ездках  соблюдался следующий порядок:  впереди -
авангард из четырех егерей,  три офицера для поручений и от двух до четырех
адъютантов; в 80 шагах за ними - император; позади него - обер-шталмейстер;
генерал-полковник, начальник штаба;  за ними - несколько генерал-адъютантов
(если император  давал об  этом распоряжение), шесть  офицеров генерального
штаба из императорской ставки, два адъютанта и два офицера из состоящих при
начальнике  штаба; потом  конвойные егери  со своим  офицером; в  500 шагах
позади  - дежурные эскадроны.  Если ехали  тихо, то дежурные  эскадроны шли
одинаковым со  всеми аллюром. Если же император скакал  в галоп, они шли на
рысях. Отсюда  видно, что императорский конвой  был не очень внушительным и
что  император  отнюдь  не   окружал  себя  толпой  войск,  как  утверждают
некоторые.

После того как нападение казаков было отбито, едва только вокруг императора
собралось  несколько человек,  он двинулся  вперед. (Дежурным  эскадронам и
гвардии он  отдал уже приказания.) Быстрым  аллюром он продолжал прерванный
путь,  желая произвести  разведку позиций неприятеля  перед Малоярославцем.
Самым тщательным образом он  осмотрел грозные позиции, которые мы захватили
накануне,  и,  к  своему  прискорбию, убедился,  что  неприятель  отступил,
оставив в  арьергарде только казаков. Его  первым намерением было следовать
за Кутузовым в надежде  принудить его еще к какому-либо сражению и пойти по
дороге на  Красное, вместо  того чтобы двигаться по  Можайской дороге через
Боровск,  хотя  на  этой  дороге  уже  находилась  часть  армии  и  большие
артиллерийские  силы, которые  не смогли  бы последовать за  императором на
поле сражения. Вице-король, князь  Невшательский и князь Экмюльский указали
императору, что  эта перемена  направления не только  лишит нас возможности
выиграть расстояние, но и  утомит кавалерию и артиллерию, а между тем они и
так  уже  истощены. Некоторое  время  император колебался.  По его  мнению,
сражение  под  Малоярославцем не  было  достаточным  отомщеннем за  неудачу
Неаполитанского короля.  К тому  же в этот  момент он хотел  отомстить и за
попытку, сделанную неприятелем сегодня утром.

На  этом своего  рода военном  совете лишь  после долгих настояний  и после
того,  как император  рассудил, что  Кутузов, не  пожелавший ожидать  его и
сражаться с  ним на такой прекрасной  позиции, как Малоярославец, не примет
сражения  и  в  20  лье дальше,  удалось  убедить  императора следовать  на
Боровск,  на пути  к  которому уже  находилась часть  войск,  большая часть
артиллерии и  все обозы. Это последнее  обстоятельство при том состоянии, в
котором находились наши лошади, имело большое значение.

Хотел ли  император сделать вид, что  он уступает только настояниям других,
или  он в  самом  деле думал,  что ему  удастся еще  до перехода  на зимние
квартиры   разрезать  русскую   армию   и  сделаться   хозяином  положения,
предрешающего  результаты кампании?  Не знаю.  Несомненно одно:  ночью этот
вопрос  уже обсуждался  у  императора с  участием тех  же лиц,  и император
отвергал  все  доводы,  при   помощи  которых  старались  его  убедить.  Он
ограничился  тем, что  отложил  свое решение  впредь  до того,  как он  сам
проверит, действительно ли неприятель  ускользнул от него. Именно для этого
он и  хотел выехать  на разведку до  рассвета. После того как  он побывал в
авангарде и  убедился, в  каком положении находится  дело, вопрос подвергся
обсуждению  снова. Вице-король  и князь  Экмюльский присоединились  к князю
Невшательскому  и герцогу  Истрийскому, и  все вместе  убеждали императора,
который,  удостоверившись, что  Кутузов  снова ускользнул  от него,  решил,
наконец,  возобновить  движение  по дороге  на  Боровск.  Он возвратился  в
Городню,  и  оттуда были  разосланы  приказы. Назавтра  армия выступила  на
Боровск; ставка ночевала там 26-го. В город вернулись некоторые из жителей.

Можно  было подумать,  что, покидая  Москву, император  предчувствовал, что
должно  случиться, так  как он  предписал различные  меры предосторожности,
чтобы уберечься  от казаков,  но, как мы  видели, эти меры не  привели ни к
чему.  Никто  у  нас   не  привык  остерегаться,  и  мы  были  уже  слишком
обескуражены   и   слишком   истомлены,   чтобы   менять   свои   привычки.

По прибытии  куда-нибудь на место первой заботой  было всегда найти еду для
себя и корм для лошадей, а для этого надо было отдалиться от дороги, рискуя
попасть в плен к казакам или быть убитым крестьянами. Переходы были слишком
напряженными,  кавалерия слишком  немногочисленной и истомленной  для того,
чтобы  на  наших флангах  разведка  и  прикрытие осуществлялись  достаточно
сильными отрядами.

Мы старались сохранить в  секрете, что император подвергался большому риску
во время  налета казаков, но не  прошло и 48 часов,  как вся армия знала об
этом;  впечатление было  очень нехорошее.  Это происшествие должно  было бы
послужить для  всех уроком,  показывая, как мы неосторожны.  Однако урок не
принес пользы никому.

Казаки -  несомненно лучшие в мире  легкие войска для сторожевого охранения
армии,  для разведок  и партизанских  вылазок. Однако,  когда мы  давали им
отпор или  открыто двигались  против них сомкнутым  строем, они ни  разу не
оказали сопротивления нашей кавалерии.  Но попробуйте потревожить их, когда
вы отрезаны  от своих! Или двиньтесь в  атаку рассыпным строем! Вы погибли,
потому  что  они  возобновляют  нападение  с  такой  же  быстротой,  как  и
отступают. Они  - лучшие наездники, чем мы, и  лошади у них более послушны,
чем наши; они могут  поэтому ускользать от нас, когда нужно, и преследовать
нас,  когда преимущество на  их стороне.  Они. берегут своих  лошадей, если
иногда  и   принуждают  их  к  аллюрам   и  переходам,  требующим  большого
напряжения, то чаще всего  избавляют их от ненужной гонки туда и сюда, а мы
такой гонкой губим своих лошадей.

27-го император ночевал в Верее, чтобы дать артиллерии и обозам возможность
продвинуться  вперед.  Выехав  очень  рано, император  прибыл  туда  утром,
проехал через  город и остановился в полулье  от него за Можайской дорогой,
на  холме, который  господствует  над местностью.  Он пробыл  там некоторое
время, наблюдая  за движением  войск и обозов.  Именно туда к  нему привели
генерал-лейтенанта  графа  Винценгероде [202] , генерал-адъютанта  русского
императора;  Винценгероде  командовал корпусом  легких  войск, стоявшим  на
Тверской дороге, чтобы прикрывать  Петербург и наблюдать за Москвой; он был
захвачен в Москве.

О  деле Винценгероде  после кампании  рассказывали по-разному, и  я поэтому
приведу  факты,  записанные  мною  на основании  представленных  императору
донесений в то время, когда эти факты происходили.

Винценгероде  получил,  вероятно, сведения  о  том,  что французская  армия
выступила  из Москвы;  стоя  вблизи от  Москвы,  он проник  в предместье  и
связался  с  местными  жителями.  Мелкие  нападения со  стороны  казаков  и
вооруженных  крестьян вынудили  герцога Тревизского  стянуть к  центру свой
маленький корпус,  чтобы не  подвергать его риску в  этом громадном городе.
Когда  наши войска  подтянулись  к Кремлю,  Винценгероде пробрался  в город
переодетым,  дошел до  наших.постов  и воспылал  надеждой либо  осуществить
маневр, который  принудил бы герцога Тревизского  эвакуировать Москву, либо
добиться того же результата,  отвратив наших солдат от исполнения их долга;
местные жители  считали это делом легким, так  как думали, что наши солдаты
недовольны.   Наши   войска   охраняли   только   подступы   к   Кремлю   и
коммуникационную линию, связывавшую Москву с Можайском, которая была вместе
с тем коммуникационной линией всей армии. Набросив на себя штатское пальто,
Винценгероде  приходил  беседовать с  солдатами  на  наших аванпостах.  Его
сопровождали несколько  местных жителей тоже  говоривших по-французски; все
они,  следуя  его  примеру  или  его  советам  и  ссылаясь  на  официальные
источники,  сообщали  солдатам о  последних  событиях,  об испытанных  нами
неудачах,  об ожидающих  их лишениях,  об опасностях, которым  они напрасно
подвергаются,  о  доброте  и   великодушии  императора  Александра,  о  его
благосклонном  отношении  к  иностранцам и  особенной  любви  к военным,  о
бесполезности борьбы, поскольку император  Наполеон отступает, и о том, что
в их интересах сложить оружие и спокойно ждать до заключения мира в стране,
которая  так   охотно  их  приютит,  и   т.  д.  Многие  солдаты,  принимая
Винценгероде  за простого  обывателя,  позволяли ему  говорить, не  обращая
внимания  ни на  его  особу, ни  на его  речи.  Но один  из  гусаров, более
наблюдательный, чем  другие, послушав некоторые разговоры,  обратил на него
внимание.  Возмущенный  такими  речами,  он  задержал  его  и  притащил  на
гауптвахту;  оттуда Винценгероде,  несмотря на  все его жалобы  и протесты,
повели  к коменданту.  Когда  в нем  опознали русского  офицера,  он тщетно
пытался  утверждать,  будто  явился   в  качестве  парламентера.  Это  была
неправдоподобная басня.  Его оставили под стражей  и препроводили к герцогу
Тревизскому; герцог отнесся к нему с уважением, но как к военнопленному; он
не мог  признать его отговорку, при помощи  которой тот хотел выпутаться из
дела,  так  как  Винценгероде  явился  в Москву  тайно,  переодетым,  чтобы
попытаться совратить наших солдат, и не объявлял о своем прибытии сигналами
горниста, как  то делают  парламентеры. Сын обер-камергера  Нарышкина[203],
адъютант  Винценгероде,  стоял с  несколькими  казаками  недалеко от  наших
постов. Видя,  что Винценгероде  не возвращается, он  осведомился у местных
жителей,  что  произошло  с  генералом. Они  сказали,  что  его только  что
арестовали.  Тогда,  не  возвещая о  себе  сигналами  горниста, не  вызывая
какого-либо  офицера или  унтер-офицера  для переговоров,  он отправился  к
французскому посту,  спросил о своем генерале  и добровольно сдался в плен,
чтобы  иметь  честь  не  покидать  своего начальника.  Эта  чисто  сыновняя
преданность  офицера  своему  командиру  несколько изумила  всех;  молодого
человека взяли под стражу и препроводили к маршалу.

Когда императору  представили донесение  о взятии в плен  этих офицеров, он
приказал направить их к нему; они одновременно с нами прибыли как раз туда,
где  император прервал  свой путь  и сошел  с лошади. К  императору привели
только  одного Винценгероде;  император  стал упрекать  его в  том,  что он
служит  России,  будучи  по рождению  немцем  и  подданным страны,  которая
находится под верховенством Франции  или во всяком случае в союзе с ней. Он
прибавил, что  так как  Винценгероде является его подданным,  то он предаст
его военному суду, который  предъявит ему еще и обвинение в шпионаже, и его
расстреляют как изменника. Чем  более Винценгероде пытался оправдаться, тем
более  император  сердился,  обвиняя  его в  том,  что  он давно  подкуплен
Англией,  участвует во  всех заговорах  против императора и  Франции, хотел
совратить французских солдат в  Москве, подстрекал их к дезертирству и учил
их  подлости  от  имени  государя,  который  презирал  бы  такие  действия.
Вянценгероде  ответил, что  он отнюдь  не родился  в стране , принадлежащей
Франции, к тому же  не был на родине с детства и уже много лет находится на
русской  службе из  привязанности  и признательности  к своему  благодетелю
императору Александру.

Стараясь  затем  ослабить  справедливые  упреки императора  по  поводу  его
действий  в Москве,  он  сказал, что  вел переговоры  лишь для  того, чтобы
избежать  ненужного кровопролития  и  прежде всего  спасти Москву  от новых
бедствий; так  как французы все равно должны  эвакуировать ее, то он только
предлагал сделать  это без боя, что  соответствует обоюдным интересам, и т.
д.  Император,  все  более  и более  раздражаясь,  повысил  голос до  такой
степени,  что  его мог  слышать  дежурный конвой.  Свита императора  отошла
поодаль с  самого начала разговора.  Все были, как на  иголках. Мы смотрели
друг  на друга,  и  каждый мог  прочесть по  глазам  своего соседа,  что он
удручен этой неприятнейшей сценой  между государем и пленным офицером, хотя
поведение  этого офицера в  Москве не  могло внушить никакого  сочувствия к
нему.  Я  разговаривал  с герцогом  Пьяченцким [204] ; происходившая  сцена
наводила  нас обоих  на  весьма грустные  размышления. Князь  Невшательский
чувствовал себя  особенно неловко, так как  он остался подле императора. Об
этом говорили  взоры, которые он кидал на нас,  а потом, когда под каким-то
предлогом  ему удалось  отъехать от  императора и  приблизиться к  нам, это
подтвердили  и   его  слова.  Император  приказал,   чтобы  жандармы  увели
Винценгероде.  Так как  никто не  передал дальше  этого приказа, то  он так
громко   крикнул,    чтобы   прислали   жандармов,дчто    два   жандарм   ,
прикоhандиров`нные к  конвою, выступило впередо Император  еще таз повторил
Винценгероде некотофые из о!винений( которыб он ужеаему преаъявил, аобавив,
что  тот  заслужиаает  бытш  расстрглянным  как измейник.  При  этом  слове
Винтенгероде, который слушал его  до сих пор с опущенным взором, выпрямился
во весь  рост, гордо поднял голову  и, пристально глядя на  императора и на
тех, кто стоял поближе  к нему, ответил, возвышая голос и сам идя навстречу
жандармам, остановившимся поодаль:

-  Как вам  будет  угодно, государь,  но ни  в  коем случае  не  в качестве
изменника.

Недалеко  от  того  места,  где  мы  стояли, виднелся  большой  и  красивый
помещичий дом. Император, нервное  раздражение которого не утихло, приказал
двум гвардейским эскадронам отправиться обыскать и поджечь этот дом, говоря
при этом:

- Так как господа  варвары считают полезным сжигать свои города, то надо им
помочь.

Приказ был выполнен с полнейшей точностью. Единственный раз я слышал, чтобы
император   отдавал  подобные   приказы.   Наоборот,  он   всегда  старался
предотвращать  и не допускать  зло, которое  разоряет только частных  лиц и
причиняет  вред только  им.  В Верею  император возвратился  до наступления
ночи. В городе не оставалось ни одного жителя.

Согласно нашему уговору с князем Невшательским, я зашел за ним, и мы вместе
отправились  к  Неаполитанскому  королю,  чтобы убедить  его  поговорить  с
императором  насчет  Винценгероде.   Мы  уже  истребовали  от  Винценгероде
сведения  о  его семье  и  точные данные  о  том, когда  именно он  покинет
Германию, и,  когда мы  возвращались, князь Невшательский  уже нашел случай
объяснить  императору, что  Винценгероде не  был его подданным.  Чем больше
император сердился, тем меньше  меня страшили последствия этого дела, ибо у
государей,  как  и  у  всех  людей,  есть совесть,  которая  повелевает  им
исправлять совершенные ими несправедливости. Но так как для пленников время
тянется  долго, то  мы старались  поскорее добиться решения,  которое можно
было  предвидеть  заранее, но  без  которого нельзя  было устранить  всякие
поводы к беспокойству.

Император вызвал меня, чтобы  узнать, нет ли каких-нибудь новых сведений об
эстафете.  Этот вызов  показался мне  добрым предзнаменованием, так  как он
последовал отнюдь  не в урочный час. Хотя  император очень смягчился, но он
чувствовал  еще потребность излить  свою желчь.  Я слушал его;  я признавал
незаконность действий  Винценгероде в Москве и  соглашался, что он подлежит
суду и  осуждению в том корпусе, который взял его в  плен; но я сказал, что
император не  мог вызвать его В  лично говорить с ним  лишь для того, чтобы
осуществить   акт  бесполезной   теперь   суровости,  и   что  он   проявил

уже достаточно суровости в  разговоре с ним, чтобы еще надо было наказывать
его. Я  добавил, что жестокость с его  стороны будет казаться теперь личной
местью,  результатом раздражения  против императора  Александра, адъютантом
которого  был Винценгероде,  а между  тем государям нет  надобности драться
лично, когда прогремело уже столько пушечных выстрелов.

Император рассмеялся и добродушно потянул меня за ухо, как он всегда делал,
когда хотел обласкать кого-нибудь. Он сказал:

- Вы правы,  но этот Винценгероде - дрянной человек и интриган. Подобает ли
человеку  такого ранга  заниматься  совращением солдат,  унижаться до  роли
шпиона и  совратителя, позволять  себе пользоваться именем  своего монарха,
чтобы подстрекать  солдат к бунту и подлости? Я  отошлю его во Францию... Я
предпочел бы,  чтобы был  захвачен в плен какой-нибудь  русский, потому что
эти  иностранцы,  служащие  тому,  кто  предлагает  больше,  не  такой  уже
прекрасный трофей.  Вы итересуетесь  им, конечно, из-за  Александра. Ладно,
ладно,  ему не  сделают зла.  Император слегка  потрепал меня по  щеке; это
служило у  него знаком большой ласки.  Я сразу заметил, что  он ищет только
предлога,   чтобы   отказаться   от   своего   первоначального   намерения.

Я не заставил себя  просить и поспешил удалиться с такой приятной новостью,
но император вновь позвал меня и сказал, чтобы я пригласил Нарышкина к себе
пообедать.  Он добавил,  что  через несколько  дней отошлет  его  к русским
аванпостам, но чтобы я молчал об этом.

- Что  касается Винценгероде, то им вы  интересуетесь меньше, потому что он
не русский, - сказал мне император шутя.

Как  было  условлено  у  нас с  князем  Невшательским,  я  при разговоре  с
императором  вставил фразу  о том,  что "интересы  наших соотечественников,
находящихся  в  плену,  требуют  бережного  отношения  к  этому  пленнику".
Император с живостью возразил:

-  Я помилую его  отнюдь не по  этой причине,  так как своим  поведением он
поставил себя  вне норм международного  права, но потому, что  я в сущности
вовсе  не собирался  расправляться с  ним. Если император  Александр сделал
ошибку  и взял  такого  человека к  себе в  адъютанты то  я не  хочу делать
ошибку,  расправляясь с  тем, кто особенно  близок к  нему. Я пошлю  его во
Францию под хорошим конвоем, чтобы помешать ему интриговать в Европе вместе
с    тремя-четырьмя    другими    подстрекателями    такого    же    сорта.

Император отпустил меня еще  раз повторив, чтобы я никому не говорил пока о
его добрых намерениях по отношению к Винценгероде.

Я  позволил себе  только сказать  князю Невшательскому,  что он  может быть
спокоен за  участь своего  пленника; вместе с  Неаполитанским королем князь
отправился  на  обед  к  императору с  намерением  добиться  окончательного
решения  по этому  делу. Вскоре,  как раз  в то  время, когда мы  сидели за
обедом, император  снова меня вызвал и  поручил мне сказать как  бы от себя
молодому  Нарышкину (о  семье  и о  личных качествах  которого  он подробно
расспросил  меня),  что он  желает  мира  и лишь  от императора  Александра
зависит заключение  мира почетного; император Наполеон  никогда не придавал
большого значения Польше и  доказал это тем, что не освободил ее полностью;
как  и  прежде,  он  лишь  добивается  такой системы,  которая  закрыла  бы
контингент для Англии, ибо это является единственным средством принудить ее
к  миру; можно  договориться о  таких способах осуществления  этой системы,
которые    соответствовали    бы   особенностям    положения   каждой    из
договаривающихся  сторон;  император  Наполеон  оставался в  Москве  только
потому, что  русские не  хотели вести переговоры; сам  он по-прежнему готов
начать переговоры;  он все  еще обладает прекрасной  армией, русские знают,
что им  не приходилось  одерживать над ним победы;  стычка с Неаполитанским
королем  не  была настоящим  сражением;  к  императору Наполеону  прибывают
громадные  подкрепления,  и он  удваивает  свои силы,  приближаясь к  своей
операционной базе; если война будет продолжаться, то он будет более силен и
будет занимать  более опасную для  России позицию, чем если  бы оставался в
Москве;  он находится  в  чрезвычайно выгодном