шком  больших промедлений
между выступлениями колонн, то  есть за то, что герцог Эльхингенский должен
был выйти  из Смоленска только  17-го. Как я уже  говорил, задержка герцога
отчасти  объяснялась   необходимостью  заготовить  продовольствие  для  его
корпуса  на  несколько  дней.  Герцог  Эльхингенский,  понимая,  как  важно
снабдить своих  солдат продовольствием,  чтобы они не  разбежались, считал,
что он не должен торопиться. А из двух последних приказов, которые были ему
посланы, один до него  не дошел, а другой был получен только 16-го вечером,
то есть слишком поздно  для того, чтобы он мог ускорить момент, назначенный
для  выступления.  Это вполне  объяснялось  условиями  работы нашей  связи.

Промедления, допущенные  между выступлениями различных  корпусов, когда 3-й
корпус согласно  первому приказу  императора должен был  выйти из Смоленска
только  17-го,  показывают,  до  какой степени  император  ошибался  насчет
положения армии  и насчет грозящих ей  опасностей. Не тешил ли  он еще себя
надеждой  одолеть судьбу  и  повелевать морозами,  как он  повелевал всегда
победой? Положение было таково,  что обстоятельства требовали подчинения их
силе.  Выжидать под  Красным значило  бы подвергать армию  ненужному риску;
возвращаться туда, как предлагали  некоторые, когда стало известно, что 1-й
корпус  прибыл, а  3-й  предоставлен самому  себе, было  бесполезно. Многие
желали  этого и кричали  об этом,  но для всякого  здравомыслящего человека
было ясно,  что этот маневр  не имеет смысла, так  как герцог Эльхингенский
сейчас -  в тот момент, когда  вдали от него сочиняются  все эти прекрасные
проекты, -  или уже спасся, или уже  погиб. Начальник штаба во всеуслышание
говорил,  что,   получив  сообщение  о   герцоге  Эльхингенском,  император
предписал  князю  Экмюльскому повернуть  назад  и  идти навстречу  корпусу,
который он  должен был бы поддерживать; но этот  приказ был отдан сгоряча и
притом  в полной  уверенности, что  он уже  не сможет  быть исполнен  в тот
момент,  когда  его  получат.  В  самом  деле, князь  Экмюльский  с  полным
основанием подтягивался все ближе  и ближе к корпусам, находившимся впереди
него.  Его собственный корпус  превратился почти  в ничто. Очень  жаль, что
после Смоленска  не был  отдан приказ всем  корпусным командирам поступать,
как князь  Экмюльский. Стремление сохранить слишком  много артиллерии также
порождало  много  зла.   Располагая  плохим  конским  составом,  артиллерия
отставала,  неминуемо  создавала  промежутки  между корпусами  и  замедляла
передвижение.  Надо  было еще  до  Смоленска хорошо  организовать в  каждом
корпусе артиллерийскую  часть, состоящую из нескольких  орудий, снабдить ее
снарядами и хорошими лошадьми,  в том числе запасными, и пожертвовать всеми
излишками.  Тогда артиллерия  не  задерживала бы  пехоту; император  был бы
хозяином  всех  своих маневров;  армия  могла бы  двигаться почти  сплошной
массой;  было бы  меньше  отставших, и  мы  бесспорно могли  бы не  бояться
нападения русских.

Император  надеялся   (по  крайней   мере  так  он   говорил),  что  герцог
Эльхингенский, узнав,  что армия ускорила свое  движение, поступил таким же
образом, даже если до него не дошел посланный ему приказ. Имеются сведения,
говорил он, что герцог  находится недалеко от арьергарда князя Экмюльского.
Но к  чему были все эти  предположения? Между герцогом и  нами была русская
армия, и мы находились  уже слишком далеко от него, чтобы иметь возможность
помочь ему  или чтобы он  мог прорваться к нам  через неприятельские линии.
Император  возлагал   надежды  лишь   на  его  исключительное   мужество  и
присутствие  духа;  армия  держалась  такого  же мнения.  Несмотря  на  эту
справедливую веру в своего героя, император не переставал оплакивать гибель
герцога Эльхингенского,  которую он  считал почти неизбежной.  Ней, говорил
он, сделает невозможное и найдет смерть в какой-нибудь отчаянной атаке. - Я
отдал бы,  - говорил император, - 300  миллионов золота, которые хранятся у
меня в  погребах Тюильри,  чтобы спасти его.  Если он не будет  убит, то он
прорвется  с несколькими  храбрецами,  но большинство  шансов против  него.

Князь Невшательский, подобно императору, твердил во всеуслышание, что князь
Экмюльский покинул герцога Эльхингенского  на произвол судьбы вопреки самым
формальным приказаниям. Он показывал  даже черновики двух приказов, которые
были посланы  князю, но эти  приказы уже не могли  изменить ни создавшегося
положения, ни  тех обстоятельств,  которые вынудили каждого  поступать так,
как он поступил.

19-го  ставка  расположилась  в  Орше;  император с  нетерпением  ждал  там
прибытия  головных  частей  своей колонны.  Мост  был  прочно занят  нашими
войсками. Мы  рассчитывали на местные склады,  но их запасов хватило только
на  нужды  гвардии  и   ставки.  В  здешних  местах  было,  впрочем,  много
продовольствия; это было, несомненно,  благом для армии, но в то же время и
большим злом, так как  многие, остававшиеся до сих пор под знаменами, видя,
что  в деревнях царит  изобилие, покидали  свои ряды, чтобы  отправиться на
поиски продовольствия,  и лишь очень немногие  из них возвращались обратно.
Солдатам  очень  нравилась  жизнь  одиноких  путников,  обещавшая  им  еду,
независимость, приют под кровом и теплый ночлег, взамен жизни на бивуаках -
почти  всегда без  пайков -  и тяжелых  ночных караулов на  морозе. Правда,
казаки и  вооруженные крестьяне захватывали ежедневно  много отставших, так
как они по большей  части преступно побросали свое оружие, чтобы легче было
идти, а также для  того, чтобы у начальства не являлось искушения заставить
их возвратиться  в ряды: за  отсутствием ружей они были  бы там бесполезны.

Было приятно  очутиться в местности обитаемой и  не такой уж истощенной, по
это лишь  в слабой  мере отвлекало мысли от  судьбы герцога Эльхингенского,
которая  в  данный момент  занимала  решительно  всех. Князь  Невшательский
показывал  всем  приказы,  посланные им  князю  Экмюльскому,  как будто  он
заранее хотел  снять с  себя ответственность за  то, что могло  случиться с
герцогом  Эльхингенским.  Мне он  тоже  показывал  эти приказы.  Возмущение
против князя Экмюльского было  всеобщим, - тем более что император возлагал
на  него во  всеуслышание ответственность  за все опасности,  которые могли
грозить 3-му  корпусу. На  самом же деле  все передвижения могли  бы быть в
свое время  ускорены, и герцог Эльхингенский  мог бы выступить из Смоленска
16-го, но  суть в том,  что император всегда откладывал  дело до последнего
момента,  если надо  было  отдать приказ  об  отступлении. Когда  он был  в
Смоленске, он  не знал,  где находится неприятель,  и не испытывал  от пего
никаких беспокойств  на флангах,  а потому и  в самом деле  мог верить, что
русские находятся  позади, и,  несомненно, думал, что,  задерживая движение
своего арьергарда,  он тем самым задерживает и  русских. Да, когда судишь о
событиях прошлого, то легко  осуждать распоряжения, которые казались самыми
мудрыми  в тот  момент, когда  они отдавались. Все  случившееся объяснялось
стечением тяжелых и трудных  обстоятельств, одно хуже другого, и нужно было
быть  свидетелем действий  полководца и  участником событий,  случившихся с
тем,  на кого  возлагали  всю вину,  чтобы справедливо  судить  о поведении
военачальника,  имеющего  столько  славных  заслуг, как  князь  Экмюльский.
Нельзя  отрицать, что под  Красным князь  Экмюльский один раз  уже рисковал
своим  немногочисленным  корпусом, выжидая  герцога Эльхингенского,  причем
ничуть не  улучшил его положения, так  как 1-й корпус был  тогда уже только
призраком. Никто не хотел также учитывать всяческие задержки, препятствия и
результаты  морозов, которые  нас уже  порядком потрепали и  расстроили все
наши проекты.

К чести и славе герцога Эльхингенского надо сказать, что вся армия думала о
нем одинаково. Все считали невозможным, чтобы ему удалось пробиться к армии
через Красное, но в то же время все говорили, что если есть кто-нибудь, для
кого  невозможное возможно,  то Ней  соединится с  нами. Все  сгибались над
развернутыми картами, намечали по ним маршрут, которым пойдет Ней, если его
мужество  не  даст  ему  возможности  пробить себе  дорогу  через  Красное.
"Хорошая пехота, если она пожертвует артиллерией, может сделать все с таким
командиром, -  говорили в армии. -  Он скорее придет к  нам через Киев, чем
сдастся  неприятелю". Начиная  от  любого солдата  и вплоть  до императора,
никто не сомневался, что  Ней приведет свой корпус, если он только не будет
убит. Если у кого-нибудь  и были какие-либо сомнения, то они сводились лишь
к опасению,  как бы маршал, думая,  что мы его будем  ждать и поддержим его
атаку, как  только заслышим  его пальбу, не  пожелал во что бы  то ни стало
пробиться и не пал смертью храбрых, пытаясь проложить себе дорогу. Может ли
быть для воина лучшая  похвала, чем это всеобщее убеждение, что он добьется
своего там, где всякий  другой едва ли осмелился бы сделать только попытку?

Прибыв  19-го в  Оршу,  император часть  дня  провел у  моста. Он  осмотрел
окрестности города,  как будто собирался сохранить  его в своих руках. Хотя
все еще  не было никаких сообщений о  герцрге Эльхингенском, надежды все же
не исчезали.  Так как всякая задержка должна  была еще более осложнить наше
положение, то отступление  продолжалось; арьергард был поручен вице-королю;
20-го,  во второй половине  дня, ставка  была перенесена в  усадьбу Бараны,
недалеко  от  Орши, в  расстоянии  четверти  лье от  дороги. Там  император
получил от  одного штатского  поляка сообщение о  движении молдавской армии
русских на Минск, но  этот поляк не мог ни сообщить какой-либо точной даты,
ни  сказать,  далеко ли  еще  от  Минска находится  эта  армия. Он  говорил
понаслышке, со слов какого-то другого лица.

- Чичагов, - сказал император, - несомненно, соединится с Тормасовым, и они
отправят корпус на Березину, или, точнее, на соединение с армией Кутузова у
Березины, который  оставляет нас в покое для того,  чтобы, как я это всегда
предполагал,  опередить  меня  и   атаковать  нас,  когда  он  получит  это
подкрепление. Надо торопиться; мы потеряли много времени после Смоленска, а
между тем я тоже мог бы находиться уже на Березине, располагая достаточными
силами, если  бы мои приказы были выполнены.  Надо поскорее дойти туда, ибо
иначе могут произойти большие события.

Император был  очень озабочен  и, как мне показалось,  впервые неспокоен за
будущее.  Ему   не  хотелось  уезжать,  не   получив  сообщений  о  герцоге
Эльхингенском, и он покинул Оршу лишь к концу дня.

В  Орше было  продовольствие и  фураж, но  что можно  было сделать  с этими
запасами,  когда  надо было  прокормить  такое множество  людей и  лошадей?
Местность была  значительно лучше, чем между  Москвой и Смоленском, то есть
гораздо менее  истощенная, и  жители но большей части  оставались на месте.

Вскоре после  отъезда императора  вице-король, оставшийся в  Орше, сообщил,
что  в ночь  с 18 на  19-е герцог  Эльхингенский перешел через  Днепр возле
Варышек  [222] по  только что образовавшемуся  льду и привел,  кроме своего
корпуса, еще 4 - 5 тысяч отставших и московских беженцев-французов, которые
могли  найти спасение  лишь под  защитой его  каре. Вице-королю  был послан
приказ  двинуться  навстречу  герцогу,  чтобы облегчить  его  соединение  с
армией,  но  он уже  заранее  сделал  это, послав  одну  из своих  дивизий.

Ни одно выигранное сражение  не производило никогда такой сенсации. Радость
была всеобщей; все были  точно в опьянении; все суетились и бегали, сообщая
друг другу  о возвращении Нея; новость  передавали всем встречным. Это было
национальным событием; офицеры считали  себя обязанными сообщить о нем даже
своим  конюхам. Офицерам  и солдатам  - всем  казалось, что нам  не страшны
теперь судьба и стихии, что французы непобедимы!

Офицер генерального  штаба де Бриквиль, один  из посланных к маршалу, чтобы
его поторопить,  и раненный в  бедро во время боев,  которые пришлось вести
корпусу  Нея, прибыл  в ставку  вечером и  сообщил много  подробностей. Сам
маршал рассказывал потом следующее.

Во  второй  половине  дня  18 ноября  густой  туман  не позволял  различать
что-нибудь  даже  на  самом близком  расстоянии,  и  авангард 3-го  корпуса
наткнулся сослепу  прямо на русские батареи,  встретившие его картечью; три
корпуса русских  занимали позиции по обе стороны  дороги на Красное, а сама
дорога  была  занята  крупными  артиллерийскими силами.  Заслышав  пушечные
выстрелы, маршал  подтянулся к своему  авангарду и нагнал его  в пять часов
дня. Думая, что мы его поджидаем и что канонада послужит для нас сигналом к
общей  атаке, он  несколько раз  возобновлял свои собственные  атаки, чтобы
проложить себе дорогу; хотя  его войска оказались под убийственным огнем со
всех сторон, они сражались  с редкой отвагой. Наши солдаты прорвались через
две неприятельские  линии, но находили смерть,  столкнувшись лицом к лицу с
пушками и  шеренгами третьей линии, ибо  не в силах были  преодолеть все те
препятствия,  которые  русские подготовили  и  противопоставили их  отваге.
Видя, что  ему не  удается проложить дорогу,  Ней отошел на  свои позиции и
продолжал драться  до 10 часов вечера,  чтобы принудить врага держать здесь
все  свои  силы.  Когда огонь  прекратился,  генерал  Милорадович послал  к
маршалу в  качестве парламентера  одного майора с предложением  о сдаче; но
маршал уже  знал, что ему надо делать, и,  как только он удостоверился, что
нас здесь нет и мы не можем ему помочь, он выслал разведку для обследования
окрестностей;  а когда он  узнал от  русского офицера, что  вся французская
армия покинула  Красное и  находится уже далеко,  он еще более  укрепился в
своем решении.  Он задержал  майора и в полнейшей  тишине продолжал начатый
уже  им  маневр  с  целью  перейти  Днепр,  переправа  через  который  была
обследована вечером.  Хотя у  берегов во многих  местах лед был  еще совсем
тонким,  людей  погибло  мало;  удалось даже  спасти  большинство  лошадей.

Когда  наступил  день,  русские  не  нашли  ничего, кроме  наших  орудий  с
испорченными замками. Перейдя на другой берег реки, маршал выслал небольшие
отряды к  Орше, чтобы известить императора. Только  один из них добрался до
Орши, и  именно от него вице-король получил  первые сведения о Нее. Платов,
который  шел из Смоленска  по правому  берегу реки, наводняя  всю местность
полчищами  своих казаков, тотчас  же был  извещен о переходе  маршала через
Днепр. Он собрал все свои войска, окружил маршала, непрестанно тревожил его
во время переходов и  каждое мгновение вынуждал его строиться в каре, чтобы
отражать налеты казаков и прикрывать двигавшихся с ними отставших, беженцев
и раненых, которые в состоянии были выдержать перевозку.

Все попытки  донских казаков  остались тщетными; 6  тысяч храбрецов герцога
Эльхингенского  ни разу  не  дали прорвать  свои ряды  или  остановить свой
поход. Это смелое отступление герцога Эльхингенского в сопоставлении с тем,
что называли "благоразумием его коллеги" (князя Экмюльского), служило темой
для  всех  разговоров,  тем   паче  что  князя  Экмюльского  недолюбливали.

И большие  и малые люди пользовались случаем,  чтобы бросить в него камнем,
не  входя  в  обсуждение   вопроса,  не  служат  ли  для  него  оправданием
приказания,   полученные  им,   сообщения,   которые  он   посылал  герцогу
Эльхингенскому,  и  обстоятельства,  в  которых  он  оказался.  Возвращение
герцога Эльхингенского вновь вернуло императору всю его веру в свою звезду,
которая  так  часто  была   слишком  счастливой  и  для  него  и  для  нас.

21-го  ставка  была в  Каменице.  По  дороге туда  император получил  новое
сообщение о  передвижениях молдавской армии русских.  Граф Дарю, ехавший на
некотором расстоянии  вслед за императором и  занимавшийся оказанием помощи
больным, толпившимся на дороге  или теснившимся в оставшихся неразрушенными
домах,  встретил  польского  офицера,   который  просил  его  передать  это
сообщение императору,  так как сам он сейчас не  мог этого сделать, ибо его
лошадь не  в состоянии  была больше двигаться.  Император засыпал вопросами
графа  Дарю,  потом  и  офицера,  но  офицер  знал только,  что  Чичагов  с
молдавской армией  двигается на Борисов. Вечером  император сообщил нам эти
сведения, заставившие его сильно призадуматься.

-  Поспеем ли  вы вовремя? -  сказал он  мне. - Возобновил  ли своевременно
герцог  Беллюнский [223] наступление,  чтобы  оттеснить Витгенштейна?  Если
переходы  через Березину  окажутся закрытыми  для нас, то  обстоятельства и
события  могут  сложиться  так,   что  мы  будем  вынуждены  прорываться  с
гвардейской  кавалерией. Какое  расстояние  можно было  бы пройти  с  нею в
пять-шесть  дней при  том состоянии,  в котором  находятся лошади,  если мы
будем постепенно бросать наиболее  плохих лошадей? С моей гвардией и с теми
храбрецами, которых удастся собрать,  всегда можно будет прорваться. Мне не
терпится узнать,  что сделали  мои корпуса на Двине  и корпус Шварценберга.
Маре,  который  по-прежнему  располагает  нужными  источниками  информации,
должен был известить их о передвижениях адмирала.

После  этого император  заговорил о  своей поездке  во Францию, как  о деле
решенном, и сказал мне, что я буду сопровождать его и другого телохранителя
ему не надо.

Теперь император  мечтал занять  позиции за Березиной,  считая, что минские
склады   дадут  ему   возможность   вновь  собрать   и  прокормить   армию.

- Через  несколько дней,  - сказал он  мне, - отступление  будут прикрывать
корпуса герцогов Реджио и Беллюнского; солдаты московской армии разместятся
во второй линии, и мы соберем отставших.

Сообщения   из  Франции   по-прежнему   не  получались.   Это  было   самым
чувствительным  лишением  для  императора,  который уже  не  надеялся,  что
польским офицерам  и посланным  в Вильно людям удалось  передать, а герцогу
Бассано  удалось  направить  его  сообщения  во  Францию  и  успокоить  ее.
Император  понимал  все  неприятные  стороны  этого  молчания,  и  это  еще
усугубляло беспокойные  размышления, на которые наводили  его полученные им
известия.  Расстройство  и дезорганизация  дошли  до такой  степени, что  я
отнюдь  не  разделял  его надежд  на  возможность  сосредоточить армию  под
Вильно,  не говоря  уже о  том, что  новые события могли  помешать принятию
нужных  мер. Что  касается  императора, то,  если не  считать беспокойства,
вызванного появлением  Чичагова, он уже видел,  как его армия выстраивается
на  позициях, едва  только он  соединится с  корпусами, стоящими  на Двине.

22-го  мы были  в Толочине;  император остановился  в здании,  которое было
чем-то  вроде монастыря.  Там,  в Толочине,  он узнал  об  эвакуации нашими
войсками Минска,  который был занят 16-го  авангардом адмирала Чичагова под
командованием генерала  Ламберта. Император,  потеряв вместе с  Минском все
свои склады, все средства, с помощью которых он после Смоленска рассчитывал
вновь  собрать и реорганизовать  армию, на  один момент был  ошеломлен этим
известием.  Он не  только терял  все те  ресурсы, на которые  возлагал свои
надежды,  но   перед  ним  еще  выяснилась   тревожная  картина  положения:
молдавская армия,  быть может, уже соединилась  с корпусами, находящимися в
нашем тылу, а не  была подтянута Кутузовым к главным русским силам на нашем
фланге, как все время надеялся император.

Император,  стальная  воля которого  лишь  еще больше  закалялась при  виде
стольких препятствий и, можно сказать, стольких опасностей, тотчас же решил
ускорить  свое  передвижение, подоспеть,  если  это  окажется возможным,  к
Березине  раньше  Кутузова,  сражаться и  одержать  победу  над всеми,  кто
встретится  на его  пути. Вместе с  тем он  питал тешившие его