ло
отдаляться в  поисках продовольствия от занимаемых  пунктов. Лошади не были
подкованы; оборудование находилось в самом дурном состоянии, кузницы вместе
с обозами  остались позади. Большинство их было  даже брошено и пропало. Не
было  гвоздей, не  было рабочих,  не было  подходящего по  качеству железа,
чтобы сделать  из него  подкову. Так как  ничего не было  предусмотрено, то
нехватало   самых  необходимых   вещей.   Несколько  дней   уже  занимались
перемалыванием  зерна  и   работали  хлебопекарни,  устроенные  по  приказу
императора.  Он старался заразить  своей энергией  всех, но все  делалось с
прохладцей.

У императора было два плана: один - не отдаляться от Витебска и принять бой
в его  окрестностях; другой, который он  предпочитал, - наступать и напасть
на неприятеля, так как  он считал, что будет иметь больше преимуществ, если
сам  принудит  русских принять  сражение.  И в  том  и в  другом случае  он
рассчитывал отбросить неприятеля достаточно далеко, чтобы остаться хозяином
страны  и  распоряжаться  ею, как  ему  заблагорассудится.  После этого  он
рассчитывал усилить корпуса, стоявшие  на Двине, разбить Витгенштейна[115],
занять более  растянутые позиции  и расположиться более  широко раскинутыми
лагерями,  дать  отдых  войскам   и  воспользоваться  временем,  чтобы  все
организовать, собрать  местные ресурсы, вызвать  подкрепления и вытребовать
материалы, в которых он испытывал настоятельную нужду.

Он мог также, предоставив корпуса на Двине их собственным силам до прибытия
к  ним  подкреплений,  угрожать  своей армией  одной  из  русских столиц  и
вынудить таким  образом русскую армию либо  сдать ему Петербург или Москву,
либо  с целью  спасти находящуюся  под угрозой столицу  подвергнуться риску
сражения,  которое  он рассчитывал  выиграть  и за  которым последовали  бы
предложения мира.  В этом  духе он беседовал  с князем Невшательским  и два
раза  разговаривал со  мной.  Казалось, что  он склоняется  - но  во всяком
случае после того, как он выиграет первое сражение - оставаться в Витебске,
чтобы подкрепить  корпуса на  Двине и оттеснить  Витгенштейна[116].  В этом
случае он  занялся бы  организацией страны, дал  бы отдых армии,  выждал бы
подкреплений и  располагал бы всем нужным для  второй кампании, если бы эти
демонстрации не  привели к предложениям мира, в  которых он был уже уверен.
Император  непрестанно  твердил нам,  что  русская армия,  которая могла  и
должна   была  быть   такой  многочисленной   и,  как  его   уверяли,  была
укомплектована  полносгью,  в действительности  насчитывала  не больше  150
тысяч человек, считая в  том числе войска Витгенштейна и маленькие корпуса.
Император Александр  был обманут  своими генералами и чиновниками,  и в его
распоряжении  был  только кадровый  состав  вследствие чрезмерного  избытка
нестроевых солдат. Он часто повторял это мне, прибавляя, что мы - он уверен
в  этом  -  обманули  его  насчет  русского  климата, как  и  насчет  всего
остального, и  что эта страна подобна Франции,  но только зима здесь длится
дольше и  те холода, которые у нас бывают в течение  12 - 15 дней, держатся
здесь шесть-семь месяцев. Эти упреки он повторял по всякому поводу, часто с
раздражением. Напрасно я возражал императору, что ничего не преувеличивал и
обо всем говорил ему правду, как самый верный из его слуг. Мне не удавалось
убедить его.  Как-то раз, однако, во время  пребывания в Витебске он оказал
мне честь  беседовать со  мною без малейшего  раздражения, хотя по-прежнему
находился под  властью все тех же иллюзий. Он  верил в сражение, потому что
желал его,  и верил, что выиграет его, потому  что это было ему необходимо.
Он не сомневался, что  русское дорянство принудит Александра просить у него
мира, потому что такой результат лежал в основе его расчетов. Ни доводы, ни
опыт, приобретенный после перехода  через Неман, ничто не могло открыть ему
глаза на роковoe будущее. Вид солдат, их энтузиазм, когда они замечали его,
смотры,   парады,  а   в  особенности   донесения  -  часто   напыщенные  -
Неаполитанского короля и некоторых других генералов кружили ему голову.

Несмотря на некоторые здравые  идеи, являвшиеся результатом его размышлений
или  тех  соображений,  которые  ему  высказывали  в  удобные  моменты,  он
по-прежнему находился в опьянении.

Все же  во время пребывания в Витебске были  моменты, когда Россия могла бы
заключить мир без всяких жертв, предоставив императору устраивать по своему
усмотрению  север  Германии и  Польшу  в составе  герцогства Варшавского  и
Галиции.

У него вырвалось несколько  слов на эту тему, когда он жаловался на жителей
Литвы и  Волыни, которые, как  он говорил, забыли, что  родились поляками и
сделались русскими.

- Не  стоит, - прибавил он,  - долго сражаться за  дело, о котором эти люди
мало беспокоятся сейчас.

Если  временами   император  прозревал  свое   действительное  положение  и
последствия этой  войны, если  он порою беспристрастно говорил  об этом, то
уже  через мгновение  раздавались другие  речи. Император вновь  попадал во
власть  своих  старых  иллюзий  и  вновь возвращался  к  своим  грандиозным
проектам. Самая  незначительная схватка,  прибытие каких-либо подкреплений,
каких-либо материалов, какое-нибудь донесение Неаполитанского короля, крики
"да  здравствует император"  на параде,  а в  особенности письма из  Вильно
[117]  ,  -  этого  было  достаточно,  чтобы снова  вскружить  ему  голову.

Князю   Невшательскому  за   его   откровенность,  невероятную   энергию  и
преданность  постоянно влетало,  и  ему приходилось  выслушивать неприятные
вещи.  Раздражение  императора против  него  дошло  до того,  что он  часто
советовал ему уехать в Гробуа и говорил, что он более ни на что не годен. В
самом  деле, многое  делалось плохо.  Штаб командования  не был готов  ни к
чему:  так как  император  желал сам  все делать  и всем  распоряжаться, то
никто, даже  начальник штаба, не осмеливался  брать на себя ответственность
за  самое  ничтожное  распоряжение.  Администрация, лишенная,  как  мы  уже
сказали, транспорта  и других средств для  выполнения своих задач, не могла
дать того,  чего император желал и приказывал  добиться, не заботясь о том,
как могут быть выполнены его приказы. Бесспорно, он мог с полным основанием
жаловаться  на все  ведомства,  которые почти  ничего не  делали, но  и все
ведомства могли, со своей стороны, жаловаться на императора; он привез их в
страну,  где  они  не  нашли никаких  средств,  на  которые его  величество
несомненно  рассчитывал, потому  что привык  находить их  в Германии  или в
Италии. Все  были недовольны,  и нужна была  вся твердость императора  и то
мнение,    которое   сложилось    о    ней,   чтобы    дело   продолжалось.

Несмотря на всю суровость и даже жестокость императора по отношению к князю
Невшательскому,  как  только князю  представлялся  какой-нибудь случай,  он
говорил ему о Франции, об ослаблении нашей кавалерии, состоянии артиллерии,
о  последствиях, к  которым  могли бы  привести малейшие  неудачи, и  о том
недовольстве,  которое  существовало  в  Германии.  Его  рассуждения  редко
выслушивались благосклонно, но это не препятствовало ему вновь возвращаться
к той  же теме. Император просто  говорил, что это Коленкур  вбил ему такие
мысли голову и сделал его русским. Мне также частенько приходилось страдать
от его дурного настроения, в особенности когда я пользовался случаем, чтобы
отвечать  императору  в  его  собственном тоне.  Дело  дошло  до того,  что
император  был разозлен  даже на  лиц, состоявших  в штабе  под начальством
князя. Бальи де Монтион,  который был душой штаба, граф Дюма - энергичный и
преданный  начальник  интендантства,  и  Жуанвилль[118]  постоянно  служили
объектом придирок  его величества. Он стал  чувствовать антипатию к ним. Мы
никогда еще видали его в таком раздражении, которое делало эту кампанию еще
более тягостной для нас. Князь Невшательский, как и мы все, не был, однако,
обескуражен.  По  всякому  поводу  мы пытались  разъяснить  его  величеству
действительное положение  и умерить ту  стремительность, которая направляла
нас на путь полнейшей  авантюры. Графы Лобо и Дюронель, также многие другие
генерал-адъютанты императора не менее  откровенно говорили ему о состоянии,
в котором  находится армия,  когда для этого  представлялся удобный случай;
они даже  сами создавали эти удобные случаи.  Еще никогда истина не звучала
столькими   голосами  перед   каким-либо  государем,   но  увы,   все  было
безрезультатно. Надо, однако, сказать, что если император отнюдь не поощрял
такие речи, потому что они шли вразрез с его желаниями, то во всяком случае
не отвергал  их резко.  В глубине души  он не слишком сердился  на тех, кто
имел мужество  высказать правду,  быть может, потому, что  он совершенно не
считался с их словами.  Иногда император, когда ничто не вызвало его гнева,
оказывал мне  честь очень спокойно беседовать  со мной, позволял мне всякие
замечания и даже соглашался,  что уже зашел довольно далеко и для него было
бы выгоднее дожидаться мира, сохраняя нынешние позиции, чем отправляться на
поиски  его   в  глубь   России.  Но  такие   настроения  длились  недолго.

На  лиц,  имевших  доступ  к императору,  тяжелое  впечатление  производила
раздражительность,   вызванная  неприятностями   этой  кампании,   а  также
опьянение, поддерживаемое  в нем иллюзиями, которые  поощрялись лишь весьма
немногими людьми, все еще  продолжавшими разделять их. Каждый удваивал свою
энергию, чтобы  бороться с  трудностями положения, становившегося  день ото
дня  все более  тяжелым. Назвать в  числе тех,  кто не пропускал  ни одного
случая,  чтобы  открыть  глаза  императору, князя  Невшательского,  герцога
Фриульского,  графов Дарю,  Лобо, Дюронеля,  Тюренна, де  Нарбонна, герцога
Пьяченцского  [119]  -  значит лишь  воздать справедливость  возвышенному и
благородному  характеру  этих  людей.  Хулители этой  великой  эпохи  могут
говорить, что  хотят, но никогда еще ни один  государь не был окружен более
способными людьми,  которые выше всего ставили общее  благо и ни в малейшей
мере  не  были льстецами,  как  бы  ни было  велико  их восхищение  великим
человеком и  их привязанность к нему.  Необычайная обстановка, в которой мы
находились, будила не столько  честолюбие, сколько усердие и преданность. В
различной  форме в  соответствии с  характером и  привычками каждого,  но в
какую бы  дверь ни  постучал император, он  мог не сомневаться,  что найдет
там, если пожелает, истину, хотя бы и неприятную, но отнюдь не лесть. Слава
уже не  опьяняла никого,  быть может, потому,  что ею пресытились,  а может
быть, потому, что разум побуждал не доверять ее престижу. Прежде всего люди
оставались добрыми французами и сохраняли сдержанность.

К  чести императора надо  сказать, что  его принципы, его  беспристрастие и
прочность  его  доверия,  предотвращавшая   интриги,  не  в  малой  степени
способствовали  возникновению  и сохранению  этих  благородных чувств.  Все
знали, что  государь не любит  перемен, и это давало  каждому уверенность в
своем  положении,  а  такая  уверенность укрепляла  правдивость.  Твердость
императора  направляла  в  одну  сторону  все взгляды  и  все  честолюбивые
стремления. Отечество  и император сливались в  свете единой славы, которая
сделалась их общей славой.  Он покорил все умы и увлек всех, заставляя волю
каждого помогать без колебаний  осуществлению его воли. Кто не был очарован
влиянием  этого   высшего  гения,  выдающимися   качествами  государя,  его
добродушием, которое  в интимном кругу было  добродушием частного лица? Кто
не  восхищался в  нем  великим полководцем,  законодателем, восстановителем
общественного  порядка, наконец,  человеком,  которому родина  была обязана
своим   внутреним  процветанием   и  окончанием  гражданской   войны?  Наша
промышленность выросла  во стократ, финансы процветали,  - разве все это не
напоминало нам  каждый миг, чем мы  обязаны императору и чего  мы еще можем
ждать  от него? Если  в ту пору,  когда такой  успех и слава  могли внушить
добросовестные иллюзии огромнейшему большинству, иные предвидели также и те
потери, которых надо было  бояться, то их прозорливость объяснялась лишь их
особым положением. Император изменил национальный характер.

Французы  сделались   серьезными;  они  приобрели   солидную  осанку,  всех
волновали  великие вопросы  современности;  мелкие интересы  примолкли, все
чувства были, можно сказать,  проникнуты патриотизмом; всякий покраснел бы,
если бы  проявил другие чувства. Люди,  окружавшие императора, считали, для
себя  вопросом чести  абсолютно не  льстить ему. Некоторые  даже выставляли
напоказ   свое  стремление   говорить  ему   правду,  рискуя   вызвать  его
неудовольствие. Таков был характер эпохи. Это не могло укрыться от тех, кто
наблюдал  ее. Оппозиция,  которую  замечал император,  не ослабляли  ничьей
преданности  и усердия.  Он обращал  на нее  мало внимания и  приписывал ее
обычно узости взглядов, считая,  что лишь немногие умы в состоянии охватить
всю  совокупность  его  великих  планов.  Не  подлежит  сомнению,  что  эта
оппозиция,  если судить  хотя  бы по  мне, проистекала  лишь  из стремления
оберегать интересы  славы самого  императора. Кто мог  тогда предвидеть то,
что случилось  потом? Какое  личное чувство, какой личный  интерес могли бы
игратъ  руководящую  роль  среди  этого хора  всеобщей  преданности?  Можно
утверждать, что люди руководствовались лишь интересами Франции и интересами
сохранения  чудодейственной  славы  императора.  Тогда  лишь  этот  двойной
интерес и  можно было  противопоставить гигантским замыслам  этой славы, об
опасностях которых, казалось, предупреждал уже некий тайный инстинкт.

Несомненно, увлекающийся характер и честолюбие императора, заставлявшие его
подвергаться такому  риску на столь далеком  расстоянии от Франции, гораздо
больше бросались  всем в  глаза, когда события породили  сомнения в успехе.
Конечно, каждый  в отдельности  порицал его, но  мир, неизменно отвергаемый
Англией,  мир, который  император выдвигал  как мотив всех  своих замыслов,
оправдывал эти  замыслы в  глазах нации, ибо  действительные и воображаемые
возможности еще  долго будут  пользоваться большим влиянием  и даже большей
властью над нашей нацией, чем разум и опыт.

Через  десять  дней  после  нашего  прибытия  в  Витебск,  чтобы  раздобыть
продовольствие, приходилось уже посылать  лошадей за 10 - 12 лье от города.
Оставшиеся жители  все вооружились; нельзя было  найти никаких транспортных
средств.  На поездки  за  продовольствием изводили  лошадей, нуждавшихся  в
отдыхе; при  этом и  люди и лошади  подвергались риску, ибо  они могли быть
захвачены казаками  или перерезаны крестьянами, что  частенько и случалось.

Генералы корпусов,  не стоявших в первой  линии, а также и административные
начальники  приезжали один  за  другим в  Витебск.  Как и  чины штаба,  они
являлись на  парады, после которых император  беседовал с ними. Каждый день
он садился  на лошадь,  чтобы производить большие  разведки в окрестностях;
несколько  раз в  течение дня  посещал кухни  и хлебопекарни. Много  раз он
осматривал  прежние  лагери  и   бивуаки  русской  армии,  чтобы  составить
представление о ее численности;  постоянно говорил, что ее численный состав
был  ниже   той  цифры,  в  которую  он   оценил  его  в  начале  кампании.

7 или 8 августа  неприятель произвел глубокую разведку, направленную против
корпуса  генерала  Себастиани   [120] ,  который  вынужден  был  отступить.
Некоторые  части  понесли потери.  При  первом известии  об этом  император
обрадовался.  Он думал,  что  вся русская  армия принимает  участие  в этом
маневре  и пробил,  наконец, час  долгожданной битвы.  Но эта  надежда была
недолговечной.   Император   тотчас  же   узнал,   что   это  была   только
рекогносцировка.  Впрочем, она  могла  быть прологом  к общему  наступлению
армии, и вплоть до следующего дня он лелеял эту мысль. Судя о планах своего
противника по его предыдущим операциям, он отчаялся в возможности дождаться
его наступления,  когда узнал, что атака  не имела последствий и неприятель
отступил.

Не надеясь более, что  на него нападут, как он мечтал с того момента, когда
узнал, что  князь Багратион присоединился  4 августа к главным  силам, и не
имея  возможности дать  армии  необходимый отдых,  поскольку неприятель  со
всеми  своими силами находился  так близко  от него, император  10-го числа
принял  решение идти  против  неприятеля и  повел движение  правым флангом,
чтобы перейти Днепр у Расасно, тогда как русские с той же целью производили
такой же маневр, чтобы  атаковать нас на правом берегу. Император выехал из
Витебска 12-го  в 11 часов вечера.  13-го утром он был  в Расасно, на левом
берегу  Днепра; гвардия  прибыла  туда днем.  В Витебске  остались больные,
раненые и очень маленький  гарнизон. Император осуществлял свой план - дать
большое сражение,  чтобы отбросить неприятеля,  предоставить отдых войскам,
организовать  страну и  устроиться на  зимние квартиры. Одновременно  то же
самое должны были сделать  и корпуса на Двине. Твердо преследуя свою первую
цель,  он хотел  все реорганизовать,  для того  чтобы в  следующую кампанию
иметь возможность  двинуться походом на столицы,  если только намеченные им
меры  и вызванные  ими  затруднения русского  правительства не  побудили бы
Россию заключить мир зимою  и даже раньше, - результат, о котором император
мечтал более  чем когда-либо, так как  эта война ему надоела,  и он, по его
словам,   не   был   бы   требователен   в  вопросе   об   условиях   мира.

По  прибытии  в  Расасно  император  сел на  лошадь,  осмотрел  проходившие
корпуса, произвел  очень далекую  разведку за Лядами и  возвратился на свой
бивуак в  Расасно только ночью. Назавтра с рассветом  он был уже на лошади.
Он поехал по берегу Днепра, принял донесения и ожидал рапорта от нескольких
разведочных отрядов,  составленных из поляков; этим  отрядам было приказано
объехать оба  берега реки.  Гвардия получила приказ выступить  по дороге на
Красный.  Император также  выехал в  этом направлении.  По пути  он получил
сведения, что  завязался бой между кавалерией  и русской дивизией, которой,
как  полагали, было  поручено прикрывать  Красный  [121]. Он  помчался туда
галопом,  но вскоре узнал,  что 6ой  уже кончен, и  встретил неприятельские
орудия, отбитые  нашими войсками и  сопровождаемые храбрецами, захватившими
их.  Каждый из  них получил  значительную денежную  награду, а  орудия были
переданы гвардии,  которой поручалось  хранить эти первые  трофеи кампании.
Согласно донесениям, полученным императором, русская дивизия, подкрепленная
несколькими казачьими сотнями, отнюдь не ожидала, что ей придется выдержать
всю  силу удара  нашей кавалерии.  Однако она держалась  хорошо, образовала
несколько каре и доблестно защищала свои орудия и позиции. Прорвать каре не
удалось, но  так как при каждой атаке  их углы расстраивались, то некоторые
солдаты  оказывались  в промежутках  между  каре  и были  изрублены, а  при
отступлении дивизия потеряла семь  орудий. Выдержка ее была такова, что она
дождалась вечера  и воспользовалась дефиле, которые  и спасли ее от полного
разгрома.

Ночью  император  вернулся  на  гвардейский  бивуак  возле  Ляд.  Сведения,
полученные  от нескольких  раненых русских,  взятых в плен,  положили конец
всяким сомнениям  императора и  подтвердили ему факт  передвижений генерала
Барклая-де-Толли  на правом  берегу;  он подозревал  это уже  с  полудня на
основании  донесения  одной  из  разведок.  Всем  корпусам  было  приказано
ускорить свое движение на  Смоленск. Император отправился вместе с гвардией
еще до  наступления дня, надеясь подойти  к Смоленску раньше русской армии,
мимо которой мы прошли,  сами того не зная, когда двигались в Р