короли прощают друг другу
взаимные  обиды,   то  они  не  могут  и   не  должны  проявлять  такую  же
снисходительность к  подданным. Он должен был бы  понять, что нс может быть
прощения  для человека,  который, подобно  ему, не  имеет корней  в стране;
прощения  не допустят  ни  здравый смысл,  ни политические  соображения. Он
пожертвовал Испанией,  чтобы оставаться фаворитом, а  Испания сама принесла
себя в  жертву, чтобы  отомстить ему и  тем, кого она  напрасно считала его
сторонниками.  Революции  рождаются  из  широко распространенных  в  народе
слухов и враждебных настроений. После первого же ружейного выстрела никакие
объяснения невозможны:  страсти разгораются, и так  как люди не в состоянии
сговориться, они убивают друг друга.

Император еще  раз повторил,  что именно эти  настроения в Испании  чуть не
заставили его  заключить мир в Берлине  и даже предоставить Пруссии хорошие
условия.  Если бы  офицер,  привезший сообщение  о капитуляции  Магдебурга,
приехал часом позже, то мир был бы подписан[268].

По словам императора, Годой  (по большей части он называл его этим именем),
узнав,  что  император одержал  победу  над пруссаками,  сделал все,  чтобы
втереть ему  очки насчет  смысла знаменитого воззвания; он  сделал вид, как
заметил  шутя император,  что оно  направлено против турецкого  султана или
марокканского короля.

- Мы одурачили друг  друга с тем большей легкостью, - прибавил император, -
что  каждый из  нас был  одинаково заинтересован  в том, чтобы  его надули.
Видя, что  я склонен помочь его государю  устроить его судьбу, Годой оказал
поддержку  намеченным мною  планам. Я  не думал  свергать Карла IV;  я лишь
хотел  на  время  войны  с Англией  обеспечить  безопасность,  в которой  я
нуждался,  чтобы следить  за  выполнением мер,  могущих принудить  Англию к
миру. Искиердо  был в  Париже тайным агентом  князя Мира и  посредником при
переписке между  Карлом IV и мною. В  качестве доверенного лица фаворита он
был в  очень близких  отношениях с Талейраном  и Мюратом. По  большей части
переговоры  происходили  без ведома  испанского  министерства и  испанского
посла. С нашей стороны Шампаньи[269] тоже не слишком явно вмешивался в них.
Однако  он  был мне  полезен;  это  честный человек,  очень старательный  и
всецело преданный  мне. Испанский  король был весьма  непрочь поживиться за
счет останков  Португалии, а его фаворит хотел -  на случай смерти короля -
иметь  возможность  скрыться  от  места  Фердинанда в  созданном  для  него
независимом  государстве[270] .  Преследуемый презрением  нации и  завистью
грандов, не имея другой поддержки, кроме благосклонности короля и королевы,
которой он мог лишиться в любой момент, он подписал все, что я хотел. Мюрат
и Талейран, особенно первый,  были посвящены во все его опасения и надежды.
Опьяненный тщеславием,  он думал, что я могу  забыть его поведение, так как
тогда мне было выгодно предоставить ему ряд преимуществ. В своем ослеплении
он забыл, что его воззвание было сочинено только потому, что он считал меня
потерпевшим  крушение. Если  ты  плут, то  не  будь еще  и дураком!  Фриас,
которого князь  Мира послал  тогда в Париж  и который должен  был оправдать
князя передо  мною, а также передать мне  наряду с поздравлениями короля по
поводу  моих побед извинения  и сожаления  Годоя о случившемся,  был только
показной фигурой;  один лишь Искиердо был посвящен  в тайны дела. В Мадриде
не  понимали,  что двойственность  миссии  Фриаса  лишала его  поздравления
всякой  цены, облекая  их  в ливрею  смущения и  даже  страха. Однако  я не
показывал  ничего, так  как мне  прежде всего  было важно, чтобы  Испания и
Португалия  присоединились к  условленным  в Тильзите  мерам, цель  которых
заключалась в дальнейшем распространении континентальной системы. Смущенный
своей позицией  по отношению ко  мне, мадридский кабинет решил,  что он все
исправит,  если  с  полнейшей  готовностью присоединится  к  этой  системе.
Труднее  было  подчинить  ей Португалию  -  страну,  которая находится  под
безусловным английским влиянием. Если бы она отказалась, то надо было бы ее
принудить, а для этого  надо было бы действовать в согласии с Испанией. При
таком  положении  вещей  для  безопасности войск,  которые  я  послал бы  в
Португалию,  а  также для  проведения  континентальной  системы важно  было
оккупировать несколько пунктов в  Испании. Мюрат безусловно держал в страхе
врагов Франции,  но он их нс  разгромил. Фаворит пользовался таким влиянием
на  короля,  что  нельзя было  надеяться  открыть  глаза этому  доверчивому
старику,  и  надо было  вести  переговоры  с самим  Годоем, чтобы  добиться
закрытия всего европейского побережья для Англии. Так как лиссабонский двор
не пожелал  подчиниться, то был мобилизован  обсервационный корпус Жиронды,
образованный якобы  для охраны  нашего побережья от  всяких посягательств и
для борьбы  с контрабандой.  Отправка Жюно в Испанию  требовала в интересах
самой Испании заключения  определенного соглашения. Дюрок подписал договор,
выработанный Талейраном и Искиердо. Договор отдавал Испании, королю Этрурии
и князю Мира половину  Португалии, а другую половину сохранял как залог для
обмена при  заключении мира  с Англией; этот  мир всегда был  моей основной
целью. Испанские войска должны  были действовать вместе с нами в Португалии
и  охранять побережье,  тогда  как маркиз  Ла Романа  и О'Фарриль  во главе
других испанских  корпусов должны  были действовать на севере  и в Тоскане,
чтобы  определенно подчеркнуть  в  глазах Европы  полнейшее согласие  между
нами.  Австрия была  настроена благоприятно [271].  Англия не  могла больше
строить  себе иллюзий. Наконец-то  она должна  была увидеть, как  ее товары
повсюду отвергаются  и вся Европа относится к ней, как  к врагу. На сей раз
все способствовало успеху моих  проектов, и казалось, что моя основная цель
достигнута.  Переговоры   так  хорошо   держались  в  секрете,   а  военные
приготовления  -  даже  в   Мадриде  -  осуществлялись  под  таким  хорошим
руководством, что никто ничего не знал. Тщеславный князь Мира, заботившийся
только  о  получении короны  на  территории Португалии,  заставил Карла  IV
подписать все.

-  По  существу,  -  продолжал император,  -  Испания  выигрывала от  этого
соглашения.  Старик-король,   восхищенный  идеей   завоевать  Португалию  и
сделаться  императором [272],  решил,  что  этот титул  делает его  великим
человеком, как  будто новый  титул мог очаровать его  подданных больше, чем
старый,  и как  будто  назваться императором  - значит  приобрести  гений и
энергию, необходимые  для того, чтобы возродить  и отстоять свою прекрасную
империю. В  глубине души мы все думали, что  сделали полезное дело, так как
испанская  напыщенность  должна была  почувствовать  удовлетворение, но  мы
обманулись.  Пока в  Фонтенбло  велись переговоры,  Фердинанд, которому  не
терпелось взойти на престол, устраивал заговор против своего отца. Он искал
поддержки и  думал, что найдет ее, если обратится  ко мне с просьбой отдать
ему  в супруги  одну  из родственниц  Жозефины [273].  Чтобы объяснить  эту
просьбу, о  которой не знал его  отец, он заявлял, будто  тот хотел сделать
его  зятем фаворита   [274].  Таинственность этого  шага и  всей обстановки
возмутила меня. Я не ответил ему и дал даже нагоняй моему послу, которого я
на момент  заподозрил в том, что он приложил руку  к этому делу. Далекий от
всякой  мысли о  каких-либо переменах  в Испании,  я сделал  все возможное,
чтобы внушить  здравые идеи лиссабонскому двору.  Талейран, который считал,
что  результатом этих  мер будет  мир с  Англией, направил в  Лиссабон Лиму
(португальского  посланника  в   Париже);  но  лиссабонский  двор  потратил
несколько дней  на всяческие увертки  и не хотел ничего  понять. Надо было,
таким образом,  подписать договор в  Фонтенбло, хотя бы для  того, чтобы до
оккупации  Португалии избежать  всякого повода  к разногласиям  с Испанией.
Тогда мне было очень  важно сохранить хорошие отношения с Испанией. Вся моя
политическая система зависела от этого соглашения. Талейран, который хорошо
знал мои дела и вел переговоры с Искиердо, может вам это подтвердить. Я был
далек  or всяких  предположений о  тех скандальных событиях,  которые затем
запятнали Испанию и заставили  нас взглянуть на дело по-иному. Я отправился
в  Италию, послав  вас в  Петербург, а  тем временем покушение  сына против
отца,  раздоры  между  ними  и дворцовые  интриги  уже  во многом  изменили
положение. В  конце концов честолюбие Фердинанда  довело дело до крайности.
Все  узы  были порваны,  и  все  добрые нравы  были  оскорблены. При  таком
положении надо было принять  определенное решение, так как Испания, которая
в лице короля-отца и  его фаворита была на моей стороне, теперь силою вещей
и в  результате интриги, лишившей Карла IV тропа  в пользу его сына, готова
была  повернуться  против  меня, если  только  я  не сделаюсь  соучастником
Фердинанда. Но  такая роль  противоречила моим принципам  и была недостойна
меня.  Я  не  мог  в то  же  время  обманываться  насчет последствий  этого
переворота,   и   я  не   замедлил,   убедиться,   что  двор,   раздираемый
отвратительными интригами, пожертвует подлинными интересами страны и своими
отношениями с нами, если  я, считаясь только с интересами момента, стану на
сторону  Карла IV.  Мне всегда  было противно проводить  мелочную политику.
Быть  может,   с  моей  стороны  правильной   политикой  было  бы  помогать
Фердинанду,  который  в  этот  момент представлял,  по-видимому,  испанскую
нацию, но  это значило бы предать  короля, так как всем  было известно, что
его сыном и герцогом  Инфантадо[275] руководила жажда властвовать на троне.
Ненависть  к  фавориту  служила  предлогом,  оправдывающим  их  честолюбие.
Интересы Испании  не играли никакой  роли в этом деле,  которое являлось не
более чем дворцовой интригой. Вмешиваться в эту интригу значило бы для меня
сделаться соучастником  подлой измены  сына своему отцу.  Я подобрал корону
Франции, которая  валялась в  луже. Я поднял  ее па вершину  славы, и после
этого  я не  мог  содействовать осквернению  скипетра Испании  и священного
авторитета  короля  и  отца.  Положение  дел  было  такое, что  если  бы  я
высказался в пользу законного авторитета отца против узурпаторских действий
сына, то мое заявление  шло бы наперекор воле испанской нации и навлекло бы
на Францию ненависть испанцев.  Такое решение, противное моим интересам, не
могло к  тому же дать иного  результата, кроме продолжения беспорядков, так
как правительство Карла IV потеряло всякое уважение. Я не мог взять на себя
роль опоры для Годоя против этой гордой нации. Решившись спасти и возродить
ее,  если бы  я оказался  вынужден вмешаться  в ее  дела, я решил  пока что
ограничиться  ожиданием.  Я удовольствовался  ролью  наблюдателя. Хотя,  по
существу,  я  не должен  был  оказывать  политическое покровительство  тому
двору, который угрожал мне,  когда думал, что мне приходится туго, однако я
объяснил Карлу IV его положение. Но интриги принца Астурийского и фаворита,
интересы которых  были так  резко противоположны, являлись  препятствием ко
всякому выходу из положения.  Я не замедлил прийти к убеждению, что и они и
вся  нация   будут  жертвой  создавшегося   положения.  Фердинанд,  который
обращался  ко мне  с просьбой  женить его,  теперь умолял меня  оказать ему
покровительство;  король  просил  меня  оказать защиту  ему;  что  касается
фаворита,  то  он  заранее  подписывался  под  всем, лишь  бы  спасти  свой
авторитет и сохранить свое влияние. Бесчестный министр и негодный гражданин
- он думал только о себе. Я не хотел пачкаться, вмешиваясь в эти интриги, и
продолжал сохранять большую  сдержанность, не желая ратифицировать договор,
заключенный Дюроком в Фонтенбло,  пока положение не выяснится. Тем временем
армия  Жюно  оккупировала  Португалию, а  лиссабонский  двор  покинул ее  и
отправился  в  Бразилию; это  принуждало  меня пойти  на новые  комбинации.
События, разыгравшиеся при испанском дворе, более чем когда-либо делали для
меня противным  вмешательство в эти скандальные  распри. Я думал, что лучше
всего  предоставить им  самим  перебирать свое  грязное белье  и  отдать им
Португалию, удалив их таким  образом за Эбро; это гарантировало бы мне, что
правительство поддержит  меры, принятые  против Англии, и отдало  бы в наши
руки баскские провинции. По существу, Испания выигрывала от такой перемены,
которая  вполне  соответствовала  ее  интересам. Хороший  оборонительный  и
наступательный договор  в связи  с тем положением, которое  он создавал для
нас и для них,  превращал Испанию в настоящего союзника, но глупость, страх
и раздоры  между отцом и сыном привели к тому,  что ничего не удалось. Быть
может  также я  слишком ясно  показал Искиердо,  когда он уезжал  в Мадрид,
чтобы наладить дело, мое  нежелание вмешиваться в их распри и мое презрение
к Годою  и всем  их интригам. Сомневаясь,  чтобы я пожелал  поддержать его,
старик-король  испугался и  был  уже готов  ехать в  Америку;  но у  них нс
хватило мужества принять энергичное  решение. Они предпочли остаться, чтобы
тягаться  друг с  другом и вложить  кинжалы в  руки своих подданных.  Я был
совершенно  непричастен   к  этим  событиям,   которые  противоречили  моим
интересам.  Я послал  в  Испанию больше  войск. чем  собирался, так  как во
всяком случае  не хотел  допустить, чтобы события обернулись  против нас, а
страх перед фаворитом и  английские интриги, которые уже тогда сплетались с
интригами  Фердинанда, могли  к этому  привести. Мюрат,  который командовал
армией, делал только глупости и ввел меня в заблуждение.

Далее император  сказал, что  "испанские дела объясняются  только стечением
обстоятельств, которых нельзя было  предвидеть". Эти события были ему очень
неприятны и принудили его  поступать вопреки своим намерениям. Никак нельзя
было  заранее учесть  ту необычайную  глупость и слабость,  которую проявил
Карл IV, или преступное тщеславие и двуличие Фердинанда, злобного и в то же
время жалкого.

Император добавил,  что Фердинанд  приезжал в Байонну  по совету толедского
архидиакона Эскойкица, который думал таким путем доставить Фердинанду сразу
и жену и королевство; старый король также приехал в Байонну по своей доброй
воле.  Император несколько  раз  говорил мне,  что он  откровенно беседовал
тогда с  приехавшими в  Байонну испанцами еще  до прибытия Фердинанда  и не
скрывал  от них  своего  мнения о  нем; таким  образом, от  лиц, приехавших
раньше Фердинанда, всецело зависело предупредить его, и лишь от него самого
зависело повернуть назад.

По словам императора, он  даже после приезда Фердинанда еще долго оставался
в нерешительности; потом он увидел, что дела приняли плохой оборот и теперь
каждый будет  объяснять события  на свой лад,  чтобы оправдать себя,  а его
будут упрекать  в этом деле, как упрекают  во всем, что кончается неудачей,
хотя  он  руководствовался  исключительно  теми соображениями,  которые  по
зрелом  размышлении казались  ему соответствующими интересам  как испанской
нации, так  и Франции. Он снова повторил,  что нельзя представить себе, как
слепы и глупы были  советники, пользовавшиеся доверием короля и его сына, и
до  какой степени  Мюрат  увлекался князем  Мира, за  которого  он всячески
ходатайствовал.  Нельзя представить  себе  также, до  каких пределов  дошла
ненависть королевы-матери к сыну и ненависть сына к матери и отцу. Родители
считали  его способным  на все,  даже на  попытку отравить их,  как сказала
как-то императору королева. Больше всего она и король боялись попасть в его
руки; из-за этого они покинули Испанию, боясь его возвращения туда, и из-за
этого   они   все   время    отказывались   сами   вернуться   в   Испанию.

Все они, говорил император,  без конца рассказывали ему о своих обидах друг
против друга. Дело доходило до того, что порою он краснел за них и старался
оборвать  разговор,  чтобы   не  загрязниться  самому,  выслушивая  столько
гадостей; каждый  был занят только собой; ни у одного из  них он ни разу не
заметил какой-либо мысли, посвященной интересам Испании.

Император  рассказывал мне  затем  об Эскойкице,  который был  одержим лишь
одной идеей - женить Фердинанда в Байонне.

-  Это -  мелкий интриган,  - сказал  император. -  Впрочем, я  поступил бы
вполне целесообразно, если бы  приложил руку к этому проекту, так как в тот
момент Фердинанд был идолом испанцев. Но тогда не преминули бы сказать, что
я подстрекал  его ко всему  и был соучастником его  заговора; я предпочитал
все что угодно, только не это. Мне пришлось выбирать между тремя возможными
решениями в  этом деле, я выбрал  то, которое подсказывалось мне интересами
благополучия Испании,  а также нашими интересами.  Что касается двух других
возможных  решении,   то  одно   из  них  превращало   меня  в  соучастника
преступления,  а  другое -  в  соучастника унижения  нации, которая  хотела
стряхнуть  с себя  позор  последнего царствования.  Я не  мог  колебаться в
выборе, и  эти соображения, не позволили мне  отослать Карла и Фердинанда в
Испанию, как  это подсказывали мне мои  интересы. Фердинанд вскоре исчерпал
бы до конца тот энтузиазм, с которым относилась к нему нация, а возвращение
его отца слишком унизило  бы его, и не прошло бы шести месяцев, как он стал
бы  призывать  меня  на  помощь.  Но  Шампапьи  и  Маре  думали,  что  надо
воспользоваться  моментом, когда  события  назрели и  когда особенно  легко
осуществить   перемену,    так   как   Карл    и   Фердинанд   окончательно
дискредитировали  себя  в  Байонне  даже  в глазах  наиболее  преданных  им
испанцев. Мюрат рассказывал мне сказки, которые вводили меня в заблуждение.
Я  хотел облегчить  бедствия этой  страны; я  ошибся. Если бы  я последовал
своему первому  побуждению, я отослал  бы короля и его  сына домой. Испания
была бы  сейчас у  моих ног. Меня  обманули, или, вернее,  события обманули
всякую  человеческую предусмотрительность.  Можно  ли было  предвидеть, что
Мюрат  будет   делать  только   глупости,  а  Дюпон   пойдет  на  подлость?
Когда-нибудь  испанцы пожалеют  о той  конституции, которую  я им  дал; она
возродила бы их страну.  Причиной восстания в Испании была жадность Дюпона,
его корыстолюбие, его стремление во что бы то ни стало сохранить состояние,
приобретенное нечестным путем. Все  погубила капитуляция под Байленом[276].
Чтобы  спасти свои  фургоны, нагруженные  награбленным добром,  Дюпон обрек
солдат, своих соотечественников, на позор беспримерной капитуляции, которая
произвела такое  прискорбное для  нас впечатление на испанский  народ, и на
позор  разоблачения  кощунственного  разграбления  церквей,  которое  Дюпон
допустил,  чтобы  скрыть свои  собственные  хищения.  Соглашаясь на  осмотр
солдатских ранцев  при условии неприкосновенности  его собственного багажа,
он  собственноручно  расписался в  своем  бесчестье  на страницах  истории.
Байлен - это Кавдинское  ущелье нашей истории. Зрелище похищенных в церквах
предметов послужило  сигналом к восстанию;  зачинщики воспользовались этим,
чтобы подстрекать суеверный народ к мщению.

- Мареско [277], - продолжал император, - честный человек. Дюпон его надул,
и он  проявил слабость, когда надо было проявить  силу. Я сурово поступил с
ним,  потому что  он один  из высших  офицеров империи  и потому что  в его
положении надо  уметь предпочесть славную смерть  позору, а не ставить свое
имя под подобной капитуляцией,  которую к тому же предотвратило бы малейшее
противодействие с его стороны.

Возвращаясь вновь  к испанским делам, император  сказал, что здравомыслящие
люди,  которые его  знают, никогда не  заподозрят его  в том, что  он хотел
унизить авторитет монарха.

- Я  смотрю на  вещи с большой  высоты, - сказал  он, - и  я слишком хорошо
чувствую мою силу, чтобы  униж