ься на
некотором расстоянии  оттуда, чтобы  не привлекать внимания  русских конных
дозоров, которые могли находиться на другом берегу. Император объехал берег
в  сопровождении саперного  генерала Аксо.  Утром ему пришлось  накинуть на
себя  шинель  одного  из польских  солдат,  чтобы  не привлекать  внимания.

По окончании рекогносцировки он  подъехал к группе чинов штаба, чтобы снова
обсудить вопрос  о различных  пунктах, где войска могли  бы занять позиции.
Когда  император скакал галопом  по полю,  из-под ног его  лошади выпрыгнул
заяц,  и она слегка  отскочила вбок.  Император, который очень  плохо ездил
верхом,  упал наземь,  но  поднялся с  такой  быстротой, что  был на  ногах
прежде,  чем я  подоспел, чтобы  его поднять.  Он вновь  сел на  лошадь, не
произнеся ни  слова. Почва была очень рыхлая, и  он лишь слегка ушиб нижнюю
часть бедра.  Я тогда же подумал,  что это - дурное  предзнаменование, и я,
конечно,  был  не  единственным,  так  как князь  Невшательский  тотчас  же
коснулся моей руки и сказал:

-  Мы сделали  бы гораздо  лучше, если  бы не  переходили через  Неман. Это
падение - дурное предзнаменование.

Император, который  в первые моменты хранил  глубокое молчание и, очевидно,
предавался не  более веселым мыслям, чем мы,  начал затем нарочно шутить по
доводу  своего падения  с князем  Невшательским и  со мною, но  вопреки его
стараниям можно  было заметить  его дурное настроение и  мрачные мысли. При
других обстоятельствах он жаловался  бы на лошадь, сделавшую глупый скачок,
и  на  обер-шталмейстера.  Но  на  сей  раз он  старался  выказать  хорошее
настроение  и делал  все, что мог,  чтобы рассеять  те мысли, которые  - он
чувствовал -  могли прийти в голову  каждому из нас, так  как вопреки самим
себе люди  бывают суеверными при таких  решающих обстоятельствах и накануне
таких великих  событий. Каждый думал об этом  падении, и на лицах некоторых
чинов штаба можно было  прочесть, что римляне, верившие в предзнаменования,
не перешли  бы через Неман.  Император, который обычно был  таким веселым и
таким  оживленным в  те моменты,  когда его войска  осуществляли какие-либо
крупные  операции,  был  в  течение  всего  дня  очень  серьезным  и  очень
озабоченным.

О том, что делается  на другом берегу реки, не было никаких сведений: связь
была прервана уже в течение нескольких дней.

Князь Экмюльский, генеральный штаб и все остальные жаловались на то, что не
удалось до  сих пор  получить никаких сведений  и ни один  разведчик еще не
вернулся с  того берега. Там,  на другом берегу, видны  были лишь несколько
казачьих патрулей.  Император произвел  днем смотр войск и  еще раз занялся
рекогносцировкой  окрестностей.  Корпуса  нашего  правого  фланга  знали  о
передвижениях  неприятеля  не  больше нашего.  О  позиции  русских не  было
никаких  сведений.  Все  жаловались  на  то,  что  ни один  из  шпионов  не
возвращается, что очень раздражало императора. Лишь из Мариамполя поступили
сведения о  том, что русская армия отступает  и перед нами находятся только
казаки.  Император решил,  что  русские сосредоточиваются  в Троках,  чтобы
защищать Вильно.

После обеда  император вызвал меня и спросил, как это  он упал с лошади; по
его словам,  он не очень ушибся и поднялся с  такой быстротой, что думал, -
так как  дело было ночью, - что никто  не заметил происшествия. Он спросил,
говорят ли об этом  происшествии в ставке. Затем он снова стал задавать мне
различные вопросы,  касающиеся России: об образе  жизни жителей, о запасах,
имеющихся  в  городах  и  деревнях, о  состоянии  дорог.  Он спросил  меня,
отличаются  ли  русские  крестьяне энергией,  способны  ли  они взяться  за
оружие, как  испанцы, и организовать партизанские  отряды, а также думаю ли
я, что русская армия  отступила и сдаст ему Вильно без боя. По-видимому, он
очень хотел  сражения. Он приводил ряд  аргументов, чтобы доказать мне, что
русская  армия вопреки сообщениям  из Мариамполя  не могла отступить  и тем
самым сдать  столицу Литвы, а следовательно, и  русскую Польшу без боя: она
не могла  этого сделать хотя бы потому, чтобы  не обесчестить себя в глазах
поляков. Он  добивался, чтобы  я высказал свое мнение  об этом отступлении.

Я ответил ему, что  не верю в правильные сражения и думаю, как я ему всегда
говорил,  что у  русских  не так  уж мало  территории,  чтобы они  не могли
уступить  ему порядочный  кусок  хотя бы  для  того, чтобы  удалить его  на
большее  расстояние  от  Франции  и  принудить его  раздробить  свои  силы.

- Но в таком случае, - с живостью возразил император, - я получаю Польшу, а
Александр в  глазах поляков  бесповоротно опозорит себя тем,  что отдает ее
без боя. Уступить мне Вильно - значит потерять Польшу.

Он много  говорил об этой оккупации,  о развертывании его сил  и их быстрых
передвижениях и  пришел к выводу, что русские  корпуса не могут спасти свой
обоз  и  свою  артиллерию.  Он думал  даже,  что  многие  из  них придут  в
расстройство и не смогут  уйти от его быстрого наступления. Он подсчитывал,
сколько  часов понадобится ему,  чтобы дойти  до Вильно, и  забрасывал меня
вопросами, как будто я ездил по этой дороге и как будто вопрос заключался в
том, чтобы доехать туда на почтовых.

- Меньше чем через  два месяца, - сказал император, - Россия запросит мира.
Крупные  помещики будут  перепуганы,  а многие  из них  разорены. Император
Александр будет в большом затруднении, так как русским, по существу, весьма
мало дела  до поляков и они вовсе не  хатят терпеть разорение из-за Польши.

Чтобы не  встречать противоречий  с моей стороны,  император быстро задавал
вопросы и  столь же  быстро сам давал  желательные для него  ответы на них,
делая все время вид,  что он торопит меня с ответом, и ежеминутно спрашивал
меня, неужели я не  разделяю его мнения, но не давал мне вставить ни слова.
Когда он кончил говорить, я молчал, и это его рассердило. Он хотел получить
ответ,  который подтверждал  бы его  взгляды. Я  сказал ему, что  могу лишь
напомнить  то,  что говорил  мне  император  Александр, а  именно, "что  он
воздает  должное великим  военным талантам  императора и будет  избегать до
пределов  возможного мериться  силами с  ним в  открытом бою;  если русские
будут  побиты,  то они  возьмут  пример  с испанцев,  которые часто  бывали
разбиты, но не были, однако, ни побеждены, ни покорены; недостаток выдержки
погубил  другие государства;  он  не будет  стрелять первым,  но  он скорее
отступит до Камчатки, чем уступит свои губернии или будет приносить жертвы,
которые не приведут ни  к чему, кроме передышки". Император выслушал меня и
отпустил, ничего не ответив.

Ночью дивизия  Морана перешла через  Неман[92]. За  нею последовали другие,
так  как  понтонные  парки  заранее  были  стянуты к  реке.  Операция  была
выполнена  в несколько  часов  без всяких  помех даже  со  стороны казаков,
которые в  небольшом числе находились на другом  берегу и стали отвечать на
ружейные выстрелы,  направленные против  них, лишь тогда,  когда наши части
вступили в  первую деревню  по ту сторону Немана,  находившуюся в некотором
расстоянии от реки.

Император  переправился через  реку утром [93],  как только  первая дивизия
заняла  позицию  на  другом берегу,  переходов  из-за  усталости, холода  и
лишений.

Начальники хотели,  чтобы эта  молодежь соревновалась со  старыми воинскими
частями,  сумевшими  перенести столько  трудностей,  лишений и  опасностей;
молодежь   пала   жертвой  этого   неуместного   пыла.  Князь   Экмюльский,
подкреплявший    авангард     неаполитанского    короля,    сообщил,    что
генерал-лейтенант Балашев - генерал-адъютант русского императора - прибыл в
его штаб с миссией  к императору[96]. Он получил приказ задерживать его под
разными предлогами. Император дозволил ему приехать в Вильно лишь через два
или три  дня после  своего прибытия. Наш авангард  имел довольно оживленную
стычку  в нескольких  лье от  Вильно, а  потом вторую вблизи  города. Нашей
кавалерии не  повезло. Капитан легкой кавалерии де Сегюр  попал в плен[97].

Император проехал по городу  без предварительного оповещения. Город казался
опустевшим.  Несколько евреев  и несколько  человек из простонародья  - вот
все, кого можно было  встретить в этой так называемой дружественной стране,
с которой наши войска,  изнуренные и не получающие пайков, обращались хуже,
чем с неприятельской. Император  не остановился в городе. Он осмотрел мост,
окрестности  и  подожженные  неприятелем  склады  которые  еще  горели.  Он
приказал   поскорее   починить  мост,   отдал   распоряжение  о   некоторых
оборонительных работах  под городом,  вернулся обратно и  заехал во дворец.
Хотя о его возвращении  было объявлено, хотя двор, штаб, гвардия и все, что
указывало на  его присутствие,  обосновались там, население  ровно ничем не
проявляло любопытства, никто не выглядывал из окон, не наблюдалось никакого
энтузиазма,  не  видно  было  даже  обычных зевак.  Все  выглядело  угрюмо.

Император был  поражен этим и, входя в кабинет,  не мог удержаться от слов:

-  Здешние  поляки  не похожи  на  варшавских.  Это объяснялось  некоторыми
беспорядками, имевшими  место в городе и  напугавшими жителей, а также тем,
что здешние поляки, довольные русским правительством, были мало расположены
к перемене.  К тому же русские находились еще очень  близко[98], и никакого
решительного сражения до сих пор не было.

Император получил достоверные  сведения об отступательном движении русских.
Он был  удивлен тем, что они сдали Вильно без  боя и успели вовремя принять
решение и ускользнуть от него.

Потерять надежду на большое  сражение перед Вильно было для него все равно,
что нож  в сердце.  Он льстил себя  надеждой, что князю  Экмюльскому больше
повезет в его движении  против Багратиона и что корпуса, которые двинутся к
Двине, настигнут левый фланг  русских. Всех офицеров, прибывающих из разных
корпусов,  он прежде  всего  спрашивал: "Сколько  взято пленных?"  Он хотел
трофеев, чтобы поднять дух поляков, но никто их не присылал. Герцог Бассано
и князь Сапега [99] старались организовать страну и вдохнуть в нее польский
дух. Но жители были, по-видимому, не очень склонны откликнуться на призыв к
их  патриотизму. Грабежи  и беспорядки  всякого рода,  производимые армией,
разогнали все деревенское население.  В городе видные лица сидели по домам.
Приходилось   вызывать  их   от   имени  императора,   так  как   никто  не
представлялся, не  стремился выдвинуться  вперед, как ни  старались об этом
поляки, прибывшие вместе с армией.

Беспорядки, производимые  армией, немало увеличивали всеобщее недовольство.
В  Вильно  ощущался недостаток  во  всем,  и через  четыре дня  необходимое
продовольствие надо было искать  уже очень далеко. Число отставших от своих
корпусов было  уже довольно  значительно. Военные суды  и несколько случаев
примерного наказания  запугали их и побудили  часть из них возвратиться, но
пока    продолжалась   переправа,    порядок   был    восстановлен   слабо.

Император решил вызвать Балашева  в Вильно. Его величество, говоря о миссии
Балашева,  превращал его  поездку  в свой  трофей и  для  поощрения поляков
демонстрировал  этот трофей  как доказательство  затруднительного положения
русского правительства. О приезде  Балашева я узнал только тогда, когда мне
сообщил об этом князь Невшательский. Он рассказал мне все, что знал об этой
миссии, и  с тех пор мы не ждали уже от  нее ничего благоприятного для дела
мира. Император Наполеон говорил:

- Мой  брат Александр, который так надменно  держал себя с Нарбонном, хотел
бы  уже уладить  дело. Он  боится. Мои  маневры сбили  русских с  толку. Не
пройдет и месяца, как они будут у моих ног.

Он был  слишком доволен тем,  что находится в Вильно,  ему слишком хотелось
поздравить  себя с  желанным  успехом, на  который он,  быть может,  уже не
надеялся  чтобы  он мог  пойти  на  соглашение. Но  в  то же  время он  был
серьезен, озабочен, можно даже сказать мрачен. Несколько вырвавшихся у него
слов доказывали,  что отступление  без боя, продолжавшееся  после переправы
через Неман, потери во время перехода до Вильно и еще больше - облик страны
навели его на размышления, мало похожие на те иллюзии, которые он так долго
лелеял.  Но   император  не   был  человеком,  способным   отступить  перед
трудностями;  они  лишь  возбуждали,  а не  обескураживали  этого  великого
человека. Он говорил во  всеуслышание, - очевидно для того, чтобы объяснить
любопытствующим глупцам  тот прием,  который он приготовлял  для Балашева и
который был  весьма неожиданным после его  шуток насчет предполагаемой цели
миссии Балашева, - что он ведет против России политическую войну и, не имея
личных  обид против  императора  Александра, хорошо  примет его  адъютанта.

Балашев привез письмо от императора Александра, и ему было поручено сделать
на словах заявления, соответствующие  содержанию письма, а именно запросить
о мотивах этого нашествия  среди полного мира, без всякого объявления войны
и  предложить, -  так как  России неизвестен  ни один обоснованный  повод к
недоразумению между  двумя странами,  - объясниться и  предотвратить войну,
если император Наполеон согласен в ожидании исхода переговоров возвратиться
на свои позиции за Неман. Некоторым, посвященным в тайну этого предложения,
показалось, что  быстрота нашего движения сразу  привела в замешательство и
расстройство военные планы русских,  что, попав в затруднительное положение
и  сомневаясь в  возможности  соединиться до  Двины с  корпусом Багратиона,
император  Александр  решил  испробовать  это  средство,  чтобы  попытаться
остановить   наше   наступательное   движение   при   помощи   каких-нибудь
переговоров. Я  повторяю то, что говорилось,  так как у меня  в то время не
было никакого  ясного представления  об этом. Я знал  только, что император
Наполеон  открыто   сказал  при  мне,  при   князе  Невшательском,  герцоге
Истрийском и, кажется, Дюроке:

- Александр насмехается надо мной. Не думает ли он, что я вступил в Вильно,
чтобы вести  переговоры о торговых договорах?  Я пришел, чтобы раз навсегда
покончить  с  колоссом  северных  варваров.  Шпага вынута  из  ножен.  Надо
отбросить их  в их льды, чтобы  в течение 25 лет  они не вмешивались в дела
цивилизованной Европы.  Даже при Екатерине русские  не значили ровно ничего
или  очень   мало  в   политических  делах  Европы.   В  соприкосновение  с
цивилизацией  их привел раздел  Польши. Теперь  нужно, чтобы Польша  в свою
очередь  отбросила их  на свое место.  Уж не  сражения ли при  Аустерлице и
Фридланде или  Тильзитский мир  освящают претензии моего  брата Александра?
Надо воспользоваться  случаем и  отбить у русских охоту  требовать отчета в
том, что  происходит в Германии. Пусть  они пускают англичан в Архангельск,
на это  я согласен, но Балтийское море должно  быть для них закрыто. Почему
Александр  не  объяснился  с  Нарбонном или  с  Лористоном,  который был  в
Петербурге и  которого царь не пожелал  принять в Вильно[100] ? Румянцев до
последнего дня  не хотел  верить в войну.  Он убеждал Александра,  что наши
передвижения  - только угрозы  и что  я слишком заинтересован  в сохранении
союза с  Россией, чтобы решиться на  войну. Он считал, что  разгадал меня и
что  он более проницательный  политик, чем  я. Теперь Александр  видит, что
дело серьезно,  что его армия разрезана; он  испуган и хочет помириться, но
мир  я  подпишу в  Москве.  Я  не хочу,  чтобы петербургское  правительство
считало  себя вправе  сердиться  на то,  что я  делаю  в Германии,  и чтобы
русский посол осмеливался угрожать мне, если я не эвакуирую Данциг. Каждому
свой  черед. Прошло  то  время, когда  Екатерина делила  Польшу, заставляла
дрожать слабохарактерного Людовика XV  в Версале и в то же время устраивала
так,  что ее  превозносили все  парижские болтуны. После  Эрфурта Александр
слишком возгордился. Приобретение Финляндии  вскружило ему голову. Если ему
нужны  победы, пусть  он бьет  персов, но  пусть он  не вмешивается  в Дела
Европы.  Цивилизация  отвергает   этих  обитателей  севера.  Европа  должна
устраиваться без них.

Балашев был хорошо принят императором, который пригласил его на обед вместе
с князем  Невшательским, герцогом Истрийским и мною [101] . Я был более чем
удивлен этой милостью, которая,  впрочем, не могла относиться лично ко мне,
так  как  император  давно  уже отучил  меня  от  всех милостей.  Император
прекрасно  отнесся  к  Балашеву  и  много  разговаривал  с  ним.  Во  время
послеобеденной   беседы   его   величество   сказал,  обращаясь   ко   мне:

- Император  Александр хорошо  обращается с послами. Он  думает, что своими
любезностями   делает   политику.   Из   Коленкура  он   сделал   русского.

Это  был  обычный  упрек.  Так  как  он  не  мог меня  задеть  перед  моими
соотечественниками, которые  достаточно хорошо знали  меня, чтобы разделить
мое  отношение к  мотивам  этих упреков,  то я  обычно  не обращал  на него
внимания.

Но на сей раз  он был намеренно повторен как титул, под которым меня хотели
рекомендовать  императору Александру.  Я  обиделся и  не мог  удержаться от
ответа    императору,   которому    я   с   оскорбленным    видом   сказал:

-  Именно потому,  конечно, что  моя откровенность слишком  хорошо доказала
вашему  величеству,  что я  -  прекрасный француз,  ваше величество  хотите
сделать  вид,  что  сомневаетесь   в  этом.  Знаки  благоволения,  которыми
императору Александру  часто угодно  было меня почтить,  были направлены по
адресу вашего  величества. Будучи вашим верным  слугой, государь, я никогда
их не забуду.

Император, заметив, что я  был возбужден, заговорил на другие темы и вскоре
отпустил Балашева.

Перед обедом император поручил  мне повидать этого генерала и сообщить, что
он даст ему своих  лошадей для возвращения в расположение русской армии; он
приказал мне  также согласовать с начальником штаба  маршрут В вопрос о его
эскорте. Я  говорил с  Балашевым не больше  минуты и просил  повергнуть мое
почтение к стопам его повелителя.

Когда Балашев  вышел от императора,  его величество шутя сказал  мне, что я
напрасно  рассердился на  его слова о  том, что  я сделался русским;  с его
стороны это  была лишь  любезность с целью  доказать императору Александру,
что я не забыл знаки его благосклонности.

-  Вы огорчаетесь,  - прибавил  император, -  тою неприятностью,  которую я
намерен причинить вашему другу.  Его армии не смеют дожидаться нас; они уже
не   спасают   ни   чести    своего   оружия,   ни   чести   правительства.

Не пройдет и двух месяцев, как русские вельможи принудят Александра просить
у меня мира.

К своим  обычным обвинениям он прибавил еще  и другие, чтобы доказать князю
Невшательскому, герцогу Истринскому и, вероятно, двум-трем присутствовавшим
адъютантам, что я против этой войны и порицаю его систему. Он несколько раз
повторил, что  эта война самая политическая  из всех, которые он когда-либо
предпринимал, что Россия после Тильзита ничего не сделала для союза и очень
мало или даже вовсе ему не помогла во время австрийского похода. Он упрекал
Россию в  том, что  она покровительствует английской  торговле. Он старался
показать, что Австрия довольна этой войной, надеясь, что война вернет ей ее
морские провинции взамен Польши,  которой она не придает большого значения.

Я был так оскорблен  упреком "вы русский", что не мог сдержаться. Я ответил
императору, что  я в  большей мере француз,  чем те, кто  подстрекал к этой
войне, так  как я всегда говорил ему правду,  между тем как другие сочиняли
сказки, чтобы  его подстрекать, надеясь угодить ему  этим; я знаю свой долг
почтения  к  моему  повелителю,  и  терпел  его шутки  в  присутствии  моих
соотечественников, уважение которых  мне обеспечено, но подвергать сомнению
мою верность  и мои чувства француза в  присутствии иностранца