положении, при  котором его
престиж  вполне  позволяет  ему  поставить  императору  Александру  хорошие
условия, так  как всем известно,  что его не принуждает  к этому какая-либо
неудача; для  России настоящий момент является  столь же благоприятным, так
как  движение  французской армии,  будучи  в  известной мере  отступлением,
уравновешивает те преимущества, которых неизменно добивались наши войска, и
создает  одинаково  почетное положение  для  обоих  правительств на  случай
переговоров;  действительное зло,  которое испытала Россия,  было причинено
пожарами, и  вполне точно  установлено, что в  этих пожарах мы  не при чем;
самого Нарышкина  император отошлет, может быть,  к русским аванпостам, так
как  знает, что  его семья  особенно близка  к императору Александру,  и он
отнюдь не хочет, чтобы  Александр продолжал беспокоиться насчет его участи,
ибо  от  Лористона и  от  меня  он слышал  всегда  много  похвал по  поводу
обращения Александра с нами.

Я возвратился  к Нарышкину,  обедавшему с нами, успокоил  его насчет судьбы
генерала    Винценгероде    и   исполнил    все   приказания    императора.

Тем  временем  Неаполитанский  король  и  князь  Невшательский  говорили  с
императором  по тому  же  делу в  тоне своей  обычной  благожелательности к
людям. Винценгероде  был признан военнопленным и  отослан во Францию вместе
со  своим адъютантом. Я  снабдил Нарышкина  деньгами, а на  следующий день,
побывав в  нашем обозе, послал ему  пальто, так как на  нем не было ничего,
кроме  мундира. Мой  слуга нагнал  его, когда  он был  уже в пути  вместе с
головной  частью нашей колонны;  с этой  колонной оба пленных  следовали до
Гжатска. Оттуда их отправили во Францию под конвоем одного офицера и одного
жандарма.  Случай им  благоприятствовал:  они были  освобождены Чернышевым,
который встретился  с ними за Борисовым, когда он  ехал с отрядом казаков к
графу  Витгенштейну,  чтобы предупредить  его  о  движении армии  Чичагова.

Герцог   Тревизский  эвакуировал   Москву  23  октября,   взорвав  согласно
полученному им приказу Кремль и казармы. 27-го он был в Можайске. Оттуда мы
в течение нескольких дней  эвакуировали раненых при помощи немногочисленных
транспортных средств, какие только удалось собрать. В Можайск прибыл обоз с
рисом, и  герцог д'Абрантес устроил там  несколько складов, удовлетворивших
потребности первых воинских частей, прибывших в город.

Следующий день, то есть  28 октября, мы провели вблизи города, не вступая в
него. Император  получил днем  от герцога Тарентского сообщение  о том, что
подошедшие  к  неприятелю   подкрепления  принудили  герцога  оставаться  в
бездействии  до 15-го.  Вечером император  узнал, что  неприятель энергично
теснил  арьергард 5-го  корпуса вблизи  Медыни, и Понятовский  направился к
Гжатску по проселочным дорогам.

Когда  мы  проходили  мимо  Можайска,  император  сделал  остановку,  чтобы
выяснить, как  идет эвакуация  и как выполняется его  распоряжение о выдаче
пайков  раненым. Он сам  разместил значительное  число раненых как  в своих
личных  повозках и  экипажах, так  и во  всех тех, которые  проезжали мимо.
Некоторые возражали против этой  меры, заявляя, что она обрекает несчастных
раненых  на  гибель,  так  как они,  едва  покинув  лазареты, должны  будут
тащиться  по дороге, но  император приказал  рассадить их повсюду,  где они
только могли примоститься, в  том числе на крышах фургонов, на повозках для
фуража  и  даже на  задках  телег,  уже нагруженных  до  отказа ранеными  и
больными  из Малоярославца.  Все  они один  за другим  пали  жертвой добрых
намерений императора,  хотевшего укрыть  их от опасности,  которая могла бы
грозить  им со  стороны ожесточенных  русских крестьян.  Те из них,  кто не
свалился в  результате истощения и мучительного  способа путешествия, стали
жертвой  ночных  морозов  или погибли  от  голода,  за исключением  раненых
гвардейцев  и  тех  раненых, которые  находились  в  обозе императора  (эти
раненые    пользовались    пищей    и    уходом   благодаря    изумительной
самоотверженности доктора Лерминье и  заботам начальника обоза Жи); так как
все потеряли свои обозы,  то до Вильно доехали живыми не больше 20 человек.
Даже  те из  них, которые  были в  лучшем состоянии,  чем другие,  не могли
вынести  того способа  путешествия и  держаться на  повозках там,  где было
размещено  большинство  из  них.  Легко  представить  себе  состояние  этих
несчастных  после нескольких  лье  пути. Истощение,  тряска и  холод  - все
вместе  обрушилось на  них. Никогда  не приходилось видеть  более скорбного
зрелища.

Возвращаясь  к  Можайску,  я   хочу  рассказать  об  одном  факте,  который
показывает, как много сил могут дать даже самому ослабевшему больному страх
и потрясенное воображение. Императорский  обоз вывез из Москвы всех больных
служащих  дворцового ведомства,  за  исключением двух  курьеров, заболевших
сыпным тифом, причем кожа  их покрылась пятнами. Врачи смотрели на них, как
на мертвых, и, считая,  что они больны заразной болезнью, объявили мне, что
перевозить их  бесполезно. Я приказал осторожно  перенести их в гвардейский
лазарет,  чтобы  поместить  вместе  с теми  ранеными  гвардейцами,  которые
находились в  подобном же состоянии и должны  были быть оставлены в Москве.
Были  приняты все  меры,  чтобы обеспечить  им  хороший уход,  а на  случай
эвакуации  Москвы  они  были  поручены  заботам  Тутолмина.  Один  из  этих
почтальонов, -  я рассказываю о нем потому, что я  сам не поверил бы этому,
если бы  не был очевидцем, - так вот один  из этих почтальонов, который уже
12 дней  был в  бреду и которого  я видел на смертном  одре накануне нашего
отъезда, причем врачи не питали никакой надежды на его выздоровление, через
четыре дня  после нашего отъезда пришел  в себя. Он слышит,  как говорят об
отъезде.  Из разговора  он  понимает, что  император покинул  Москву  и что
остающиеся еще там французские войска, быть может, эвакуируют из города. Он
соскакивает с постели, его беспокойство, или, вернее, отчаяние, придает ему
силы.  Он  тащится  в  город, добывает  две  бутылки  вина, немного  водки,
сухарей, отправляется  в путь и плетется до тех  пор, пока не нагоняет наши
обозы в  Можайске. Все думали,  что видят перед собой  призрак. Нельзя было
поверить,  что  это -  тот  несчастный, которого  переносили в  гвардейский
лазарет и  который уже тогда  почти не подавал признаков  жизни. Его начали
лечить, и  через 10 дней  он совершенно выздоровел и  только очень исхудал.

Обозные лошади были изнурены и плохо кормлены, а обозы находились в пути по
14 -  15 часов в сутки.  Oни не сворачивали с  дороги и не заходили никуда,
где можно было бы раздобыть какое-нибудь продовольствие. Во время остановок
кучера  с  частью  лошадей отправлялись  в  сторону  от дороги,  разыскивая
какой-нибудь плохонький  фураж и плохонькую пищу  в покинутых деревнях и на
покинутых бивуаках. Если они  что-нибудь находили, то тщательно берегли это
для самих  себя, так как не  знали, что будет с  ними завтра. Часто не было
даже  времени  развести костры.  Нельзя  представить  себе более  плачевную
участь, более  прискорбное и  отчаянное положение. Смерть  могла явиться во
всяком виде,  и не  было возможности спастись  от нее. Хирурги  и врачи без
продовольствия,  без  медикаментов, без  перевязочных  средств, по  большей
части  не имея  хлеба  даже для  самих себя,  вынуждены были  скрываться от
несчастных  раненых   и  больных,  которым  они   не  могли  дать  никакого
облегчения.

До Орши нам приходилось идти по настоящей пустыне, так как направо и налево
от  дороги вся местность  была вытоптана,  обглодана и опустошена  армией и
теми отрядами,  которые пришли на соединение  с ней. Легко представить себе
состояние обозов; они были переполнены беженцами, женщинами и детьми; выйдя
из  Москвы  вместе с  нами,  они должны  были  принять раненых  в боях  род
Винковым  и под  Малоярославцем;  к этим  раненым, как  я  уже рассказывал,
прибавились  раненые  из  Можайска,   размещенные  на  крышах  повозок,  на
передках, на  задках, на ящиках, на козлах, на  фуражных повозках и даже на
откидном  верху  фургонов, если  внизу  не оставалось  больше места.  Легко
представить себе,  какой вид имели наши  обозы. При малейшем сотрясении те,
кому  досталось  наиболее плохое  место,  скатывались на  землю; кучера  не
обращали на  это никакого внимания.  А кучер следующей повозки,  если он не
дремал и не был погружен в мечты, либо просто не следил за своими лошадьми,
либо,  боясь  остановиться  и  потерять  свое  место  в  ряду,  безжалостно
переезжал  через  тело  несчастного,  свалившегося  на  дорогу.  Дальнейшие
повозки уделяли упавшим не больше внимания.

Я никогда не видел ничего более ужасного, чем эта дорога в течение 48 часов
после нашего  выезда из Можайска. Страх  погибнуть от голода, потерять свои
слишком   перегруженные   повозки,  погубить   своих  лошадей,   изнуренных
усталостью и голодом, закрывал чувству жалости доступ в людские сердца. Я и
сейчас содрогаюсь,  когда рассказываю,  как кучера нарочно  направляли свои
повозки по рытвинам и  ухабам, чтобы избавиться от несчастных, полученных в
качестве  дополнительного груза,  и радовались "удаче",  когда какой-нибудь
толчок освобождал их от  того или иного из этих злополучных людей, хотя они
наверняка знали, что упавших раздавят колеса или изувечат лошадиные копыта.
Каждый думал о себе, только о себе. Людям казалось, что их жизнь зависит от
сохранения   их   маленькой    повозки,   в   которой   находится   немного
продовольствия, и  они приносили  в жертву жизнь 20  человек, чтобы уберечь
жалкую клячу,  которая тащила  последние оставшиеся у  них "сокровища". Все
тешили себя  надеждой, что дальше можно  будет найти продовольствие, но, за
исключением  нескольких  крупных  городов,  вроде  Смоленска,  где  имелись
кое-какие  склады,  продовольствия не  оказывалось  нигде. Лошадей  кормили
сеном  и   гнилой  соломой,   оставшимися  на  старых   бивуаках,  если  не
отправлялись  искать фураж  на  расстояние по  меньшей мере  одного  лье от
дороги с риском быть захваченными и убитыми.

28-го ставка  расположилась в  Успенском. В два часа  ночи император вызвал
меня. Он лежал в  постели. Приказав мне проверить, хорошо ли закрыта дверь,
он  велел  мне  сесть  подле  постели,  что вовсе  не  соответствовало  его
привычке. Затем он заговорил  об общем положении вещей и о состоянии армии,
причем он еще не видел или не хотел видеть, до какой степени дезорганизации
она уже дошла. В  заключение он просил меня откровенно сказать ему вес, что
я думаю.  Я не заставил  себя долго просить и  полностью изложил императору
мои взгляды  на последствия,  к которым приведет дезорганизация  армии, а в
особенности мое  мнение о  тех бедствиях, которые повлекут  за собою зимние
морозы. Я  напомнил ему получивший известность  ответ императора Александра
на  московские  предложения  мира  переданные Лористоном:  "Начинается  моя
кампания". Я сказал императору, что этот ответ надо понимать буквально: чем
ближе  будет  надвигаться зима,  тем  больше вся  обстановка будет  выгодна
русским и в частности казакам.

- Ваш пророк Александр  не раз ошибался, - ответил император, по в тоне его
голоса не было никакого раздражения.

Император,   как  мне   казалось,  не   поверил  в   правдоподобность  моих
предсказаний.  Он  надеялся,  что  исключительная  сообразительность  наших
солдат подскажет им, какими средствами можно уберечь себя от морозов, и они
воспользуются  теми же  предосторожностями, что  и русские, или  заменят их
какими-нибудь другими.  Он не сомневался, что  армия расположится на зимние
квартиры в Орше в Витебске. Император все еще не верил, что может оказаться
принужденным отступить за Березину; он считал, что может пойти на это разве
лишь для  того, чтобы  быть поближе к  большим складам в Минске  и Вильно и
установить  более  тесный контакт  с  Шварценбергом и  корпусами на  Двине,
последние  операции которых  должны были,  конечно, оказать влияние  на его
решения. Учитывая их силы,  он не сомневался, что они вновь возьмут Полоцк,
и сожалел  о ранении  маршала Сен-Сира, которое,  как он говорил,  отняло у
него  самого  способного  из его  помощников.  Ему  казалось, что  прибытие
польских казаков (он по-прежнему  ожидал их и надеялся, что в ближайшие дни
получит 1500 - 2000 этих всадников) полностью изменит наше положение и весь
ход дел,  так как  они возьмут на  себя нашу охрану и  дадут нашим солдатам
возможность отдохнуть и  раздобыть продовольствие. После Малоярославца наши
несчастные  солдаты питались  лишь  кониной; иногда  им перепадало  немного
скверной  вареной говядины,  но доставалась  она только тем,  кто занимался
мародерством, а остальные питались  только жареной кониной, то есть павшими
на дороге  лошадьми. Их разрубали на  части еще до того,  как они издыхали.

Около часу разговор вращался вокруг вопросов о России, о Польше, о цветущем
состоянии  Франции,  о тех  средствах,  которыми  располагал император  для
возмещения своих потерь. Затем император затронул главный вопрос - тот ради
которого   он  меня   вызвал   и  предисловием   к  которому   служил  весь
предшествующий разговор.  Он сказал, что "возможно  и даже вероятно, что он
поедет   в  Париж,   после   того  как   расположит  армию   на  позициях".

Он спросил  меня, что я думаю об этом проекте,  не произведет ли его отъезд
дурного впечатления  в армии,  не будет ли  это лучшим средством  для того,
чтобы  реорганизовать  ее,  оказать   воздействие  на  Европу  и  сохранить
спокойствие; наконец,  он спросил, не вижу ли  я опасностей в поездке через
Пруссию без эскорта.

Император добавил еще, что  "через неделю русская армия, так же как и наша,
не будет  уже в  состоянии дать сражение;  она тоже нуждается в  отдыхе и в
реорганизации;  морозы существуют  не  только для  нас, но  и  для русских;
Кутузов следует за нами, не предпринимая ничего серьезного, и отсюда видно,
что он не имеет нужных для этого средств; мы действовали с такой прохладцей
и  допускали так  много проволочек,  что Кутузов  легко мог  опередить нас;
Кутузов не может не  знать, что мы двигаемся, как походная колонна, а о нем
ничего не слышно".

Наконец  император  сказал, что  "в  Смоленске  мы найдем  свежий и  хорошо
организованный  корпус;  еще  один   стоит  на  Березине;  артиллерия  этих
корпусов, как и артиллерия корпусов на Двине, располагает хорошими лошадьми
и  достаточно  многочисленна, чтобы  подкрепить  наши артиллерийские  силы;
немного  дальше стоят  австрийцы и Рейнье  [205] ; если объединить  все эти
силы, то  пусть даже молдавская армия  немедленно присоединится к остальным
русским  корпусам, превосходство все  равно будет  на нашей стороне,  и это
обеспечит нам спокойствие на  зиму; Вильно будет присылать нам дивизии одну
за другой,  и они еще больше увеличат  нашу мощь; наконец, огромные вещевые
склады,  находящиеся   в  этом  городе,  снабдят   нас  всем  необходимым".

Я ответил императору, что, по-моему, зло значительно больше, чем он думает,
и поэтому я не  колеблюсь в выборе лекарства; есть только одно лекарство, а
именно: если его приказы и декреты будут подписываться во дворце в Тюильри;
я не останавливаюсь на  второстепенных соображениях, не считаюсь с тем, что
будут об  этом говорить или думать в армии, ибо  сейчас стоит вопрос о том,
на  что  могут  дерзнуть  в Европе.  Я  сказал,  что  задуманный  им шаг  -
единственный, который  может принести  действительную пользу, единственный,
который должен  был бы ему посоветовать  всякий верный слуга; колебаться не
приходится, нужно только выбрать удобный момент; что же касается неудобства
переезда через  Пруссию, то его можно  избежать, если ехать под вымышленным
именем; так  как никто не будет знать  заранее о предстоящем путешествии то
связанные  с ним  опасности не  выходят из  рамок тех  обычных бесчисленных
опасностей, которым мы подвергаемся каждый день.

Я старался разъяснить императору действительное состояние армии; я указывал
ему, что  трудно пресечь  зло и остановить процесс  дезорганизации, так как
причиной  является упадок  духа  некоторых начальников.  В самом  деле, они
допустили  полное  разложение  своих  корпусов,  ничего  не  делали,  чтобы
удержать  своих солдат от  дезертирства и  не оказаться в  таком положении,
когда  им приходится идти  в бой  с ничтожной кучкой  храбрецов, оставшихся
верными  своему  знамени. Я  говорил  императору о  том впечатлении,  какое
произведет  не только  во  Франции, но  и во  всей  Европе известие  об его
отступлении, а еще больше  - известие о бедствиях, в которые он пока еще не
хочет верить;  в заключение я  сказал, что его возвращение  в Париж создаст
необходимый противовес этому впечатлению.

Император, казалось,  стал менее сомневаться в  справедливости моих мрачных
предсказаний.  Он думал,  что  его присутствия  в Париже  будет достаточно,
чтобы были  пущены в  ход все силы  для создания в  трехмесячный срок новой
армии.  В заключение  он  спросил, не  думаю ли  я, что  новое предложение,
направленное  императору Александру  теперь,  когда русские  губернии будут
эвакуированы, приведет к заключению мира.

- Не больше, чем в Москве, - ответил я. - Наше отступление вскружит им всем
голову.

Было  уже  половина  шестого,  когда  император отпустил  меня,  сказав  на
прощанье, чтобы я поразмыслил над всем, что он мне конфиденциально сообщил,
и добавил, что он  еще поговорит об этом со мной после того, как побеседует
с князем Невшательским.

Назавтра, то есть 29-го,  мы были в Гжатске. Стоял сильный мороз. Эстафеты,
которые в течение нескольких  дней уже не запаздывали и приходили через все
более короткие промежутки времени, так как мы двигались им навстречу, снова
перестали   поступать  со   вчерашнего   дня  из-за   появления  нескольких
неприятельских отрядов на наших коммуникационных путях. Последние депеши из
Парижа были еще от сентября.

Уже  после  Боровска  мороз давал  себя  чувствовать,  но промерзла  только
поверхность почвы; погода была хорошая, и еще вполне возможно было провести
ночь  под открытым  небом,  если развести  костер. Однако  здесь  (в районе
Гжатска) зима давала себя чувствовать более сильно.

После  Вереи я  усвоил  привычку передвигаться  пешком. Я  проделывал таким
образом  все ежедневные  переходы и  прекрасно себя чувствовал,  потому что
нисколько  не страдал  от холода  и не  знал никаких недомоганий  в течение
всего нашего продолжительного отступления.

В Гжатске мы нашли остатки обоза, присланного из Франции для императорского
двора, с  двумя придворными  лакеями. Часть его  была разграблена казаками.
Так как у нас не было транспортных средств для перевозки присланного с этим
обозом  продовольствия, то  мы  распределили его  между собой,  и  в ставке
царило изобилие. Мы пили кло-вужо и шамбертен как простое столовое вино. Мы
запаслись  силами и  хорошим  самочувствием на  те поистине  черные  дни, к
которым  мы  приближались. У  всех  оставались еще  кое-какие запасы.  Было
распределено небольшое количество сухарей.

Люди хорошо  переносили наши длинные переходы,  несмотря на ночные морозы и
на дурное состояние дороги в некоторых местах, где оттепель, продолжавшаяся
несколько часов,  сильно испортила  се; но с лошадьми  дело обстояло иначе.
Необходимость отправляться на фуражировку  на два лье в сторону от дороги и
дурное  качество  корма, добываемого  ценою  стольких  опасностей и  такого
труда, изнуряли лошадей. Лошади, не отличавшиеся особенно мощным сложением,
погибли  все. В  запряжках шли  резервные лошади,  да и  их не  хватало. Мы
начинали уже бросать свои повозки на дороге.

До сих пор казаки,  двигавшиеся следом за нашим арьергардом, мало тревожили
его. Так  как состояние  нашей кавалерии и быстрота  нашего передвижения не
позволяли н