишком медленно,  и офицеры генерального  штаба один за
другим  отправлялись  к Дохтурову,  чтобы  его поторопить,  заявляя во  все
услышание,  что  главнокомандующий  не  получает  других  сообщений,  кроме
сообщений  о  движении  французов.  От этого  же  офицера  мы узнали  много
другого, в частности о нежелании императора Александра вести какие бы то ни
было   переговоры   и   об   отданных   им  по   этому   поводу   приказах.

- Теперь начинается моя  кампания, - ответил он офицеру, который привез ему
первую  депешу Кутузова, сообщившую  о миссии  Лористона и о  переданных им
предложениях. (Об этих подробностях я говорил уже в соответствующем месте.)

Два  наших корпуса  заняли  позиции перед  Малоярославцем. Дороги  были так
разбиты, что  только часть  артиллерии, да и  то с трудом,  могла добраться
днем до поля битвы.  Император возвратился на ночевку в Городню - маленькую
деревушку в  расстоянии одного лье от Малоярославца;  он ночевал там в избе
возле  моста.  Почти все  мы  ночевали  на бивуаках.  Успех вице-короля  не
достигал цели.  Мы захватили неприятельские позиции,  но Кутузов ускользнул
от  нас.  Таким  образом,  наше  положение  не  изменилось,  а  наша  армия
находилась не  в таком состоянии, чтобы  преследовать неприятеля; к тому же
погода не  позволяла откладывать  дольше осуществление проекта  перехода на
зимние  квартиры.  Более чем  когда-либо  нужно  было принять  определенное
решение.

В течение  всей ночи император  принимал донесения, отдавал приказы  и - на
сей раз  - говорил с князем  Невшательским о трудности положения. Несколько
раз он вызывал меня,  Дюрока и герцога Истрийского, беседовал с нами, но не
принимал никакого решения. Пойдет ли он за Кутузовым, который, по-видимому,
уклоняется от встречи с ним, так как покинул неприступные позиции? По какой
дороге  пойдет он к  Смоленску, если  окажется, что неприятель  не занимает
позиций  за  Малоярославцем?  Нужно  было принять  решение,  и  по-прежнему
труднее всего императору было принять решение, удалявшее его от неприятеля,
с которым он так стремился померяться силами.

За час  до рассвета (в ночь на 25 октября)  император снова вызвал меня. Мы
были одни.  У него  был очень озабоченный  вид, и, казалось,  он чувствовал
потребность излить душу, высказать гнетущие его мысли.

- Дело становится серьезным, - сказал он мне. - Я все время бью русских, но
это не ведет ни к чему.

Минут пятнадцать продолжалось молчание,  и император ходил взад и вперед по
своей маленькой комнатке. Потом он сказал:

- Я  сейчас удостоверюсь сам,  находится ли неприятель на  позициях или же,
как видно по всему, отступает. Этот чертов Кутузов не примет боя! Прикажите
подать лошадей. Едем!

С этими  словами он схватил свою шляпу, собираясь  выйти. К счастью, в этот
момент вошли  герцог Истрийский  и князь Невшательский; вместе  со мною они
стали  уговаривать  императора,  указывая,  что  сейчас очень  темно  и  он
подъедет к  аванпостам еще  до того, как можно  будет различить что-нибудь;
гвардия  заняла  свои позиции  ночью,  и  мы не  слишком  точно знали,  как
разместились корпуса.

Император  все же  хотел ехать, но  в это  время прибыл один  из адъютантов
вице-короля и сообщил ему,  что на неприятельской стороне горят лишь костры
казаков,  а только  что задержанные  нами солдаты и  крестьяне подтверждают
отступление русской армии. Получив  эти сведения, император решил обождать,
но полчаса  спустя нетерпение взяло  верх, и он отправился  в свою поездку.
Еще только начинало рассветать, и в 500 туазах от ставки мы столкнулись нос
с  носом   с  казаками,   главный  отряд  которых  напал   впереди  нас  на
артиллерийский  парк  и  артиллерийские  части, заслышав  их  передвижение.
Казаки захватили несколько орудий.

Было еще  так темно, что мы поняли, в чем дело,  лишь по выкрикам казаков и
очутились вперемежку  с некоторыми из них,  прежде чем сообразили, кто это.
Надо признаться,  мы были  слишком далеки от мысли  о возможности встретить
казаков  среди бивуаков нашей  гвардии и  обратили мало внимания  на первые
услышанные  нами крики.  Лишь  когда крики  усилились и  начали раздаваться
рядом  с императором,  генерал Рапп,  ехавший впереди с  графом Лористоном,
графом Лобо, графом Дюронелем,  офицерами для поручений и передовым отрядом
конвоя, подскакал к императору и сказал ему:

- Остановитесь, государь, это казаки!

- Возьми  егерей из конвоя, -  ответил ему император, -  и пробейся вперед.

Возле нас оставалось не больше 10 - 12 стрелков, и они сами уже пробивались
вперед, чтобы соединиться с авангардом. Тьма была еще такая, что в 25 шагах
ничего  нельзя  было  различить.  Лишь  лязг  оружия  и  крики  сражающихся
указывали, где происходит схватка,  и говорили, что завязалось столкновение
с  неприятелем.  Адъютант  князя Невшательского  -  Эмануэль  Лекутэ -  был
пронзен насквозь в грудь  палашом нашего конногвардейца, который принял его
за русского.

Возле императора были только князь Невшательский и я. Мы все трое держали в
руках обнаженные шпаги. Схватка происходила очень близко, все ближе и ближе
к  императору; он  решил проехать  несколько шагов  и подняться  на вершину
холма,  чтобы  лучше  рассмотреть,  что происходит.  В  этот  момент к  нам
присоединились остальные  егери из конвоя; один  за другим прибыли дежурные
эскадроны,  которые  не успели  сесть  на коней,  когда император  внезапно
отправился в  свою поездку. Ринувшись в  том направлении, откуда доносились
крики  сражающихся, два  первых эскадрона  опрокинули первые  ряды казаков.
Остальные  два  с  герцогом   Истрийским  во  главе,  шедшие  на  небольшом
расстоянии  от  них, подоспели  как  раз вовремя,  чтобы поддержать  первые
эскадроны, Завязавшие ожесточенный бой  и окруженные целой тучей казаков. К
этому моменту уже достаточно рассвело, и заря осветила происходившую сцену.
Вся равнина  и дорога кишели  казаками. Гвардия вновь отбила  свои орудия и
нескольких   канониров,  захваченных   неприятелем,  и   принудила  казаков
перебраться  на   другой  берег   реки,  но  у  нас   было  много  раненых.

Не подлежит  сомнению, что если бы император  выехал, как он сначала хотел,
еще до  рассвета, то  он оказался бы  в сопровождении лишь  своего конвоя и
восьми  генералов и  офицеров как  раз посреди  этой тучи казаков.  Если бы
казаки, оказавшиеся под самым  нашим носом и на один момент окружившие нас,
были более  решительны и ринулись бы  на дорогу, вместо того  чтобы с ревом
рубить направо и налево  по обеим сторонам дороги, то они захватили бы нас,
прежде чем  эскадроны успели бы прийти к нам  на помощь. Конечно, мы дорого
продали  бы свою  жизнь,  насколько это  можно сделать  с  помощью короткой
шпаги,  да еще в  темноте, когда не  знаешь, кому  ты наносишь удар.  Но не
подлежит сомнению,  что император был бы  убит или взят в  плен, и никто не
знал бы  даже, где  искать его среди  огромной равнины, там  и сям покрытой
рощицами, под прикрытием которых  и прятались казаки в расстоянии ружейного
выстрела от дороги и от позиций, занимаемых гвардией.

Если  бы эти  факты  не могли  быть  подтверждены всей  армией и  столькими
достойными доверия людьми, то многие усомнились бы в них. В самом деле, как
можно допустить,  чтобы монарх,  да еще к тому  же такой предусмотрительный
человек   и   величайший   полководец,   который  когда-либо   существовал,
подвергался риску  попасть в  плен на большой дороге,  по которой двигалась
вся  армия, в 500  шагах от  своей ставки, посреди  бивуаков многочисленной
кавалерийской  и пехотной  сторожевой  охраны? Как  можно допустить,  чтобы
тысяча человек, никем не  замеченных провели всю ночь, притаившись в засаде
в расстоянии трех-четырех ружейных выстрелов от ставки? А между тем все это
полностью объясняется  рядом обстоятельств, которые я  подробно изложу, так
как они были обусловлены привычками императора.

У  нас  оставалось  очень  мало легких  воинских  частей.  Их всегда  плохо
берегли, и они были изнурены. В этот день они были посланы в другие пункты,
и соответствующая часть наших  позиций осталась без прикрытия. Наши солдаты
дрались вообще хорошо, но охраняли себя недостаточно. Нет другой армии, где
разведочная  и патрульная  служба  находилась бы  в большем  пренебрежении.
Наступает ночь, размещают кое-где  несколько караульных постов, чтобы иметь
время  вскочить  на  коней,  если  подойдет  неприятель, но  о  том,  чтобы
прикрывать  части,   находящиеся  позади   или  рядом,  не   думает  никто.

Император  лишь в  самый последний  момент назначал,  где будет  ставка. Он
усвоил такую  привычку по двум причинам: это  было, с одной стороны, мудрой
предосторожностью, а с другой,  по его собственному объяснению, эта система
давала  ту выгоду,  что до самого  конца дня  все войска, находились  в его
непосредственном    распоряжении,    и   все    люди   держались    начеку.

-  Если  сделать трудным  все,  то действительные  трудности кажутся  менее
тяжелыми, - не раз говорил он мне.

Из-за  этих  привычек  императора  офицерам и  солдатам  нередко,  конечно,
приходилось туго. Но он мало с этим считался, так как учитывал лишь крупные
результаты и  не особенно настаивал на  соблюдении порядка в мелочах, когда
сам  был  среди  своей  армии  и  многочисленной  гвардии.  Он  всегда  вел
наступательную  войну  и потому  не  обращал внимания  на те  неприятности,
которые стали причинять нам казаки, как только шансы обратились против нас.

В  этот день  гвардия все  время находилась  впереди и лишь  поздно вечером
смогла отойти назад, чтобы занять позиции. Она расположилась на ночь, когда
уже было  темно, и сама не  знала, где находится, считая,  должно быть, что
она  заняла место  в центре  расположения всей  армии. Патрулей  гвардия не
выставила.  Все  были  спокойны, так  как  остальные  корпуса обязаны  были
прикрывать ставку издалека, и никто не дал себе даже труда установить связь
с ними.  Другими словами,  ни гвардия, ни  ставка ничуть не  беспокоились о
том,  что  происходило  за   пределами  их  позиций.  Один  из  гвардейских
батальонов расположился на бивуаке по ту же сторону дороги, что и казаки, и
в  расстоянии не  более 300  шагов от  того места,  где они провели  ночь и
откуда они налетели на императора.

Ночью, как  и днем,  император выезжал верхом, никого  не предупреждая; ему
даже нравилось выезжать неожиданно  и находить у всех какие-либо непорядки.
Его  верховые лошади  были  разделены на  несколько бригад.  Каждая бригада
состояла  из  двух  лошадей   для  него,  лошади  для  обер-шталмейстера  и
необходимого  числа лошадей  для дежурящих  при императоре лиц,  которых он
брал  с собой  в  поездку. Одна  бригада верховых  лошадей всегда  была под
седлом  - днем  и  ночью. Дежурный  конвой в  составе  одного офицера  и 20
егерей, а  также все  офицеры должны были держать  всегда лошадей наготове.
Лошадей  для конвоя  выделяли  по очереди  дежурные эскадроны.  При прежних
кампаниях па  дежурства назначался всегда один  эскадрон. Во время похода в
Россию дежурили  всегда четыре эскадрона:  два из легкой кавалерии  и два -
гренадеры и  драгуны. Конвой не покидал  императора; эскадроны следовали за
ним один за другим;  они седлали лишь тогда, когда император требовал своих
лошадей; это  всегда бывало так неожиданно и  так срочно, что с императором
выезжали  сначала не  больше трех-четырех  человек; остальные  догоняли его
потом. После  Москвы, как  и после Смоленска, эскадроны  дежурили иногда по
два-три  дня подряд,  и  люди и  лошади бывали  изнурены.  Обычно император
возвращался поздно  - глубокой ночью. Эскадроны  поскорее спешили на первый
попавшийся  в  темноте бивуак.  Когда  император, находясь  в армии,  ездил
верхом, он обыкновенно пускал лошадь сначала в галоп, хотя бы не больше чем
на первые  200 -  300 шагов. При  всем усердии и при  всех стараниях трудно
было сделать так, чтобы при императоре в момент его отъезда находился целый
отряд;  этим именно  и  объясняется, что  в день  налета  казаков император
ненадолго очутился почти один.

Князь  Невшательский и  я  не отставали  ни на  шаг  от императора  при его
отъездах.  Генерал-полковник дежурной  части гвардии  ехал обычно  вместе с
нами,  но  во  время похода  в  Россию  все генерал-полковники  командовали
корпусами, и обер-шталмейстеру приходилось  принимать на себя исполнение их
обязанностей [201].  При по