ну,  так   что  невозможно  было   дольше  откладывать
отступление,  чтобы  не  рисковать  понапрасну 600  человек  из  доблестной
гвардии,  единственного  корпуса,   который  еще  сохранил  свою  выдержку.
Дюронель отступал в полном порядке. Хотя он подвергался оживленным атакам и
неприятель преследовал его на протяжении целого лье, Дюронель произвел свой
маневр  не торопясь  и сохраняя  такой порядок,  что кавалерия  должна была
прекратить свои атаки. Артиллерийский огонь вывел у него из строя несколько
человек.  Он присоединился  к армии  как раз  в этот момент,  когда генерал
Латур-Мобур,  согласно полученному  им приказу,  шел к  нему на  выручку со
своим кавалерийским корпусом.

Император обеспокоился, когда выяснилось,  что часть его гвардии вступила в
бой  и  отрезана,  так  как ни  одна  из  посланных  им  разведок не  могла
проникнуть к  отряду Дюронеля;  он был поэтому  доволен уже чем,  что отряд
вернулся; но  вскоре он был еще  более обрадован, когда прибыл вице-король,
которому эта диверсия помогла выйти из боя. Император пригласил к ужину его
и генерала  Дюронеля, которого он несколько  раз в продолжение ужина осыпал
похвалами.

Всякого другого  полководца удручало  бы это событие,  которое расстраивало
все  расчеты его  и во всяком  случае могло  поставить под угрозу  все наши
отставшие  корпуса, если  бы у  неприятеля была определенная  решимость. Но
императора не могли одолеть неудачи; чем больше была опасность, тем упорнее
он был  в своих  действиях, и наперекор  злосчастной судьбе он  решил лучше
дать   сражение,  чем   покинуть  в   беде  князя  Экмюльского   и  герцога
Эльхингенского  [218] . Он снова  послал им  те приказы, которые  давал уже
несколько  раз, а  именно  ускорить свои  передвижения. Но  была  ли дорога
свободной?  А  если приказы  и  дойдут  по назначению,  то  попадут ли  они
вовремя?

Император,  хотя и  ожидал какой-нибудь  частичной атаки, не  мог объяснить
себе русский маневр и не был в состоянии верить тому, что сообщали пленные,
а  именно, что  здесь находится  вся армия  Кутузова. Он  поручил расспросы
пленных целому ряду лиц,  по-прежнему продолжая думать (как он снова сказал
князю Невшательскому, Дюроку и мне), что эта атака была всего лишь маневром
корпуса, выделенного Кутузовым с  целью остановить наше передвижение или по
крайней  мере замедлить  его, если  вообще не  удастся нас  обмануть, чтобы
Кутузов  тем временем  мог  опередить нас  и запять  позиции в  нашем тылу,
присоединив  к  своим силам  либо  молдавскую армию,  либо какие-нибудь  из
резервов,  которыми  русские  могли располагать  в  этих  местах и  которым
русский  главнокомандующий  послал,  по-видимому,  приказ присоединиться  к
нему.

-  Кутузов  не  сделал  бы  ошибки  и  не  стал  бы следовать  за  мной  но
опустошенной  дороге, если бы  он не  имел какого-нибудь большого  плана, -
сказал нам  император. -  Будь у Милорадовича более  или менее значительный
корпус,   он  не   уступил  бы   нескольким  батальонам   молодой  гвардии.

Все  эти  соображения  брали  верх  над  сообщениями  пленных  и  даже  над
собственным желанием императора схватиться,  наконец, с неприятелем и путем
победы  в ожесточенном сражении  (а в  победе он не  сомневался) обеспечить
себе спокойствие, необходимое для нашего отступления.

- При  том расстоянии, которое отделяет Жюно [219] от арьергарда, - говорил
император, -  нет возможности  оказывать друг другу  действительную помощь.
Остановиться  и поджидать  друг друга,  когда нечего  есть, это  значило бы
поставить все под угрозу, или, вернее, все погубить, потому что таким путем
нельзя было  бы добиться  желательного результата. Как могли  бы мы кормить
корпуса, если  они перестанут двигаться? Мы стоим здесь  24 часа, и уже все
умирают  от голода.  Если я  двинусь на  русских, они  уйдут; я  потерял бы
время, а они выиграли бы пространство.

Несмотря на  эти рассуждения,  гвардии был дан приказ  двигаться обратно по
Смоленской  дороге. Было  организовано  несколько хороший  батарей, и  были
приняты  все меры  для  того, чтобы  17-го дать  сражение.  Император решил
схватиться с  неприятелем, и, хотя в его  распоряжении было меньше 25 тысяч
человек, он  был полон веры в своих старых  усачей, которых все время берег
именно на случай такого  отчаянного дела. Он не сомневался в успехе и верил
в   свое  счастье,   как  в   те  дни,   когда  ему   действительно  везло.

Однако 17-го  император вернулся к своему  первоначальному плану и направил
герцога д'Абрантес и вице-короля  на Ляды, а сам рассчитывал выручить своих
маршалов собственными демонстрациями. Он как-то сказал князю Невшательскому
и мне, что решил  продолжать отступление всей армии, в том числе и гвардии,
если неприятель  не будет защищать своих  позиций на Смоленской дороге; эта
цель  была теперь  достигнута,  так как  Милорадович отступил.  После этого
император,  не  сомневаясь,  что  его  повторные  приказы  дошли  до  князя
Экмюльского  и герцога  Эльхингенского  и они  присоединятся к  нам сегодня
вечером  или  ночью,  приказал   старой  гвардии  следовать  за  корпусами,
направляющимися на Ляды. Герцогу  Тревизскому было поручено с голландцами и
молодой гвардией  удерживать позиции в Красном  до ночи; во второй половине
дня к  нему присоединились войска князя  Экмюльского. Князь, получив в свое
время приказания императора, переслал их герцогу Эльхингенскому и 16 ноября
расположился бивуаками за Корытней,  но, понимая, что весьма важно ускорить
передвижение, он задержался на  бивуаках лишь несколько часов и предупредил
об этом герцога Эльхингенского.

В  Красном   император  бросил  вызов  судьбе,   но  русские  слишком  мало
воспользовались своими  преимуществами. Тем  временем герцог Эльхингенский,
командовавший арьергардом, которому приходилось сражаться каждый день, имел
13 ноября [220] довольно жаркую  схватку с неприятелем и  прибыл в Смоленск
только 15-го. По его  словам, город был разграблен войсками 1-го корпуса, а
по  словам князя  Экмюльского,  - отставшими.  Так или  иначе,  войска 3-го
корпуса,  которые должны  были  найти в  Смоленске хлеб,  нашли  там только
беспорядок,   почти  пустые   склады,  разбросанные  на   улицах  продукты,
отставших,  которые переполняли  город и  заканчивали его  разграбление; не
было никакой администрации и никаких приготовлений, чтобы накормить корпус;
никто не пожелал остаться в Смоленске. Все чины администрации бежали оттуда
вместе со  ставкой и даже оставили в городе 5 -  6 тысяч больных и раненых.

Герцогу  Эльхингенскому, которому  было  поручено уничтожить  оставленную в
Смоленске артиллерию  и взорвать  городские стены, пришлось  заняться также
обеспечением  продовольствия  для  своего  корпуса  на  время  перехода  от
Смоленска  до Орши.  При  том положении,  в котором  находился  герцог, эту
первостепенную   задачу,  заставившую   его  продлить  свое   пребывание  в
Смоленске,  нельзя было  приносить  в жертву  каким  бы то  ни было  другим
соображениям. Надо вспомнить,  что войскам арьергарда приходилось сражаться
на каждом шагу, а в то же время они не могли надеяться раздобыть что-нибудь
в  тех местах,  через которые  они проходили,  так как они  везде проходили
последними.  К  тому  же  арьергард шел  по  следам  пожаров и  разрушений,
которыми был отмечен всюду  путь солдат, отбившихся от своих частей. Таково
было положение  герцога Эльхингенского, когда он  получил ряд приказаний от
императора, а  к вечеру -  письмо князя Экмюльского, который  сообщал ему о
последних  событиях и  предупреждал,  что, не  желая подвергать  риску свои
войска и  дать противнику  возможность подтянуть подкрепления,  он двинется
ускоренным  темпом;  князь предлагал  ему  поступить таким  же образом,  по
герцог  Эльхингенский мог  выйти  из Смоленска  только  ночью (с  16 на  17
ноября).  Ему  приходилось  выбирать  между весьма  реальной  опасностью  -
дождаться  того,  что  его солдаты  будут  разбегаться,  когда им  придется
умирать от голода, и опасностью сражения с превосходными силами неприятеля;
он выбрал  решение соответствовавшее его отваге  и испытанному мужеству его
войск.

- Все казаки и все русские в мире, - воскликнул он, получив сообщение князя
Экмюльского, - не помешают мне соединиться с армией!

Он  сдержал  свое слово  и  доказал,  что его  отвага  в состоянии  сделать
невозможное.

Я излагал уже все  те соображения, которые заставили императора выступить в
путь, и  говорил о  принятых им мерах.  По его мнению,  заставив неприятеля
отдалиться от  дороги, он  сделал все, что  мог сделать полководец  в таком
затруднительном  положении. По-прежнему  убежденный, что  Кутузов старается
скрыть от  него какие-то маневры  и что задача спасения  всей армии властно
повелевает ему торопиться, император нагнал гвардию и свой штаб в Лядах. По
дороге  он  узнал  от  отставших, занятых  добыванием  продовольствия,  что
русские  собрали  много  пехоты  и  кавалерии в  Добром.  Один  крестьянин,
которого ночью привели к нему, утверждал даже, что вчера много войск прошло
в Романове; это подтверждало  предположения императора о намерении Кутузова
опередить его.

В 4 часа утра  император прислал за мной. Повторив снова то, что он говорил
нам в  предыдущие вечера, и перечислив  соображения, которые легли в основу
его решения,  император выразил  сожаление о том, что  не приказал корпусам
выступать из  Смоленска с промежуткамн не  больше чем в 24  часа, а также о
том, что не направил еще раньше Жюно и часть гвардии для прикрытия Орши. Он
заявил затем, что намерен ускорить свое передвижение.

-   Мне  могут   устроить   здесь  какие-нибудь   каверзы,  -   сказал  он.

Корпусам, которые  оставались на  позициях, чтобы прикрывать  Красное, было
приказано выждать  прибытия колонны князя Экмюльского  в расчете на то, что
князь согласно последним распоряжениям  штаба будет двигаться не иначе, как
сохраняя связь с герцогом Эльхингенским.

Связь с корпусами, то есть передача приказаний и донесений, сделалась почти
невозможной или осуществлялась так  медленно, что приказы и донесения редко
получались вовремя. Офицеры генерального штаба, по большей части лишившиеся
своих лошадей,  передвигались пешком,  а те, у  которых сохранились лошади,
прибывали  на место  ничуть не  быстрее, так  как не могли  заставить своих
лошадей передвигаться  по льду. Морозы усилились,  и дорога стала еще более
трудной, чем раньше. Местность  сделалась еще более холмистой, и спускаться
по  склонам  было  невозможно.  Легко  представить  себе,  какие  трудности
приходилось преодолевать  артиллерии и обозам и  как много лошадей потеряла
артиллерия  при этом  переходе!  Под Лядами  пришлось спускаться  но такому
крутому склону, а его  оледеневшая поверхность была так отполирована телами
многочисленных  людей и  лошадей, которые  просто скатывались вниз,  что мы
вынуждены были  поступить, как и все,  то есть сесть на  лед и скользить на
собственном заду. Император должен  был поступить таким же образом, так как
тысячи  рук, которые  протягивались  ему на  помощь, не  представляли собою
какой-либо прочной  опоры. Пусть же представят  себе, каково было положение
солдат  с  их  ранцами и  ружьями,  положение  людей, которые  сопровождали
артиллерию  и обозы,  и, наконец,  положение всадника,  который подвергался
риску быть раздавленным своей  лошадью, так как благодаря своей тяжести она
катилась вниз быстрее, чем он.

В  Лядах мы  нашли местных  жителей и  кое-какое продовольствие;  по дворам
разгуливали куры  и утки;  все были поражены,  так как со  времени перехода
через Неман мы не видели ничего подобного. При виде этого достатка все лица
разгладились  от  морщин. Всем  казалось,  что наступил  конец лишениям.  Я
отмечаю  эти  мелкие  подробности  наряду  с  грозными  событиями,  которые
предстояло нам  пережить, потому, что такие  мелочи наглядно объясняют наше
тогдашнее положение, и потому, что они оказывают всегда огромное влияние на
француза,  готового  воспрянуть духом  от  самого  ничтожного пустяка.  Для
людей, привыкших после выхода  из Москвы находить только необитаемые места,
опустевшие дома и трупы вместо живых существ, было большим событием увидеть
дома, в  которых есть  жители и можно  найти что-нибудь на  ужин. Небольшие
запасы, имевшиеся в Лядах, вместе с теми, которые мы приобрели за деньги по
соседству, насытили людей, привыкших  презирать все опасности, но отнюдь не
желавших  умереть с  голоду -  хотя бы  потому, что они  хотели по-прежнему
бросать вызов этим опасностям.

Казаки производили  постоянные налеты на  дорогу, то и дело  пересекая ее в
промежутках между дивизиями и даже между полками, если они шли на некотором
расстоянии друг от друга.

Легко  представить   себе,  какая   распространялась  тревога  и   как  это
сказывалось  на   моральном  состоянии  армии.   Другое  крайне  неприятное
последствие этих  налетов заключалось  в том, что  становилось очень трудно
поддерживать  связь  не только  между  корпусами, но  даже между  дивизиями
одного и  того же  корпуса. Как я  уже говорил, штаб  главного командования
донесений  не получал,  а его  приказы не  приходили на  место или  шли так
медленно, что их никогда  не получали вовремя. Офицеров генерального штаба,
которые  не считались ни  с какими  опасностями, часто захватывали  в плен.
Чтобы  добраться  по  назначению,  надо  было  согласовывать  свои  путь  с
передвижениями  какой-нибудь части,  с  остановкой корпуса,  с приближением
другого,  шедшего на  соединение с  армией. А  потом, как  передвигаться по
льду? Офицеры, у которых  сохранились лошади, не в состоянии были заставить
их сдвинуться  с места.  Они тащили их  за собой, так как  идти пешком было
гораздо  быстрее. Надо  было самому  быть в  этом положении, быть  одним из
актеров этой великой драмы, чтобы составить себе правильное представление о
ней. Без преувеличения можно сказать, что самые простые вещи превратились в
почти непреодолимые трудности. Честь и слава храбрецам всех чинов и рангов,
которые  сумели не  пасть  духом, ибо  никогда люди  не  подвергались более
жестоким испытаниям  и не проявляли большей  самоотверженности и стойкости.
Вместе  с  ростом  трудностей  росли и  всяческие  опасности,  и все  взоры
обращались к  Орше, которую император также  считал важным опорным пунктом.
Он предписал головной части колонны прибыть туда как можно скорее и заранее
отдал приказание  о том,  чтобы было прочно  занято предмостное укрепление.
Покинув  Ляды  18-го, мы  в  тот  же день  прибыли  в  Дубровну, только  на
следующее  утро, в самый  момент отъезда,  император узнал, что  1-й корпус
соединился в  Красном с войсками, которые,  поджидая его, оставались там на
позициях  против неприятеля,  и,  таким образом,  этот корпус  прошел через
Красное 17-го, то есть  в тот день, когда герцог Эльхингенский мог в лучшем
случае только  выступить из Смоленска. О  3-м корпусе (корпусе маршала Нея,
герцога  Эльхингенского) мы  не знали  ничего определенного; 1-й  корпус не
имел  о нем  никаких сведений  после 16  ноября. Ни  один офицер  оттуда не
приезжал; удалось  ли доехать по назначению  офицерам, которые были посланы
туда?  Император терялся  в  догадках. То  обстоятельство, что  Милорадович
остался  на  своих  позициях,   а  наши  войска  отошли,  давало  основание
предвидеть, что  герцогу Эльхингенскому будут  грозить всяческие опасности.

Резкие взаимные упреки, которыми  потом обменялись оба маршала (Ней, герцог
Эльхингенский, и Даву, князь  Экмюльский), и суровое суждение ставки и всей
армии и  об одном из  них обязывают меня ограничиться  здесь лишь передачей
высказываний императора, мнений князя  Невшательского и тех фактов, которые
во  всеуслышание сообщали  в  ставке лица,  достойные доверия.  Император и
князь  Невшательский  утверждали, что  оба  маршала  должны были  двигаться
согласованно  и  поддерживать  друг  друга; так  как  герцог  Эльхингенский
отступает и его маневры зависят от тех препятствий, которые может поставить
ему неприятель,  то именно  князь Экмюльский должен  был согласовывать свои
маневры  с  его  передвижениями. Но  маршалы  недолюбливали  друг друга,  а
вдобавок  между  ними происходил  недавно  довольно резкий  спор по  поводу
виновников разграбления Смоленска; в  результате они не договорились друг с
другом.  Еще когда  князь  Экмюльский находился  на смоленских  высотах, он
получил  приказ поторопиться  и  передать герцогу  Эльхингенскому такое  же
указание. Он  послал ему  приказ и сохранил  расписку в получении,  а также
рапорт  офицера,  который  передал послание  и  был  довольно плохо  принят
маршалом Неем; по поводу  приказания поторопиться с выступлением Ней сказал
ему, что "все русские  на свете со своими казаками не помешают ему пройти".
Князь  Экмюльский предлагал  ему покинуть  Смоленск вечером  и предупреждал
его,  что он  уже выступает,  чтобы поддержать  дивизию Жерара,  которую он
отправил  накануне  отдельными  эшелонами.  Герцог Эльхингенскнй,  которого
задерживала  в  Смоленске  необходимость  запасти хлеб  для  своих  солдат,
посчитался со вторым сообщением  князя Экмюльского не больше, чем с первым.

Князь  Экмюльский  действовал  так,  как он  предупреждал.  Он  остановился
вечером  всего лишь  на несколько  часов за  Корытней и выступил  оттуда до
рассвета, чтобы  нагнать дивизию Жерара. Услышав  сильную канонаду[221], он
направился на звуки выстрелов.  Увидав, что неприятель перерезал дорогу, он
поспешил сообщить  все эти  сведения герцогу Эльхингенскому  и ускорил свое
движение.  Вскоре он  встретил  несколько довольно  расстроенных частей  из
корпуса вице-короля,  что побудило  его не выжидать  Нея, а идти  туда, где
раздавалась  канонада, в  расчете, что  своим участием  в деле  он принесет
двойную пользу,  то есть  выручит вице-короля и  откроет путь для  Нея. Эта
решимость и хорошая выдержка войск генерала Жерара произвели впечатление на
русских,   встревоженных,  кроме   того,  диверсией,  которую   по  приказу
императора произвела своей атакой гвардия. Неприятель покинул дорогу, и 1-й
корпус соединился с армией. Так князь Экмюльский объяснял тогда это дело, и
так он рассказывал мне о нем впоследствии.

Теперь  я сообщу, что  рассказывали тогда  о происшедшем император  и князь
Невшательскнй. По  их словам,  1-й корпус, получив  сведения об опасностях,
грозивших вице-королю, шедшему впереди этого корпуса, ускорил свое движение
и предупредил  герцога Эльхингенского, но не  потрудился проверить, следует
ли  герцог за  ним.  Он спешил  еще и  потому,  что русские  теснили  его и
тревожили своими нападениями. Имея приказ ускорить свое движение и передать
такие  же  указания  3-му  корпусу,  князь  Экмюльский  думал,  что  герцог
Эльхингенский  как командующий  арьергардом, получив  предупреждение, также
будет  торопиться. Правильного  нападения  на 3-й  корпус не  ожидали,  а о
налетах казаков  на него ничуть не  беспокоились. Князь Экмюльский говорил,
что всякий другой образ действий подверг бы ненужным опасностям остатки его
полков без всякой пользы для герцога Эльхингенского, так как 1-й корпус был
бы  разгромлен или  попал  бы в  плен прежде,  чем  успел бы  соединиться с
герцогом Эльхингенским или герцог  успел бы нагнать его. Все это выяснилось
днем.

Невозможно представить  себе ту  бурю возмущения, которая  поднялась против
князя  Экмюльского. Герцог  Эльхингенский  был героем  похода и  к  тому же
генералом, о судьбе которого  в данный момент тревожились. Волновались все,
и  притом до  такой  степени, что  либо вовсе  не стеснялись  в выражениях,
говоря  о князе  Экмюльском, либо  при встречах  с ним,  когда он  явился к
императору, стеснялись очень мало. Император и начальник штаба сваливали на
него ответственность за несчастье,  которого все боялись, еще и потому, что
хотели  снять с самих  себя вину  за допущение сли