игии;  надо  было бы  выжидать по
крайней  мере целый  год, если  бы императору  и удалось  добиться согласия
своей матери; он никогда  не хотел взять на себя определенное обязательство
по  этому  вопросу,  и  там были  скорее  довольны,  чем рассержены,  когда
неожиданно узнали  о заключении брака с  австрийской принцессой; хотя мы не
очень деликатно аннулировали сделанные  нами предложения, к счастью, еще не
получившие  положительного  ответа,  который   поставил  бы  меня  в  очень
затруднительное  положение,  если  бы   я  его  к  этому  моменту  добился.

- Я  забыл эти подробности, - сказал император,  - но не подлежит сомнению,
что там были рассержены сближением с Австрией.

Я ответил ему, -  это была правда, и это поразило в свое время всех, - что,
как   доказывают  разговоры   императора  и   Румянцева  во   время  первых
предварительных шагов, предпринятых по этому вопросу, в Петербурге в первый
момент  почувствовали только  удовольствие от исчезновения  вопроса, весьма
деликатного для  взаимоотношений между  обоими правительствами и  еще более
деликатного  для императора  Александра  в области  его отношений  со своей
матерью и со своей семьей.

Император  Наполеон  еще  раз  повторил,  что  он  не хотел  ни  войны,  ни
восстановления  Польши,  но  что  надо прийти  к  соглашению  по вопросу  о
нейтральных и по другим разногласиям.

- Если ваше величество действительно этого хотите, то это будет нетрудно, -
снова ответил я.

- Уверены ли вы в этом? - спросил меня император.

- Вполне,  - был мой ответ,  - но нужно, чтобы  предложения были приемлемы.

- Но  что же еще? -  возразил император. Он побудил  меня вновь перечислить
ему возможные предложения.

-  Ваше величество  уже давно  и столь же  хорошо, как  и я, знаете,  в чем
заключаются причины  охлаждения. Ваше величество лучше  меня знаете, что вы
готовы были бы сделать, чтобы исправить дело.

- Но что же? Чего от меня требуют?

-  Что   касается  торговых  сношений  между   обеими  странами,  то  нужны
соглашения,  построенные на  взаимной выгоде;  то же  самое нужно  для всей
вообще  морской  торговли; нужно  терпеть  допущение  нейтральных, если  мы
хотим,  чтобы  допускались и  продавались  грузы,  имеющие лицензию.  Нужно
устроить  принца Ольденбургского  так,  чтобы он  не был  поставлен,  как в
Эрфурте,  абсолютную  зависимость  от  вас; нужно  заключить  соглашение  о
Данциге, о прусских делах и т. д., и т. д.

Когда император  увидел, что  я перешел к  политическим вопросам и  что при
обсуждении их  он, несомненно будет вынужден  сказать больше, чем хочет, он
заявил, что  Лористону даны поручения  по этим вопросам и  что я, вероятно,
нуждаюсь в отдыхе.

Я  просил  его  величество  позволить  мне  сказать еще  лишь  одно  слово.

- Говорите, - сказал император.

- Война и мир  в ваших руках, государь. Я умоляю ваше величество подумать о
своем собственном счастье и о счастье Франции, когда ваше величество будете
выбирать  между превратностями  войны  и хорошими  скрытыми выгодами  мира.

- Вы говорите, как русский, - ответил император.

-  Скорее,  как  добрый   француз,  как  верный  слуга  вашего  величества.

- Повторяю вам, я не хочу войны; но я не могу помешать полякам желать моего
вмешательства.  Даву  и  Рапп  доносят  мне, что  литовцы  взбешены  против
русских; они  посылают ежеминутно Даву и  Раппу делегатов, чтобы торопить и
убеждать нас.

- Вас  обманывают, государь, - был  мой ответ. Я указал  императору, что из
всех  соучастников раздела  Польши  именно русское  правительство благодаря
политическому строю  России больше  всего подходило польским  магнатам, что
уже император  Павел хорошо  относился к ним, а  император Александр сделал
еще больше для них;  я встречался со многими польскими помещиками, которые,
бесспорно,  сожалели  о   своей  прежней  национальной  независимости,  но,
сомневаясь  в  возможности  восстановить  Польшу  как  большое  независимое
государство, они  были мало  склонны вновь поставить свою  судьбу на карту;
пример   герцогства  Варшавского,   положение   которого  отнюдь   не  было
счастливым,  далеко не  так  расположил их  в  нашу пользу,  как Думал  его
величество;  между знатными  польскими фамилиями  существует соперничество,
которое  всегда  будет  мешать  согласованным  действиям с  их  стороны.  Я
добавил, что  император не может скрывать от  себя того, что теперь слишком
хорошо  уже знают  в  Европе, а  именно, что  он стремится  владеть разными
странами   скорее    для   себя,   чем   в    их   собственных   интересах.

- Вы этому верите, сударь? - спросил меня император.

- Да, государь, - ответил я.

-  Ну, вы  меня  не балуете,  - возразил  он шутя,  - однако  пора обедать.

И он удалился.

Так закончилась эта беседа, продолжавшаяся более пяти часов и не оставившая
у   меня   никакой   надежды    на   сохранение   спокойствия   в   Европе.

Я говорил потом с герцогом Бассано[65], который, подобно императору, уверял
меня, что  мы не  хотим войны, что  в Петербурге напрасно  тревожатся и что
император не  может теперь ничего  изменить в тех мерах,  которые он считал
раньше необходимым принять.

Я мало  надеялся теперь на то, что император  склонится к другим идеям; тем
не  менее я  не  падал духом.  Испанские дела  шли  довольно плохо  и могли
привести к тем или  иным инцидентам, которые повлекли бы за собой переход к
другим  политическим  идеям. В  течение  двух  месяцев поляков  подстрекали
меньше  и  советовали  больше  сдержанности  нашим генералам  и  агентам  в
Германии.  Взгляды  императора  оставались,  я  думаю,  все  теми  же,  но,
вероятно, испанские дела и  те или иные размышления о последствиях решения,
которое  он  готовился принять,  по  грандиозности задуманного  предприятия
внушали ему некоторую нерешительность. Проводимый нашим правительством курс
был  по  внешности  менее  враждебным;  хотели  оставить  себе  возможность
сохранить мир,  если бы события сделали это  необходимым или если бы благое
вдохновение  привело  к этому  мудрому  решению.  Тем временем  продолжали,
однако, пополнять вооружения и не делали ничего, что могло бы действительно
помешать этой войне.

После описанной  беседы я  долго не имел частных  разговоров с императором.
Положение мое было неопределенным. В течение некоторого времени он на людях
обращался со мной довольно хорошо.

Я   не   переставал   добиваться   отмены   высылки   мадам   де   К...   .

Император,  которого я  осаждал  и письмами  и прошениями,  избегал частных
разговоров со мной. Наконец, он дал мне аудиенцию и обещал вернуть мадам де
К..., но  без официального разрешения. Под  влиянием моих новых настояний и
после того, как он  выслушал Дюрока, которого я просил передать императору,
что  я  выйду  в  отставку, если  он  не  сдержит  данного  мне слова,  его
величество обещал  мне, наконец, возвратить мадам  де К... и любезно сказал
даже,  что она вернется  к исполнению  своих обязанностей; это  было больше
того,  что  я  просил.  Но назавтра  же  мне  нетрудно  было заметить,  что
император  молчаливо назначил цену  за этот  знак своей милости,  ибо после
того, как  я отказался сказать князю Куракину  [66] и подтвердить от своего
собственного имени, что император  не думает восстанавливать Польшу, что он
не хочет  этого, что  он сторонник союза  и вооружается только  потому, что
Россия  производит  передвижение  войск,  - обещанное  разрешение  не  было
отправлено, хотя  его величество дважды приглашал  меня к обеду и относился
ко мне  в течение недели как к человеку,  находящемуся в большой милости. В
течение этого времени его  величество несколько раз долго беседовал со мной
в  Сен-Клу и  один  раз после  обеда в  Багателле  - всякий  раз  о России.

Император все время повторял мне, что он не хочет войны, что в глубине души
ему  нет  дела до  поляков,  которые,  как он  говорил, представляют  собою
"легкомысленную нацию и государство,  которое трудно перестроить так, чтобы
оно выполняло какую-нибудь полезную роль".

- Если,  - говорил он, -  король, которого я им  дам, не понравится им, все
будет  идти плохо,  а  сделать хороший  выбор трудно.  Моя  семья -  мне не
помощники;  у  моих  родных  безумное честолюбие,  расточительные  вкусы  и
никаких талантов.

И он  и я, говоря о  русских делах, повторяли приблизительно  то же, что мы
говорили  во время  аудиенции,  Данной мне  императором при  моем прибытии.

Император хотел, чтобы я  убедил князя Куракина, что происходит ошибка, что
отношения с  обеих сторон  обострились неизвестно почему,  что император не
думает воевать  с Россией  и хочет лишь  сохранить континентальную систему,
направленную против  Англии; нужно, следовательно,  разобраться в средствах
поддержания  этой  системы и  прийти  к соглашению  по поводу  существующих
разногласий.  Но когда  я  касался самой  сути этих  вопросов  и перечислял
взаимные уступки, которые можно  было бы сделать друг другу, чтобы добиться
этой  цели,  то  император  менял тему  разговора.  После  этого  я не  мог
сомневаться,  что  намерения его  оставались  прежними, что  его проекты  в
лучшем случае только откладывались и он хотел воспользоваться мною лишь для
того, чтобы  успокоить другую  сторону и выиграть время;  я избегал поэтому
брать на  себя посредничество в этом деле  и просил императора поручить эти
объяснения  Лористону. Это,  как  я тотчас  же мог  заметить, очень  ему не
понравилось    и   привело    к    резкому   прекращению    нашей   беседы.

С тех пор к строгостям, принятым против моих друзей, император прибавил все
те неприятности,  которые он мог причинить  находящемуся на государственной
службе  лицу,  не останавливаясь  перед  нарушением  прав, присвоенных  его
званию. Он  не упускал  ни одного случая,  чтобы не дать  мне почувствовать
свое недовольство,  а на мои жалобы  по поводу фактов, означавших ущемление
прав моего звания, он отвечал, что не подумал об этом. Что же касается моих
новых настояний  перед императором по вопросу  о возвращении мадам де К...,
то  они оставались  безрезультатными, делал  ли я  их лично,  письменно или
через  посредство  Дюрока. Я  вновь  заговорил тогда  с обер-гофмаршалом  о
проекте моей отставки.

- Нынешний  момент меньше всего подходит  для этого, - сказал  он мне, - вы
погубите ваших друзей и  самого себя. Потерпите, и все устроится. Император
долго  не сердится.  Вы  вызвали его  недовольство, но  он чувствует  к вам
уважение  и  даже  питает  к  вам  привязанность. Он  относится  с  большим
вниманием  к  мадам де  К...  .  Все следовательно,  уладится,  если вы  не
испортите дело  какой-нибудь выходкой, при которой  будете неправы. С вашей
стороны весьма  безрассудно принимать так близко  к сердцу русские дела; мы
ничего не можем тут поделать; вы не измените проектов императора. Так зачем
же его  раздражать? У него есть  свои взгляды и цель,  которой мы не знаем.
Будьте уверены, что он в своей политике более дальновиден, чем мы с вами. В
конечном счете  я вас  по-дружески убедительно прошу  отложить свои проекты
насчет отставки.

Он долго еще просвещал меня па эту тему и снова подчеркнул, что если я буду
слишком настаивать, то погублю  своих друзей и самого себя, ничего при этом
не добившись. Однако, когда он вновь затронул через несколько дней вопрос о
мадам  де  К..., император  подал  ему  надежду на  скорую и  окончательную
перемену. Вестник  этой доброй  новости Дюрок снова  убеждал меня запастись
терпением,  указывая,  что  как  военный  я  не  могу  покинуть  службы  до
заключения  мира. Он  вновь сказал,  что император пересмотрит  со временем
свое  решение и  что он  сердит на  меня, но  все время  говорит обо  мне с
уважением.

Видя,  что  я ничего  не  достигну  этим путем,  я  официально обратился  к
министру полиции[67]. Министр откровенно поставил вопрос перед императором,
указав  ему, что  нет  никаких мотивов  для  оставления в  силе этого  акта
строгости,  произведшего  дурное  впечатление  даже  с  политической  точки
зрения; но и он пока не добился ничего.

Думаю, что  именно в этот  период император вызвал однажды  утром в Сен-Клу
одного из  своих министров.  После длившейся несколько  минут общей деловой
беседы он сказал ему:

- Пойдем, пройдемся.

Когда они дошли до  террасы, где нельзя было приблизиться к ним незаметно и
где никто не мог их слышать, он сказал:

- Вы нужны мне для одного дела, о котором я не говорил никому, ни одному из
моих  министров;  впрочем,  оно  их  не  касается.  Я  решился  на  большую
экспедицию.  Мне нужны  в  значительном количестве  фургоны и  транспортные
средства. Людей я раздобуду без труда, но приготовить транспорт трудно. Мне
нужен громадный транспорт, потому  что моим отправным пунктом будет Неман и
я  буду  действовать на  больших  расстояниях и  в различных  направлениях.
Именно для этого я нуждаюсь в вас и в тайне.

Министр  заметил,  что  это  потребует  больших  расходов и  что  он  будет
соблюдать наивозможнейший  порядок и секретность, но  он не сможет помешать
разговорам  о   том,  что  он  заказывает   фургоны  и  т.  д.,   и  т.  д.

Отвечая  на  его  первое   замечание,  император  с  живостью  сказал  ему:

- Приезжайте  в Тюильри, как только я отправлюсь  туда в ближайшее время. Я
покажу  вам  400  миллионов  золотом [68] . Не  останавливайтесь  же  перед
расходами,    мы   справимся    со   всем,   что    окажется   необходимым.

Продолжая  беседу,  император  развил  перед ним  свои  политический  план,
согласно  которому  необходимо  нанести  удар Англии  в  лице  единственной
решающей  державы, еще  остающейся  на континенте  и могущей  причинить ему
беспокойство,  присоединившись  к Англии.  Он  говорил,  что будет  полезно
отстранить  русских  от европейских  дел  и создать  в центре  государство,
которое было  бы барьером  против нашествий северной  державы; он прибавил,
что  теперь для  этого удобный момент,  а потом  будет уже поздно,  и нужно
нанести этот  последний удар, чтобы завоевать всеобщий  мир и годы отдыха и
благоденствия  для  нас  и   наших  детей  после  стольких  лет  лишений  и
затруднений, хотя и полных славы.

---------------------------------------------------------------------------

                                  ГЛАВА II

                          НАКАНУНЕ РУССКОГО ПОХОДА

Поездка императора в Голландию и Бельгию. - Зима 1811 - 1812гг. в Париже. -
Разговоры  с императором  о войне  с Россией.  - Недовольство  Коленкура. -
Позиция Наполеона. - Разговоры с императором: Англия и мир, снова о русских
делах.  - Талейран и  посольство и Вене.  - Отъезд  в Майнц. -  Разговоры с
императором о  герцоге Бассано и о  турках. - Прибытие в  Дрезден. - Г-н де
Нарбонн.



Поездка в  Булонь, на  побережье и в Голландию,  последовавшая за поездками
императора  в различные  дворцы, удалив  нас из  Парижа, положила  на время
конец всем  тем неприятностям,  которые мне приходилось терпеть.  Но она не
смягчила раздражения императора против  меня, и он проявлял его всякий раз,
когда чудеса, которые ежеминутно приходилось проделывать моему ведомству во
время  этих неожиданных  поездок,  импровизировавшихся им  каждый день,  не
вынуждали  его выражать мне  одобрение, что,  впрочем, он делал  не всегда.

Император выехал в Компьен 16 сентября, приехал в Булонь 19-го, в Остенде -
22-го, в Брескене - 23-го и вступил на борт корабля "Карл Великий" 24-го. В
шесть часов вечера страшная буря разбросала все корабли эскадры, и пришлось
оставаться  па борту  до  восьми часов  утра 27  сентября,  когда император
высадился  в Флиссингене.  28-го  он ездил  в Миддельбург  и  возвратился в
Флиссинген, а на следующий день в четыре часа утра выехал оттуда на катере,
чтобы осмотреть  авангардные суда и посетить  Тернейцен. Оттуда он поднялся
вверх  по  Шельде  и  прибыл  в  Антверпен, где  его  ожидала  императрица,
приехавшая сюда через Лэкен.

4  октября император  посетил  Виллемстад и  Хеллевутслейс, переночевал  на
катере па  рейде Хогплата, посетил 5-го  Дордрехт, осмотрел большие плоты и
отправился в  Утрехт 6-го. 7 и 8-го он произвел  смотр пехоты и кавалерии в
Ла-Брюйере, в трех лье от Утрехта, и ездил в Амерсфорт.

9-го в два часа  пополудни состоялся его въезд в Амстердам. 15-го он поехал
в Гельдер,  сделав часть пути в экипаже, а  часть верхом. 16-го он осмотрел
новые форты и эскадру, а также посетил Тексель.

17-го он осмотрел канал,  земляные укрепления и в полдень выехал из города;
посетив Алькмар и Харлем, он в девять часов вечера возвратился в Амстердам.

21-го оп  посетил Мейден  и Наарден. 24-го  он ездил в  Харлем, завтракал в
Катвейке, принял  представителей власти в Лейдене,  побывал в Шевенингене и
ночевал в Гааге.

25-го  он осмотрел литейный  завод[69],  завтракал в  Дельфте и в  11 часов
прибыл в Роттердам, 27-го - смотр в Утрехте; ночевал его величество в замке
Лоо.

28-го он  прибыл в Цволле через  Девентер, произвел смотр и  ночевал в Лоо.

29-го он  приехал в Нимвеген, 30-го  - в Везель через  Грав; 1 ноября был в
Дюссельдорфе,  5-го -  в Кельне,  6-го - в  Бонне, 7-го  днем - в  Жюлье, а
ночевал  в Льеже,  8-го - в  Живе. Половодье  разрушило мост через  Маас, и
только  9-го  вечером  можно было  возобновить  сообщение  по мосту.  10-го
ночевали  в Мезьере,  оттуда  поехали в  Компьен, а  11-го были  в Сен-Клу.

Поездка  и  различные  связанные  с  ней заботы  сделали  меня  необходимым
императору.  Слишком  справедливый для  того,  чтобы не  похвалить меня  за
исполнение моих  служебных обязанностей,  он, однако, сохранял  всю прежнюю
резкость  при сношениях  со мной.  По возвращении  в Париж все  вновь пошло
привычным  путем. Императора  ничто  уже не  отвлекало от  его недовольства
своим обер-шталмейстером,  а ходатайства обер-шталмейстера  за своих друзей
напоминали  ему, что  он может  причинить ему  неприятность и  наказать его
самым  чувствительным  для  него  образом:  он не  был  поэтому  расположен
изменить к лучшему свое обращение со мной.

Речь шла  о моей чести, ибо  вопрос касался интереса моей  страны, и о моей
щепетильности,  ибо  я  не хотел  быть  проводником  той политики,  которую
осуждал; мое положение было поэтому затруднительно; но меня спасло то что в
обществе я хранил молчание по всем этим вопросам.

Уважая даже  несправедливую строгость  государя, который не  может пойти на
уступки своему подданному, я не позволял себе ни малейшей жалобы, поскольку
дело  интересовало меня  лично,  но я  возражал и  непосредственно  и через
Дюрока  или герцога  Ровиго против  той несправедливости,  которая постигла
моих  друзей,   бывших  совершенно  чуждыми   моим  политическим  взглядам.
Император заметил мое молчание в обществе и мою сдержанность. Судя по тому,
что  мне говорил Дюрок,  он одобрял мой  образ действий,  но пока что  ни в
малейшей степени не менял своего поведения.

Зимою было много празднеств, балов и маскарадов. На большом костюмированном
балу  я  был  единственным  сановником,  который  вопреки  этикету  не  был
назначен, для участия в контрдансе с императрицей и принцессами. Желая меня
уколоть,  император  назначил  графа де  Нансути,  который  отнюдь не  имел
большого придворного сана. Меня также исключили из числа приглашенных, или,
вернее,  я   был  единственным  сановником,  не   приглашенным  на  ужин  у
императрицы. Я спокойно отнесся  к неприглашению меня на ужины, ибо участие
в них являлось отличием, которое можно было рассматривать как интимное. Что
же  касается контрданса, то  участие в  нем было правом,  присвоенным моему
званию, и так как дело происходило публично, то я счел своим долгом сделать
по этому  поводу представление. Император велел  мне ответить, что это была
ошибка,  но  я  знал  от  Дюрока,  которому  император  продиктовал  список
участников   контрданса,  что   эта  ошибка  была   весьма  п