отдал своего лучшего коня за то, чтобы узнать, что этот  бард  мог
сказать о таком недостойном южанине, как я.
   - Это не будет вам стоить и пряди его  гривы.  Уна,  Мавурнин!  <милочка!
(кельт.)> (Тут она сказала несколько слов одной из девушек, которая  вежливо
присела и тотчас выбежала из комнаты.) Я послала Уну узнать у барда,  какими
выражениями он пользовался, а себя я предлагаю в качестве драгомана.
   Уна вернулась через несколько минут и повторила своей  госпоже  несколько
строчек по-гэльски. Флора мгновение подумала,  а  потом,  слегка  покраснев,
обратилась к Уэверли:
   - Невозможно удовлетворить ваше любопытство, капитан Уэверли, не выставив
напоказ  моей  самонадеянности.  Если  вы  дадите  мне  несколько  минут  на
размышление, я попробую присоединить эти строки к грубому  переводу  отрывка
из оригинала, который я пыталась сделать раньше. Мои обязанности хозяйки  за
чайным столом как будто выполнены; вечер прекрасный, Уна проведет вас в один
из моих любимых уголков, а мы с Катлиной вас догоним.
   Получив соответственные  указания  на  своем  родном  языке.  Уна  повела
Уэверли уже другим коридором, не тем, которым он  прошел  в  комнату  Флоры.
Издали до него доносились звуки волынки и восторженные крики  гостей.  Выйдя
на свежий воздух другим ходом, они прошли  небольшое  расстояние  по  дикой,
мрачной и узкой долине, в которой'расположен был замок,  следуя  извилистому
течению речки. В одном месте, примерно в четверти мили от замка,  эта  речка
возникала из слияния двух ручьев. Больший из  них  протекал  по  этой  голой
долине, не менявшей  ни  своего  характера,  ни  уклона  на  всем  обозримом
протяжении, вплоть до замыкавших  ее  гор.  Но  другой,  срывавшийся  с  гор
налево, казалось, возникал из темного ущелья между двух скал. Эти ручьи были
совершенно различны. Больший казался спокойным и даже несколько угрюмым,  он
образовывал глубокие водовороты или застаивался в темно-голубых заводях;  но
движение меньшего было стремительным и бешеным, с громом и пеной  мчался  он
из-за неприступных скал, как сумасшедший, вырвавшийся из заточения.
   Вверх по течению этого ручья и повела прекрасная  безмолвная  Уна  нашего
героя, словно какого-нибудь рыцаря из средневекового романа. Узкая тропинка,
которую во многих местах постарались сделать более удобной для Флоры, вилась
по местности, совершенно не похожей на ту, где они только что  были.  Вокруг
замка все было  холодно,  голо  и  неприютно,  и  даже  в  запустении  своем
прозаично; а узкая лощина, расположенная в непосредственной близости от этих
скучных мест, как будто открывала  дверь  в  царство  романтики.  Скалы  тут
принимали тысячи разнообразных  очертаний.  В  одном  месте  огромная  глыба
камня, казалось, преграждала путникам дорогу, и лишь у самого  ее  основания
Уэверли заметил внезапный крутой поворот тропы, обходившей  эту  громаду.  В
другом месте скалы с обеих сторон тропинки  сближались  настолько,  что  при
помощи  двух  сосновых  стволов,   покрытых   дерном,   удалось   перекинуть
примитивный мост через бездну высотой по крайней мере  футов  в  полтораста.
Перил у него не было, а ширина его составляла не больше трех футов.
   Уэверли засмотрелся на  эту  ненадежную  постройку,  пересекавшую  черной
полосой клочок голубого неба, не заслоненного с обеих  сторон  выступами,  и
вдруг с ужасом заметил на этом зыбком сооружении Флору и ее служанку, словно
повисших в воздухе, подобно каким-то неземным существам. Увидев  его  внизу.
Флора остановилась и с грациозной непринужденностью, от которой его  бросило
в дрожь, помахала ему платком, ответить ей тем же он оказался  не  в  силах,
так у него закружилась голова от этого зрелища. Он  вздохнул  с  облегчением
лишь тогда, когда прелестное видение покинуло неверную опору, по которой оно
скользило с такой беззаботностью, и исчезло на другой стороне.
   В нескольких шагах  от  мостика,  внушившего  такой  ужас  нашему  герою,
тропинка  отклонялась  от  ручья  и  круто  поднималась   в   гору.   Лощина
раздвинулась и превратилась  в  поросший  лесом  амфитеатр,  где  покачивали
ветвями березы, дубки, орешник и там  и  сям  тисовое  дерево.  Скалы  здесь
отошли вдаль, но все еще выступали своими серыми  зубчатыми  гребнями  из-за
кустарника. Еще дальше подымались кряжи и пики,  то  обнаженные,  то  одетые
лесом, то сглаженные в своих очертаниях и заросшие вереском, то расщепленные
на отдельные утесы и скалы. Еще один крутой поворот - и тропа, на протяжении
двух или трех сотен сажен потерявшая из виду ручей, внезапно привела Уэверли
к весьма живописному водопаду. Он был не особенно  высок  и  многоводен,  но
прелесть  ему  придавала  вся  окружающая  обстановка.  После  ряда   мелких
каскадов, которые тянулись футов  на  двадцать,  он  устремлялся  в  широкий
естественный бассейн, до краев наполненный такой прозрачной водой, что  там,
где не мешали пузырьки, глаз  мог  различить  на  его  глубоком  дне  каждый
отдельный  камешек.  В  своем  вихревом  движении  вода  обегала  водоем   и
прорывалась через отбитый край его, образуя второй водопад,  низвергавшийся,
казалось, в самую бездну; затем,  сбегая  вниз  по  гладким,  темного  цвета
скалам, с которых он в течение веков стирал все неровности, он  уже  дальше,
журча, блуждал по ущелью,  откуда  только  что  поднялся  Эдуард.  Окружение
водоема не уступало ему по красоте, но характер его был суров и внушителен и
казался  почти  величественным.  Мшистые  дерновины  прерывались   огромными
глыбами скал; на них росли кусты и деревья, часть которых была  посажена  по
указанию Флоры, но с таким чувством меры,  что,  усиливая  привлекательность
этого места, они не нарушали его поэтической дикости.
   Здесь Уэверли и нашел Флору. Она глядела на водопад и напоминала одну  из
тех  прелестных  фигур,  которыми  Пуссен  <Пуссен,  Никола  (1594-1665)   -
французский живописец, основоположник классицизма в живописи.> украшает свои
пейзажи. В двух шагах от нее стояла Катлина с небольшой  шотландской  арфой.
Играть на этом  инструменте  научил  Флору  Рори  Долл,  один  из  последних
арфистов среди западных горцев. Солнце, клонившееся к западу, придавало всем
окружающим предметам  сочные  и  разнообразные  оттенки,  зажигало  какой-то
сверхчеловеческий блеск в выразительных темных глазах Флоры  и  подчеркивало
свежесть и чистоту ее лица и величавую грацию ее фигуры. Эдуард подумал, что
даже в самых безудержных своих мечтаниях он не представлял себе образа столь
утонченно  и  завлекательно  прекрасного.  Дикая  красота   этого   убежища,
возникшего перед ним как  по  волшебству,  еще  больше  усиливала  смешанное
чувство блаженства и трепета, с  которым  он  приближался  к  Флоре,  как  к
какой-нибудь прекрасной волшебнице  Боярдо  <Боярдо,  Маттео  (1441-1494)  -
итальянский поэт, автор незавершенной поэмы  "Влюбленный  Роланд"  (1486)  о
любви рыцаря  Роланда  к  прекрасной  Анджелике.  Поэма  Ариосто  "Неистовый
Роланд"  является  продолжением  поэмы  Боярдо.>  или  Ариосто,  по   одному
мановению которой возникли среди пустыни все эти райские красоты.
   Флора, как и  всякая  красавица,  отдавала  себе  полный  отчет  в  своем
могуществе  и  по  почтительному,  но  смятенному  тону  его   обращения   с
удовлетворением  заметила,  какое  впечатление  она  произвела  на  молодого
офицера. Но так как ум у нее был  трезвый,  то  в  оценке  чувств,  со  всей
очевидностью охвативших Уэверли, она  значительную  долю  приписала  влиянию
романтической обстановки и других случайных  обстоятельств.  Не  подозревая,
какой  мечтательный  и  впечатлительный  у  него  характер,  она  сочла  его
преклонение перед ней мимолетной данью, которую  в  подобной  обстановке  он
непременно принес бы любой женщине, даже  менее  привлекательной,  чем  она.
Поэтому она спокойно отвела его от водопада  настолько,  чтобы  шум  его  не
заглушал ее голоса  и  даже  служил  ему  своего  рода  аккомпанементом,  и,
усевшись на мшистую скалу, взяла из рук Катлины арфу.
   - Я привела вас сюда, капитан Уэверли, - сказала она, - полагая, что этот
вид покажется вам интересным. Кроме того, я считала, что  гэльская  песня  в
моем несовершенном переводе еще более пострадает, если я не спою  ее  в  той
дикой обстановке,  которая  к  ней  больше  всего  подходит.  Если  говорить
поэтическим языком моей страны, кельтская муза витает в туманах, окутывающих
неведомую и уединенную гору, и голос ее - это рокот горных потоков. Тот, кто
хочет добиться ее благосклонности, должен полюбить голые скалы  больше,  чем
плодородные долины, и уединение пустынь больше, чем веселье пиров.
   Кто, слушая  речи  этой  прелестной  девушки,  мелодичный  голос  которой
возвышался до пафоса, не воскликнул бы, что муза,  к  которой  она  взывает,
никогда бы не нашла более подходящей представительницы? Но  хотя  эта  мысль
сразу явилась Эдуарду, у него не  хватило  духа  произнести  ее  вслух.  При
первых же звуках, которые она извлекла из своей арфы,  его  охватило  буйное
чувство восторга, доходившее почти до страдания. Ни за  какие  блага  он  не
уступил  бы  своего  места  рядом  с  ней,  а  между  тем  он  почти  жаждал
одиночества, чтобы разобраться в своих  чувствах  и  рассмотреть  на  досуге
смятение, которое волновало его грудь.
   Флора вместо мерного и монотонного речитатива барда сопроводила эти слова
возвышенным напевом одной малоизвестной воинственной песни. После нескольких
беспорядочных звуков она  начала  дикую  и  своеобразную  прелюдию,  которая
прекрасно сочеталась с шумом далекого водопада и нежными вздохами ветерка  в
шелестящей листве осины, нависшей над местом, где  расположилась  прекрасная
арфистка. Следующие стихи вряд ли заставят читателя пережить те  чувства,  с
которыми в таком исполнении и с таким сопровождением их воспринял Уэверли:

   Туманы в горах, все окутано тьмой;
   Но сон наш мрачнее, чем сумрак ночной,
   Британскому гнету не видно конца -
   И руки немеют, и стынут сердца.

   Не брызнувшей крови багровый поток,
   А бурая ржавчина красит клинок;
   И не во врага, что согнуть нас хотел,
   А в птиц да оленей стреляет наш гэл.

   Коль барды поют о деяньях отцов,
   Наш стыд и смущенье - награда певцов.
   Пускай же умолкнут и песня, и стих,
   Что могут напомнить о битвах былых.

   Но кончилась ночь, и проснулся народ.
   В горах мы увидели солнца восход.
   Лучи разгоняют тяжелый туман,
   Прозрачен и светел течет Гленфиннан.

   О Морэй-изгнанник, наш славный герой!
   Как солнечный луч перед близкой грозой,
   Взвивается знамя, что в бой поведет,
   И северный ветер его развернет.

   О вы, дети сильных! Коль грянет гроза,
   Коль молнии блеск вам ударит в глаза,
   То нужно ль, чтоб старцы в балладах своих
   Напомнили вам о героях былых?

   Слейт, Рэнелд, Гленгерри - союз королей, -
   Под вашею властию остров Айлей;
   Как бурные реки, бегущие с гор,
   Вы слейтесь, чтоб дать чужеземцам отпор.

   Отважный Лохил, сэра Эвана сын,
   Восстань во главе своих верных дружин!
   Пусть, Кеппох, твой рог призывает к борьбе -
   Далекий Коррьярик ответит тебе.

   Властитель Кинтейла, пусть дерзостный враг
   В сраженье кровавом увидит твой стяг.
   Вы, гордого клана Гиллеан вожди,
   Припомните славу Харло и Данди.

   Клан Фингон, ваш род вольнолюбьем блистал
   И многих героев Шотландии дал;
   Не медлите ж, Фингон и клан Рорри-Мор,
   Прорежьте галерами водный простор.

   Не сдержит восторга и клан Мак-Шимей,
   В нарядах военных увидев вождей.
   А Гленко убитого доблестный род
   Взывает о мести и рвется в поход.

   Проснитесь, о Дермид, и Альпин, и Мой!
   Шотландцы, забудьте про сон и покой!
   Проснитесь, вас родина в битву зовет.
   За честь, за свободу, за мщенье - вперед!

   В этот момент огромная гончая бросилась  к  Флоре  и  прервала  ее  пение
своими непрошеными ласками. Услышав издали свист, она повернулась и  стрелой
бросилась назад по тропинке.
   - Это верный спутник Фергюса, капитан Уэверли, - сказала она,  -  а  этот
свист  -  его  сигнал.  Из  всех  родов   поэзии   брату   нравится   только
юмористический. Впрочем,  он  явился  сюда  весьма  кстати,  чтобы  прервать
длинный каталог племен, который один  из  ваших  дерзких  английских  поэтов
называет Высокородных нищих список длинный:

   Мак-Грегоры, Мак-Кензи и Мак-Лины.
   Уэверли выразил сожаление, что ей не дали докончить.

   - О, вы и не подозреваете,  чего  вы  лишились!  Бард  по  долгу  службы,
разумеется, отвел три длинные строфы Вих Иан  Вору,  знаменосцу,  перечисляя
все его земли и угодья и не упустив случая упомянуть, что он  вселяет  новые
силы в своего певца и является "подателем щедрых  даров".  Кроме  этого,  вы
услышали бы наставительное обращение к белокурому сыну чужестранца, живущему
в стране, где трава всегда остается зеленой, всаднику на лоснящемся  холеном
коне, масть которого подобна  вороньему  крылу,  а  ржание  -  воинственному
клекоту орла. Этого лихого наездника дружественно заклинают припомнить,  что
все его предки отличались как храбростью, так и верностью королю. И все  это
для вас пропало! Но так как я вижу, что любопытство ваше не удовлетворено, я
спою вам последние строфы: свист моего брата донесся издалека,  и  я  думаю,
что у меня хватит времени кончить, прежде чем он придет и начнет насмехаться
над моим переводом.

   Проснитесь, вожди, дети сумрачных гор,
   В долинах, на кручах, у рек и озер.
   Рожок не к охоте вам подал сигнал,
   Волынка зовет не в обеденный зал.

   Победа иль смерть - боевой наш девиз.
   Над вереском горным знамена взвились.
   Вожди! В ваших душах пусть ярость кипит,
   Пусть кровь в ваших жилах, как пламя, горит;

   Пусть жалость пустая вам будет чужда.
   Ваш долг - чужеземцев изгнать навсегда,
   Как делали предки в далекие дни,
   Иль в битве отдать свою жизнь, как они.

Глава 23

Уэверли продолжает гостить в Гленнакуойхе

   Флора едва успела закончить свою песню, как Фергюс появился перед ними.
   - Я был уверен, что найду вас здесь, даже без помощи моего верного Брана.
Обычный, не увлекающийся возвышенным вкус, ну, скажем,  как  мой,  предпочел
бы, разумеется, какой-нибудь версальский  фонтан  <Версальский  фонтан...  -
Дворец французского короля в Версале славился  своими  фонтанами.  Фергюс  -
воспитанник французского двора  -  предпочитает  их  горному  ручью.>  этому
каскаду со всеми сопровождающими его гранитами, громами и грохотами, но  это
- Парнас нашей Флоры, капитан Уэверли, а этот ручей - ее Геликон  <...это  -
Парнас нашей Флоры... а этот ручей - ее Геликон...  -  Парнас  и  Геликон  -
горные вершины в Греции, где, согласно древнегреческой мифологии, жили музы.
На  Парнасе  бьет  Кастальский  ключ,  а  на  склонах  Геликона  -  источник
Иппокрена. Вероятно, Фергюс хотел уподобить каскад и ручей этим  источникам,
а не самим горным вершинам.>. Для моего погреба было бы весьма полезно, если
бы  она  могла  внушить  своему  сотруднику  Мак-Мерруху,  что   он   весьма
благотворно действует на вдохновение: он только что выпил пинту виски, чтобы
согреть свой желудок после бордоского. А что, испробовать разве его силу?  -
Он отпил немного воды из горсти и, встав в театральную позу, тут же начал:

   О дева гор, краса всех дев!
   Тебе понятен наш напев:
   Ведь ты в таких краях живешь,
   Где не растут трава и рожь.

   Впрочем, наш гайлэндский Геликон никогда не  принесет  пользы  английской
поэзии. Allons, courage <А ну, смелей! (франц.)>!

   O vous, qui buvez, a tasse pleine,
   A cette heureuse fontaine,
   Ou on ne voit, sur Ie rivage,
   Que quelques vilains troupeaux,
   Suivis de nymphes de village,
   Qui les escortent sans sabots.

   <О вы, кого струею пенной
   Поит сей ключ благословенный,
   Где жалкие стада блуждают
   На берегу среди цветов
   И всюду их сопровождает
   Рой сельских нимф без башмаков (франц.).>

   -  Помилосердствуй,  милый  Фергюс!  Избавь  нас  от  этих  скучнейших  и
бесцветнейших жителей Аркадии <...бесцветнейших жителей Аркадии... -  Жители
древней Аркадии  (центральной  части  Пелопоннеса)  пользовались  репутацией
патриархального народа. Авторы идиллий изображали их  неиспорченными  детьми
природы. Возникший в эпоху Возрождения жанр пасторали представлял их  в  еще
более идеализированном виде.>. Не навлекай на нас напасть всех  Коридонов  и
Линдоров <Коридон, Линдор - имена пасторальных аркадских пастушков.>.
   - Нет, если ты не можешь оценить прелести de la houlette et du  chalumeau
<пастушеского посоха и свирели (франц.).>, я дойму тебя героическим жанром.
   - Дорогой Фергюс, ты, верно, почерпнул свое вдохновение не из моей, а  из
Мак-Мерруховой чаши.
   - Отрицаю, ma  belle  demoiselle  <прекрасная  дева  (франц.).>,  хоть  и
заявляю, что из двух она кажется мне наиболее приемлемой. Кто это  из  ваших
сумасшедших итальянских поэтов говорит:

   Io d'Elicona niente
   Mi curo, in fe di Dio, che' il bere d'acque
   (Bea chi ber ne vuol) sempre me spiacque.

   <Клянусь, я Геликон ни в грош не ставлю.
   Питайся всяк, кто хочет влагой дивной,
   А мне вода всегда была противна (итал.).>

   Но если вы предпочитаете гэльский, капитан Уэверли,  мы  попросим  сейчас
маленькую Катлину спеть нам "Дримминдху". А ну, Катлина, дорогая, начинай, и
никаких извинений перед чужестранцем!
   Катлина очень  живо  спела  небольшую  гэльскую  песню,  шуточную  элегию
крестьянина на смерть своей коровы, забавные звуки которой не  раз  вызывали
улыбку Уэверли, хоть он и не понимал языка <Эта старинная гэльская песня все
чаще пользуется популярностью как в Верхней Шотландии, так и в Ирландии. Она
была переведена на английский язык и издана, если не ошибаюсь, по  настоянию
шутника  Тома  д'Эрфи  (Д'Эрфи,  Томас  (1653-1723)  -  английский  поэт   и
драматург.) под названием "Колли, моя корова". (Прим. автора.)>.
   - Замечательно, Катлина!  -  воскликнул  Фергюс.  -  Придется  как-нибудь
подобрать тебе красивого жениха среди парней нашего клана.
   Катлина засмеялась, покраснела и спряталась за подругу.
   По дороге в замок Мак-Ивор стал горячо  уговаривать  Уэверли  остаться  у
него погостить еще неделю-две, чтобы посмотреть на большую охоту, в  которой
собирались участвовать он сам и еще несколько  гайлэндских  джентльменов.  В
груди Эдуарда слишком живы были впечатления от красоты Флоры и  от  прелести
ее пения, чтобы он нашел в себе силу отклонить такое  приятное  приглашение.
Поэтому решено было, что он напишет барону Брэдуордину, сообщит ему о  своем
намерении пробыть еще с полмесяца в Гленнакуойхе и попросит его препроводить
с подателем (слугой Фергюса) все письма, которые могли прийти к нему за  это
время.
   Разговор,  естественно,  перешел  на   барона,   которого   Фергюс   стал
превозносить до небес как человека чести и  безупречного  воина.  Еще  более
проницательную характеристику дала ему Флора, заметив, что  он  представляет
собой чистейший образец  шотландского  рыцаря  былых  времен  со  всеми  его
достоинствами и особенностями.
   - Такие характеры, капитан Уэверли, - сказала она, - становятся с  каждым
днем  все  реже.  Отличительной  чертой   их   было   чувство   собственного
достоинства, которое свято соблюдалось  вплоть  до  последнего  времени.  Но
теперь джентльмены, взгляды которых не позволяют  им  прислуживаться  новому
правительству, попадают в немилость и опалу, и многие  начинают  вести  себя
по-иному. Вы сами видели в Тулли-Веолане людей, которые приобрели привычки и
друзей,  несовместимых  с  их  воспитанием.  Безжалостные  и  несправедливые
политические гонения зачастую развращают своих жертв.  Но  будем  надеяться,
что скоро наступит  такое  время,  когда  шотландский  помещик  сможет  быть
ученым, не страдая педантизмом нашего друга барона;  увлекаться  охотой,  не
усваивая вульгарных привычек мистера Фолконера; и хорошим хозяином, не  с