ю были для них  делом чести. Задержки и опасности, грозившие нашей
почте  на  каждом  шагу,  производили большое  впечатление  на  императора.

Хотя  он даже  князю  Невшательскому не  давал никаких  поводов подозревать
что-либо о  его планах отступления, я  лично думаю, что именно  в это время
император решил  эвакуировать Москву  и перебраться в  Витебск, чтобы вновь
занять  ту линию, на  которой он  раньше хотел остановиться,  и расположить
войска  на зимних  квартирах. Уже  приняв такое  решение, он,  к несчастью,
откладывал  его исполнение,  хотя  и понимал  всю срочность  дела,  так как
дороже всего  была для него вера в желанный успех.  Он не мог поверить, что
судьба, которая так часто ему улыбалась, совершенно отвернулась от него как
раз в  тот момент, когда он  должен был просить у  нее чуда. Он по-прежнему
хотел надеяться, что предпринятые  им шаги приведут к переговорам. Повторяю
еще раз,  что в жертву этой  надежде он принес драгоценнейший  момент, и мы
все еще оставались в Москве, а между тем в этот момент можно было бы спасти
армию, так как если  бы она выступила тогда, она успела бы прийти в Вильно,
еще до наступления зимних холодов.

Вместо  того  чтобы улучшаться,  наше  положение  с каждым  днем все  более
усложнялось  из-за  новых  задач,  навязанных нам  близостью  неприятеля  и
нападениями его многочисленных легких отрядов.

Мы все время должны  были держаться настороже; артиллерия, очень изнуренная
и сильно поредевшая, не  знала ни минуты отдыха; ее лошади, кроме дежурных,
точно так  же как  и кавалерийские лошади,  отправлялись за дровами  или за
фуражом, а  люди -  за продовольствием. Неприятель все  время тревожил наши
коммуникации  за Гжатском и  часто прерывал  их между Можайском  и Москвой.
Недалеко от помещичьего дома в Малой Вяземе, где император ночевал накануне
своего прибытия  в Москву,  подвергся нападению наш  артиллерийский обоз, и
несколько  зарядных  ящиков были  захвачены.  В этих  прелюдиях все  видели
предвестие  новой  системы, цель  которой  - изолировать  нас. Нельзя  было
придумать  систему,  которая  была бы  более  неприятной  для императора  и
поистине более  опасной для его интересов. Мы говорили  ему об этом - князь
Невшательский, вице-король  и я (если  я смею назвать самого  себя наряду с
такими военными авторитетами).

Обстоятельства казались мне столь серьезными, что я счел своим долгом выйти
из рамок замкнутости, которые  я сам установил для себя уже с давних пор. Я
попросил императора  об аудиенции.  Так как я  видел его и  сопровождал при
поездке верхом каждый день, то он, казалось, был удивлен этим торжественным
ходатайством  и, тотчас  же  назначив мне  просимую аудиенцию,  сказал мне:

-  Что  случилось  такое  необыкновенное  и  срочное?  Мои  соображения  об
опасностях  пребывания в  Москве и  об опасностях  зимы, если  нам придется
двигаться  во  время  морозов,  были  приняты  им  на  сей  раз  с  большей
благосклонностью, чем  он проявлял ко мне в  течение долгого времени, но за
ними не  последовало пока  ни таких рассуждений, ни  такого ответа, которые
позволили бы мне разгадать его намерения.

- Коленкуру  кажется, что он уже замерз, -  сказал император Дюроку и князю
Невшательскому, когда рассказывал им о моей аудиенции.

Князь  Невшательский  и  вице-король  также говорили  императору  обо  всех
неудобствах  и даже  об  опасностях, связанных  с дальнейшим  пребыванием в
Москве.

Беззаботность наших  войск, не желавших беречь  себя, была еще одной лишней
бедой  при том  положении, в  котором мы  находились; я не  сомневаюсь, что
император  думал то  же  самое, что  и мы,  но  так как  из  этого тяжелого
положения трудно  было выйти, то он  продолжал питать надежду на переговоры
и, словно зачарованный, оставался в Кремле.

24 сентября  Можайская дорога  была совершенно перерезана  корпусом русских
драгун и казаков. Император  направил туда несколько гвардейских стрелковых
и драгунских эскадронов, и у них был ряд столкновений с русской кавалерией.
Наши драгуны,  одержав верх,  слишком далеко преследовали  неприятеля, были
окружены   и  должны   были  уступить  численному   превосходству  русских.
Командовавший эскадронами Марто, несколько других офицеров, драгуны и часть
двух сводных эскадронов попали в плен [187]. Эта маленькая неудача, которую
потерпела гвардия,  хотя она и сражалась  с большой отвагой, была неприятна
императору не  меньше, чем проигрыш настоящего  сражения. Правда, и на всех
остальных  этот случай  произвел тогда  больше впечатления, чем  выбытие из
строя 50 генералов в сражении под Москвой.

Смоленская дорога  была перерезана неприятельскими отрядами  еще и в других
пунктах;  таким образом,  мы  не имели  больше надежного  коммуникационного
пути,  связывающего нас с  Францией. Вильно,  Варшава, Майнц, Париж  уже не
получали каждый  день приказов монарха великой  империи. Император напрасно
ожидал в Москве сообщений своих министров, донесений губернаторов, новостей
из Европы.  На всех лицах было  написано, что никто не  думал о возможности
такой помехи. Мы готовы были драться ежедневно за кусок хлеба, отправляться
за  охапкой сена с  риском попасть в  плен и  оставаться в России  с риском
замерзнуть зимою. Мы свыклись  с возможностью, или, точнее, с вероятностью,
всех этих  приключений, но не привыкли к мысли  о том, что ожидаемое письмо
из Франции  не будет  получено. Генерал де Сен-Сюльпис,  посланный во главе
нового    отряда   конной    гвардии,   восстановил    наши   коммуникации.

К  концу этого  месяца, который  мы -  и это  было весьма  неблагоразумно -
провели в  Москве, французская  армия располагала еще  боеспособными силами
численностью в 95 тысяч  человек. В этот счет входило 5 тысяч пехоты старой
гвардии и  10 тысяч молодой гвардии, 4 тысячи  гвардейской кавалерии и 10 -
15  тысяч  армейской кавалерии.  Из  500 орудий,  которыми еще  располагала
армия,  больше  половины  были  вполне обеспечены  лошадьми.  В  московских
госпиталях находилось 15 тысяч французов; в Можайске были тяжело раненные в
сражении  под   Москвой.  Продолжались   работы  по  приведению   Кремля  в
оборонительное положение.  В первых числах октября  там была уже батарея из
10   орудий,  а   в  монастырях   вокруг  города  были   устроены  бойницы.

Хотя  император к  тому  времени почти  решил покинуть  Москву,  но широкие
политические замыслы, удерживавшие его там, помешали ему принять какую-либо
из  мер,  необходимых  для обеспечения  этого  отступления;  он думал,  что
объявленный им  план провести зиму в  Москве и организовать страну испугает
неприятеля и  внушит ему  больше охоты к  переговорам, а этого  император с
полным основанием  желал больше  всего. И словами и  действиями он старался
убедить всех в правильности своих предположений.

Он  хотел во  всяком  случае отметить  в  Париже свое  пребывание в  Москве
какими-нибудь трофеями и осведомился,  какие предметы можно было бы, по его
выражению, послать  во Францию на  память об успехах нашего  оружия. Он сам
осмотрел весь  Кремль, колокольню Ивана Великого  и соседнюю с ней церковь.

Поляки  все время  говорили Александру,  что церковь Ивана  Великого высоко
почитается русскими и с нею связаны даже различные суеверия. Железный крест
на колокольне церкви, говорили  императору, служит предметом почитания всех
православных. В результате этих  разговоров император приказал снять крест.
Это трудно было сделать,  так как не оказалось рабочих, которые Согласились
бы  взобраться  на такую  высоту.  Князю  Невшательскому, как  и всем  нам,
претило  отнимать  у  разрушенного  города часть  единственного  памятника,
оставшегося  нетронутым.  Император  повторил  свой приказ  и  поручил  его
выполнение гвардейским саперам. Отныне  трудностей не существовало, и крест
был частично отделен от колокольни, но не был спущен, а упал с нее. К этому
железному  кресту   присоединили  еще  некоторые   предметы,  которые,  как
предполагалось,  употреблялись при  коронации русских императоров,  а также
две  старые  пушки, на  которые  заявили претензию  поляки, утверждая,  что
когда-то русские отняли эти  пушки у них, но пушки остались на своем месте,
так как  мы не  нашли в России  ни одной лошади  для замены  потерь в нашем
конском составе,  а у  нас не было  лошадей даже для  того, чтобы запрягать
наши собственные артиллерийские орудия. Поляки удовольствовались старинными
знаменами, отнятыми  у них  когда-то русскими и  хранившимися в кремлевском
арсенале.

Переговоры  по-прежнему не  начинались. На  Двине наше  положение сделалось
более  трудным в связи  с отступлением,  к которому нас  принудили прибытие
подкреплений  к Витгенштейну и  ранение маршала  Сен-Сира [188] . Положение
могло и  должно было  стать еще более серьезным  после предстоявшего вскоре
появления у  нас в тылу  русской армии из Молдавии;  численность этой армии
император определял  в три  дивизии в составе 20  тысяч человек. Назначения
этой  армии не  знали,  и император  тогда  не очень  беспокоился по  этому
поводу,  считая,  что главнокомандующий,  навязанный государю  определенной
партией,  слишком заинтересован  в поддержании  своего престижа  при помощи
лично  им  одержанных успехов  и  поэтому, имея  право распоряжаться  всеми
военными силами, подтянет к своему расположению лучшие войска. Так как наше
положение усложнялось, то император решил вызвать свои резервы, оставленные
на  Немане, и 6  октября по  его распоряжению герцогу  Беллюнскому, который
перешел Неман  4 сентября, был послан  приказ согласовывать свои действия с
герцогом  Бассано в  Вильно. Этот  министр, пользовавшийся  полным доверием
императора, направлявший  и знавший все дела,  мог дать герцогу Беллюнскому
самые  точные указания  и  сообщить ему  все сведения  как частного,  так и
политического    характера,   которых    не    могло   быть    в   депешах.

Начальник штаба  предписал герцогу Беллюнскому расположиться  между Оршей и
Смоленском с  таким расчетом,  чтобы прикрывать Вильно  и составлять резерв
Сен-Сира, если он окажется  под ударом в Полоцке, резерв Шварценберга, если
Тормасов будет  его теснить,  и даже в  случае надобности -  резерв великой
армии,  находящейся в  Москве.  Герцог получил  в свое  распоряжение, кроме
имевшихся у него трех  дивизий, еще вестфальскую бригаду из Вильно и войска
Домбровского[189] , у которого было  не меньше 6 тысяч  человек пехоты и 12
тысяч   польских   кавалеристов,  набранных   недавно   в  районе   Минска.

В то  же время  в Варшаве была  организована под командой  генерала Дюрютта
32-я  пехотная дивизия,  составленная частично  из немцев, а  34-я дивизия,
которой командовал  генерал Луазон,  получила приказ покинуть  Кенигсберг и
перейти  в  Вильно.  Все   наши  силы  сосредоточивались  и  располагались,
следовательно, с таким расчетом, чтобы поддержать нас и отражать опасности,
которые могли угрожать нашему тылу.

Маршал  герцог Беллюнский оставил  генерала Барагэ  д'Илье в Смоленске  и в
связи  с  разыгравшимися на  Двине  событиями принял  на себя  командование
корпусом раневого маршала Сен-Сира;  генерал Легран отказался взять на себя
это  командование; зато  генерал Мерль  не спеша  привел корпус  в Чашники,
несмотря на  превосходство сил неприятеля, не  решившегося теснить его. Там
он соединился с герцогом  Беллюнским, который прибыл 27 октября в Смоленск.
Таким образом,  под командою маршала  соединились 2, 6 и  9-й корпуса; одни
только   2   и   9-й  корпуса   насчитывали   больше   36  тысяч   человек.

Письма князя  Шварценберга от  конца сентября подтверждали,  что молдавская
армия  выступила  в поход;  он  сообщал,  что эта  армия предназначена  для
усиления корпуса,  оперирующего против  него, но император,  по приведенным
выше соображениям, не верил в это.

Он торопил свою двинскую армию, чтобы она поскорее возобновила наступление,
но так  как две дивизии  были двинуты по ложному  направлению, то операция,
назначенная на  30 октября, не удалась,  а 31-го Витгенштейн воспользовался
этим, чтобы отбросить нас за Лукомлю[190].

По возвращении  Лористона император разговаривал со мной  о его миссии и на
этот  раз  начал разговор  благосклонным  тоном,  к которому  я не  привык.

-  Император Александр,  -  сказал он,  - упрямится;  он раскается  в этом.
Никогда не получит он таких хороших условий, как те, которые я предложил бы
ему в  настоящий момент. Он наделал себе достаточно  бед тем, что сжег свои
города  и  свою столицу,  и  я  не стал  бы  уже ничего  у него  требовать.
Конфискация  английских  судов  обошлась бы  ему  дешевле.  Если поляки  не
поднимают  поголовного восстания  против  русских, то  и Франция,  со своей
стороны, принесла уже достаточно  жертв ради них, и я могу покончить с этим
делом  и заключить  мир, учитывая,  конечно, их  особые интересы.  Я атакую
Кутузова.

Если  я  его  побью,  а так,  вероятно,  и  будет,  то император  Александр
подвергнется большому риску. Сегодня он мог бы покончить дело одним словом.
Но кто  знает, что будет в следующую кампанию? У  меня есть деньги и больше
войск, чем  мне нужно. Ко мне прибудут скоро 6  тысяч польских казаков, а в
следующую  кампанию у меня  их будет 15  тысяч. У  меня уже есть  опыт этой
войны. Моя армия ознакомилась  на опыте со страной и с войсками, с которыми
ей придется иметь дело. Это - неисчислимые преимущества. Если я расположусь
на  зиму  здесь и  в  Калуге,  даже в  Смоленске  или  Витебске, то  Россия
погибнет. Как  и в Остероде, я принес в  жертву все соображения престижа, и
теперь мне  остается лишь преследовать интересы  моей системы и той великой
политической  цели,  которую  я поставил  перед  собой.  Если бы  император
Александр поразмыслил,  то он понял  бы, что ему может  дорого обойтись его
образ действий,  когда он имеет дело с  человеком моего склада, которому не
приходится больше с ним  стесняться, потому что он не ответил ни на одно из
моих  предложений.  Вы  нехорошо  сделали,  что  не  приняли  на  себя  это
поручение: вы бы заставили их слушаться голоса рассудка.

Я вновь  сказал ему, как и  при предыдущем разговоре, что  меня пожелали бы
выслушать  не больше, чем  Лори-стона. Я  добавил, что Кутузов,  на котором
лежит большая ответственность, быть  может, хотел бы вступить в переговоры,
чтобы поскорее  избавиться от этой ответственности,  но я сомневаюсь, чтобы
ему  это было разрешено;  возможно также,  что его любезные  слова являются
нарочитой игрой с целью внушить нам надежду на соглашение в близком будущем
и  усыпить императора в  Москве; в  Петербурге сознают свои  преимущества и
наши  затруднения.  При слове  "усыпить",  как и  при слове  "затруднения",
император вздрогнул.

-   Что  это  за   "наши  затруднения"?   -  спросил  он   сердитым  тоном.

Но тотчас  же переменив тон,  он с явным волнением  предложил мне пояснить,
что я разумею под "нашими затруднениями".

- Прежде  всего, государь, - ответил я,  - большим затруднением будет зима,
затем  недостаток  складов,  лошадей  для  вашей  артиллерии,  транспортных
средств для  больных и  раненых, плохое состояние одежды  ваших солдат. Для
каждого  потребуется  тулуп,  меховые  перчатки,  шапка,  закрывающая  уши,
длинные чулки  и сапоги, чтобы они  не отморозили себе ног.  Ничего этого у
вас  нет. Для  лошадей  не заготовлены  подковы с  шипами. Как  они потащат
артиллерийские орудия? Я мог бы до бесконечности говорить на эту тему перед
вашим  величеством.  Потом  перерыв  наших коммуникаций.  Пока  еще  погода
хороша, но  что будет через две  недели или месяц, а  может быть, и раньше?

Император слушал  меня. Я видел его  нетерпение, но все же  он позволил мне
говорить. Мои  замечания, основанные на предположении  о нашем отступлении,
рассердили   его,   по-видимому,  не   меньше,   чем   слова  "усыпить"   и
"затруднения", причем  особенно он  был недоволен тем,  что я проник  в его
мысли. Потом он сказал:

- Значит, вы думаете, что я покину Москву?

- Да, государь.

-  Это  еще  не   наверное.  Нигде  мне  не  будет  лучше,  чем  в  Москве.

И  он  начал подробно  перечислять  преимущества, которые  дает этот  город
благодаря  тому,  что здесь  сохранились  приспособленные  для всяких  нужд
здания;  по  словам императора,  надо  предпочесть  Москву всякому  другому
месту.  Он  говорил  о  способах  снабжения,  о тех  запасах,  которые  еще
сохранились  в Москве,  и  о тех,  которые он  дополнительно  собрал здесь.
Правда, он  подробно остановился и на  тех затруднениях, которые испытывало
наше снабжение из-за казаков, но, по его мнению, такие же затруднения будут
везде,  пока  он не  получит  польских казаков,  чтобы противопоставить  их
русским; отсюда  он делал вывод, что, не  говоря уже о больших политических
выгодах пребывания  в Москве, эту позицию надо  предпочесть еще и со многих
других точек зрения, хотя бы из-за тех приспособленных зданий, которые были
здесь  спасены от  пожара. Что  же касается  нападений казаков, то,  по его
словам,  он  имел  возможность устранить  эту  помеху  при помощи  пехотных
отрядов,  которые он  разместит в  блокгаузах с  таким расчетом,  чтобы они
образовали  оборонительную линию;  все  это он  организует после  сражения,
которое  даст  Кутузову,  чтобы отбросить  его  и  обрести спокойствие.  Он
соглашался,   что   очень   неприятно,   когда  нас   тревожат   на   наших
коммуникационных   путях,   начиная   от   самых  дверей   штаба   главного
командования,  и  с  этой  точки зрения  было  бы  выгодно  отойти ближе  к
Смоленску, то  есть поближе  к своим остальным корпусам,  резервам и базам,
тогда как неприятель будет  ослаблен, отдалившись от организованных им баз;
но  он  подчеркнул со  свойственной  ему  глубиной мысли,  что этот  вопрос
является одновременно  и политическим и военным,  а поэтому надо хорошенько
взвесить все  соображения, прежде  чем принять какое-либо  решение; как мне
показалось, он склонялся в пользу пребывания в Москве.

Император все  время возвращался к  вопросу о том, как  он использует зимою
польских  казаков,  подкрепив  их  пехотными постами  в  блокгаузах,  чтобы
обеспечить армии  спокойствие. Это  была его излюбленная идея.  Так как мир
можно заключить  только в Москве, то  он обдумывал всяческие способы, чтобы
держаться в  Москве, подобно человеку, который,  поверив, что он преследует
выгодные и  даже необходимые цели,  долго обдумывает дело и  в конце концов
начинает верить в его  возможность, убеждается в этом и хочет, чтобы другие
тоже были убеждены. Исходя  из этих предположений, он говорил о возможности
расположить армию в Калуге  и о большом наступлении на этот город (причем в
Москве останется только гарнизон),  хотя бы для того, чтобы посмотреть, что
будет  делать русская  армия. Он  жаловался, что  наборы в  Польше проходят
медленно,  что   г-н  де  Прадт  ничего   не  делает,  не  выполняет  задач
представительства, ничего  не соображает и своей  скупостью и бестактностью
испортил все дела в Варшаве.

- Если  бы я  послал Талейрана, -  прибавил он, -  то у меня было  бы уже 6
тысяч   казаков  и   мои  дела   тотчас  же   приняли  бы   другой  оборот.

Все свои затруднения он приписывал исключительно помехам со стороны казаков
и при этом твердил, что у него больше чем нужно сил, чтобы разбить Кутузова
и двигаться куда ему угодно.

Трудности, связанные  с зимою, с абсолютным  отсутствием всего необходимого
для  защиты  людей  от  морозов и  т.  п.,  не  принимались  им, в  расчет.

- Вы не  знаете французов, - говорил он мне, - у  них будет все, что нужно;
одна вещь будет заменять другую.

Он  высмеивал мои  соображения  о подковах  для лошадей,  уверяя,  что наши
артиллерийские и  кавалерийские офицеры и наши  кузнецы не менее хитроумны,
чем  русские. Много  раз, однако,  он говорил  о том,  что было  бы выгодно
отойти ближе  к своим  корпусам, стоящим на  Двине, н