росил, что я о
них думаю.

- Только  одна из них, -  ответил я, - достигла  брачного возраста, но надо
вспомнить, что произошло с вопросом о браке с принцем из шведского дома: на
перемену религии они не согласятся[40].

Император  возразил, что  он  не думает  о великих  княжнах, не  принял еще
решения и  хочет лишь  знать, будет ли  одобрен его развод,  не оскорбит ли
такой  акт  взгляды  русских  и,  наконец,  что думает  об  этом  император
Александр.  Он  рассчитывал, -  так  мне  казалось, -  что  эта идея  может
понравиться  петербургскому правительству,  что  она окажется,  может быть,
увлекательной  приманкой  для  России   и  что  он  намерен  действовать  в
соответствии с тем, как отнесется к этому Россия.

Император, который очень легко мог бы направить разговор со своим союзником
на  эту  тему,  добивался и  настаивал,  чтобы  император Александр  первый
заговорил с ним об  этом. Он бесспорно надеялся, что Александр облечет этот
предварительный шаг в достаточно  красивые и любезные формы для того, чтобы
он мог  впоследствии найти в нем хотя бы косвенный  намек на его сестру. Не
могу умолчать,  что мои  замечания по поводу  вопроса о религии  и о Швеции
встретили  плохой  прием.  Они  явно  не  понравились  императору,  который
пожатием  плеч  и выражением  лица  дал  мне понять,  что  между Тюильри  и
Стокгольмом не может быть никакого сравнения.

Талейран говорил  с императором  Александром после меня.  Нам нетрудно было
добиться от  него общения  поговорить с императором Наполеоном  о той мере,
которая была  в наших интересах, а вместе с  тем, внося успокоение, в такой
же степени  соответствовала интересам  Европы, как и  интересам Франции. Он
сделал это со всей  той любезностью, которую ему внушала его приязнь к нам,
но,  как   он  мне   сказал,  ограничился  лишь   общей  формулировкой  тех
соображений, которые политическая мудрость  и интересы будущего должны были
бы внушить Наполеону[41].

Надо заметить, что еще год тому назад, когда я уезжал в Петербург, вопрос о
разводе  усиленно обсуждался  .в Фонтенбло,  и полиция  распространяла идею
брака с  француженкой, что  не устраивало никого. Эту  идею выдвинул герцог
Отрантский,  чтобы позондировать  почву  в общественном  мнении и  выяснить
планы  императрицы Жозефины,  а также  для того,  чтобы приучить  Францию к
мысли об этой перемене.

При  отъезде императора  я  выехал вместе  с императором  Александром через
Веймар и Лебикау, чтобы  посетить герцогиню Курляндскую. При этом посещении
я устроил  брак ее дочери  с Эдмондом де Перигором [42] благодаря почетному
содействию русского государя. Он был так добр, что вез меня в своем экипаже
до Лейпцига,  где я пересел в свой и поехал  в Петербург, чтобы пробыть там
еще один год, если император сдержит слово, которое он мне дал при отъезде.

Я  опускаю все  те  события, которые  последовали за  эрфуртским свиданием,
вплоть до  момента, когда разразилась война  с Австрией, для предотвращения
которой я  делал все, что мог.  Об этих событиях, как  и о последовавших за
ними, будет речь в другом месте.

Так  как  заключение  мира   с  Австрией [43]  изменило  политический  курс
императора  и  пролило яркий  свет  на  эволюцию его  взглядов и  проектов,
касающихся  Польши,  и  так  как  оккупация  Ольденбурга[44] ,  формы  этой
оккупации,  да  и все  остальное  расходилось  с неоднократно  возвещенными
намерениями императора,  то отныне  все противоречило и моему  тону и моему
образу  действий, от  которых  я не  хотел отступать;  я  настойчиво просил
поэтому о своем отозвании.  Я не мог помогать обманывать. того, кто проявил
такую лояльность в момент, когда наше положение в Испании было критическим,
того, кто  был столь искренним в  своих отношениях с другими  и столь верно
соблюдал свое  слово, когда принимал на  себя какие-либо обязательства. Так
как моя  настойчивость не помогла мне  добиться отозвания, то я притворился
больным и объяснился с императором и прямо и косвенно - через моих друзей -
столь  определенным образом,  что он  вынужден был решиться  заменить меня,
чтобы избежать взрыва, который  привел бы к дурному результату, ибо я решил
во что бы то ни стало отказаться от этого посольства.

Так  как  я  не  подражал пристрастной  политике  министерства  и не  желал
подлаживаться к  намерениям императора, искавшего  предлогов для оправдания
своего охлаждения к русскому  правительству и своих придирок к нему, то мои
донесения не нравились ему. Ими не могли быть довольны, так как уже давно я
старался  избегать в  своих  депешах всего  того, что  могло  быть ошибочно
понято или содействовать ложным толкованиям. Я излагал факты беспристрастно
и откровенно.  Когда это было  уместно, я воздавал  должное образу действий
русского  правительства. Я сообщал  также об  его жалобах, не  беспокоясь о
том, не заденет ли моя откровенность императора. Министры иностранных дел и
полиции  наводняли Россию  особыми агентами,  задача которых  заключалась в
том,  чтобы  обострять  настроения   и  попытаться  собрать  материалы  для
манифестов [45],  они не  могли добыть  ничего подходящего.  Они установили
новую незашифрованную  переписку по  почте с генеральным  консулом. От него
требовали,  чтобы  он  посылал  еженедельно  две  депеши  с  сообщениями  о
политике,  торговле   и   слухах.  Мне  тоже   писали  по  почте  в  стиле,
предназначенном для того, чтобы злить и раздражать.

Эти средства не имели  никакого успеха. Генеральный консул Лессепс, человек
добросовестный и честный, ни в каком отношении не изменил своему долгу. Как
и я,  он не скрывал ничего. Наше министерство не  могло найти того, что оно
искало  в  его правдивых  и  беспристрастных  сообщениях, и  его депеши,  в
отличие от депеш большинства.  его собратьев, не содержали таких новостей и
подробностей, которые  могли бы заполнить бюллетени  в желательном духе; он
не раз  получал выговоры,  и, когда я  приехал в Париж, я  увидел, что этот
доблестный человек  находится на таком же плохом  счету, как и я. Император
собственной  рукой вычеркнул  ежегодную  денежную награду,  которую получал
Лессепс от  морского министерства  за свои закупки. Возникал  даже вопрос о
том, чтобы его сместить. Его 30-летняя служба, его всем известные честность
и  благородные убеждения  - все  это было  совершенно забыто в  тот момент.
Несмотря на скромный образ  жизни, он не имел состояния, так как должен был
тратиться на  представительство и был отцом восьми  детей; он мог поэтому с
минуты на минуту оказаться без куска хлеба.

Русское  правительство  не  поддалось  на  происки  наших  министров  и  не
переменило  ни  своего курса  ни  даже  своего отношения  к нам.  Император
Александр  и граф  Румянцев бесстрастно  относились к  этим атакам.  Они не
изменили даже своего тона.

- Мудрость  государей, - не  раз говорил мне император  Александр, - должна
сделать так,  чтобы судьба  управляемых ими наций  не зависела от  интриг и
тщеславия  тех или  иных  смутьянов. Императора  Наполеона подстрекают.  Но
время разъяснит все это.  Если он хочет воевать со мной, то первый пушечный
выстрел сделает он.

Все, что мне писали из Парижа, все, что мне становилось известным, не могло
оставить  во  мне  ни малейшего  сомнения  по  поводу раздражения,  которое
император  Наполеон питал  против  меня. Не  имея возможности  придраться к
моему поведению или к  моей деятельности, он отомстил мне на моих друзьях и
выслал  мадам де  К...[46] , которую  он назначил  без всякой с  ее стороны
просьбы   придворной   дамой,  когда   вступил   в   брак  с   императрицей
Марией-Луизой. В ту пору он ее очень отличал и назначал для участия во всех
поездках, желая, очевидно, доставить  мне удовольствие, так как тогда я был
ему полезен в России.  Эта новость, которую я получил за некоторое время до
отъезда  из Петербурга,  окончательно  прояснила мне  характер политических
планов  императора  и  мое  собственное  положение. Сообщая  мне  об  этом,
добавляли, что  я должен быть готов ко всему, и  если император и не сошлет
меня,  то  наверное даст  мне  почувствовать  свое недовольство  как-нибудь
иначе.  Но  так  как   мне  одновременно  сообщали  о  предстоящем  выезде
Лористона[47], который должен был меня заменить, то я нашел, что, поскольку
речь идет обо мне,  в этих известиях есть для меня компенсация: замена меня
другим  лицом при  сложившихся обстоятельствах  была мне дороже  всего, ибо
политическое бремя, возложенное на  меня, было тягостным для моих принципов
и убеждений.

Лористон действительно приехал через  некоторое время [48]. Его путешествие
продолжалось долго, потому что император поручил ему проехать через Данциг,
чтобы  ознакомиться   с  состоянием   войск  и  военных   приготовлений,  -
несомненно,  с  той  целью, чтобы  придать  его  миссии немного  враждебный
характер; во всяком случае это было замечено в Петербурге и, следовательно,
было  вдвойне  неприятно  для  Лористона,  прямота  и  лояльность  которого
подверглись тяжкому испытанию с самого начала.

Я оставался  с ним  несколько дней, как  это мне было  приказано, и наконец
отправился в  путь[49]. Совесть моя была  спокойна, так как я добросовестно
служил императору и говорил  ему правду, и я поспешил в Париж, куда приехал
5 июня в девять часов утра. Один из моих друзей встречал меня около Шалона.
Его рассказы о намерениях императора и о его раздражении против меня отнюдь
не были  приятными или  успокоительными. Существовало, однако,  мнение, что
серьезные интересы,  а также  и положение дел в  Испании, которое, согласно
последним   сведениям,  отнюдь   не  было   удовлетворительным,  заставляет
императора отложить его враждебные  проекты против России, и война, которую
месяц  тому  назад  считали   неизбежной,  будет  отсрочена.  Эту  перемену
приписывали  сообщениям из  Испании  и делали  отсюда вывод,  что император
будет на  публике относиться ко мне более  или менее хорошо, чтобы рассеять
мнение о  разрыве с  Россией, которого ожидали некоторое  время тому назад,
причем    общественное   мнение    было   достаточно    встревожено   этим.

У  меня  были,  признаюсь,  печальные  размышления  о  положении  человека,
оскорбленного  в   своих  самых  дорогих   чувствах,  спокойствие  которого
находится под  угрозой за то,  что он хорошо и  добросовестно служил своему
государю  и  отстаивал,  как  подобает честному  человеку,  интересы  своей
страны.

В 11 часов я уже был в Сен-Клу, где находился император[50]. Его величество
принял  меня  сухо,  тотчас  же  с  горячностью  перечислил  мне  свои  так
называемые  обиды против  императора Александра,  не делая  никакого упрека
лично мне. Он говорил об указе о торговле[51], о допущении в страну граждан
нейтральных государств и американцев,  которое, по его словам, противоречит
континентальной  системе. Он  прибавил, что император  Александр фальшивит,
что  он вооружается  для  войны с  Францией  и что  войска, находившиеся  в
Молдавии,  двигаются к Двине.  Император повторил  мне все сказки  и басни,
которые фабриковались в Данцинге, в Варшавском герцогстве и даже в северной
Германии,  чтобы  доставить  ему  удовольствие, сказки  и  басни,  лживость
которых так  часто доказывалась ему сведениями,  полученными затем на месте
или даже самими событиями.

Я отвечал  на все  фактами, уже упоминавшимися  в моих депешах,  которые он
читал,  фактами,   доказывавшими,  что  указ   явился  результатом  плохого
состояния валюты; получать товары из-за границы в России не хотели, так как
они извлекали бы из страны всю валюту, поскольку нельзя было продавать свои
продовольственные  продукты; внезапное  запрещение ввозить даже  в Германию
товары, которые Россия поставляла  прежде и ей и Франции, также в некоторой
степени  содействовало изданию  указа. По  вопросу о  допущении нейтральных
судов я повторил то  что его величество знал так же, как и я, а именно: гак
как  он  продавал  лицензии [52] и  открыто  допускал  в течение  последних
полутора лет  в наши порты корабли, которые  имели эти лицензии и приходили
прямо из  Англии, то  это открыло глаза  всему миру, и  нельзя было сделать
слепыми  правительство и  жителей  страны, которая  страдала от  отсутствия
вывоза в такой мере, как Россия.

Я ответил, что государственный  кредит пострадал от этого до такой степени,
что рубль,  который в  момент моего приезда  в Петербург стоил  2 франка 90
сантимов, упал до 1  франка 50 сантимов; трудности, переживаемые торговлей,
живо  ощущаются в  стране,  имеющей продукцию,  которую она  сама  не может
потребить  и размеры  которой усложняют  ее вывоз;  при наличии  привычки к
потреблению колониальных продуктов, особенно сахара, даже если бы император
Александр  пожелал, он  не  мог бы  осуществить абсолютный  запрет, который
довел  бы цену  на  сахар до  необычайных размеров  и  благоприятствовал бы
контрабанде;  между  тем  всем  прекрасно известно,  что  мы  уже давно  не
придерживаемся  этого  запрета, ибо  наши  лицензии дошли  даже до  русских
портов, словно для  издевательства над трудностями, переживаемыми торговлей
этой страны.  Я напомнил  ему дело с  судном "Вильям Густав" из  Бордо[53].

Я  обратил  его  внимание  на то,  что  он  не  прибегнул  ни  к одному  из
возвещенных средств, не осуществил ни одной из мер обещанной помощи, что 15
миллионов,  которые должны  были пойти  на русские  морские вооружения  и о
которых он мне поручил объявить, до сих пор не были отпущены. Я указал ему,
что, -  как видно из переписки,  - все меры, на  которые он жаловался, были
давно  предвидены  заранее,  а  он ничего  не  сделал  для  того, чтобы  их
предупредить;  император  Александр  с  самого  начала  называл  монополией
производимые нами конфискации всех  нейтральных грузов без всякого различия
и заявлял, что он  не станет разорять своих подданных, чтобы обогатить свою
казну.  Я отметил также,  что нейтральные суда допускали  отнюдь не тайком,
как  говорил  его  величество; конфисковав  более  60  судов, заходивших  в
Англию,  русское правительство  заранее объявило, что  вследствие перемены,
которую мы несколько времени  тому назад внесли в нашу систему, принятую по
общему соглашению и все еще действующую, оно отныне будет после тщательного
обследования  принимать  суда,   которые  докажут,  что  они  действительно
являются нейтральными  и не заходили в  Англию. Я перечислил многочисленные
грузы, конфискованные только потому,  что суда делали остановку в Англии. Я
рассказал о впечатлении, произведенном  сообщениями наших газет о допущении
в наши порты судов из Англии, обладающих лицензиями.

Что касается характера императора  Александра, то я напомнил, что Александр
признал короля Иосифа в  тот момент, когда наши дела в Испании были плохи и
он знал, что Иосиф  находится под угрозой[54]. Что же касается передвижения
войск,  находившихся  в  Молдавии, то  я  указал  на сделанное  императором
Александром Лористону предложение послать своего адъютанта для объезда всей
линии турецкого  фронта, начиная  хотя бы даже  с Киева, чтобы  убедиться в
том, где находится каждый из полков, о которых говорили, что они посланы на
границы герцогства Варшавского. По  вопросу же о других передвижениях войск
я  просил  его  величество,  чтобы он  приказал  вновь  представить на  его
рассмотрение  ту  часть моей  корреспонденции,  которая  перечисляла их.  Я
отметил также,  что император Александр, жалуясь  мне на передвижение наших
войск, часто  сообщал мне  о тех передвижениях,  которые он в  связи с этим
производил сам, добавляя: "Я  ничего не делаю тайком. Я ничего не устраиваю
на моих границах, но  я принимаю меры для того, чтобы не быть во время мира
захваченным врасплох передвижениями французских войск в районе, находящемся
на 300 лье дальше границ их союзников".

Я  напомнил императору,  что  он заключил  последний мир  с  Австрией, мало
считаясь с Россией.

-  Я   ей  дал  300  тысяч  душ.  Это  больше,   чем  она  завоевала [55] .

- Несомненно,  государь. Но в данном случае  форма спасла бы сущность дела.
Лучше было бы, если бы ваше величество не дали ничего.

Я  указал ему  на неизбежные  последствия этого  дела и напомнил  об отказе
ратифицировать  конвенцию о  Польше[56] , хотя  она была  не чем  иным, как
результатом сделанного  им предложения  и тех распоряжений,  которые он мне
давал. Я говорил об явных отправках оружия и пушек в Варшавское герцогство,
о которых  открыто писали  наши газеты, об ольденбургском  деле, о встречах
императора,  о произведенных  и возвещенных  переменах в Германии,  о стиле
министерской переписки по почте, обострявшем положение больше, чем пушечные
выстрелы, о толпе нескромных  агентов, нахлынувших в Россию со всех сторон,
чтобы раздражать и ссорить. Я не скрыл, наконец, от императора, что если он
хочет войны,  то его кабинет сделал  все для того, чтобы  к ней привести, и
даже для  того, чтобы надменно  возвестить о ней, но  если считают полезным
сохранить союз,  то я не понимаю, для чего  нужны все эти булавочные уколы.

Император  был очень  резок  со мной  и сказал,  что император  Александр и
русские оставили меня в дураках, что я не знаю о происходящих событиях, что
маршал Даву лучше осведомлен,  чем я, что генерал Рапп лучше, чем я, держит
его в курсе дела  и т. д.[57]. Я ответил, что пусть другие раздувают огонь,
повторяя нелепые сказки каких-либо  низших агентов, желающих оправдать свое
жалованье; я  убежден в точности своих сообщений  и тех сведений, которые я
имею честь  вновь ему доложить; я готов отдаться  под арест и положить свою
голову на плаху, если донесения Лорисгона и сами события не подтвердят все,
что я сообщал и что я ему говорю.

Не знаю, навела ли имперарора моя уверенность на какие-либо серьезные
размышления, но он хранил молчание по крайней мере в течение четверти часа
и расхаживал по своему кабинету, не произнося ни слова. Наконец он
промолвил:

- Значит, вы думаете,  что Россия не хочет войны, что она останется в союзе
и примет меры для  поддержки континентальной системы, если я удовлетворю ее
в вопросе о Польше?

-  Вопрос, - ответил  я, - уже  не ограничивается  Польшей. Тем не  менее я
нисколько не  сомневаюсь, государь,  что там были  бы весьма удовлетворены,
если бы  ваше величество  удалили из Данцига  и из Пруссии  по крайней мере
наибольшую   часть  тех   войск,   которые  собраны   там,  как   полагают,
исключительно против России.

- Значит, русские боятся? - сказал император.

- Нет,  государь, но  как рассудительные люди  откровенно объявленную воину
они  предпочитают  положению,  которое  не является  действительным  миром.

- Что же, они хотят предписывать мне законы?

- Нет, государь.

- Однако требовать, чтобы я эвакуировал Данциг дая удовольствия Александра,
- это значит диктовать мне свою

-  Император  Александр  не  требует  ничего, очевидно,  потому,  чтобы  не
сказали,  что он  угрожает. Однако  он учитывает  все, что  произошло после
Тильзита, и полагает, что если армии вашего величества находятся на русской
границе в 300 лье  от ваших границ, то это отнюдь не согласуется с желанием
сохранить союз.  Я мог видеть, что  возбуждает беспокойство. Я могу поэтому
сказать вашему величеству, что внесло бы успокоение.

-  Скоро  я  должен  буду просить  у  императора  Александра разрешения  на
устройство парада в Майнце!

- Нет, государь, но парад в Данциге задевает его.

- Я  предложил ему возмещение за Ольденбург.  Он презрительно отверг его. Я
предложил  соглашение по  поводу герцогства  Варшавского; но его  больше не
пожелали.

- Ваше  величество изгнали родственника  императора герцога Ольденбургского
из  его  владений  в  тот  момент,  когда  сын герцога  женился  на  сестре
императора. Мог ли он  сделаться префектом вашего величества в Эрфурте[58]?
Не значило  ли это оскорблять все-приличия  и даже создавать новый источник
пост