обы  построивший
стены Лондона.>), передал следующим изящным образом:

   Любовь меня подвязкой наградила
   И в юбку ягодицы обрядила.

   Хотя вы-то носите брюки,  что  соответствует  более  древней  традиции  и
пристойнее.
   - Нет, послушайте лучше мою песенку, - воскликнул Фергюс:

   Не нужен ей богатый лорд,
   Не нужен титул леди,
   Ее похитил Дункан Грейм,
   В своем закутав пледе.

   К этому времени они дошли до дворца Холируд. При входе  в  зал  о  каждом
госте торжественно докладывали.
   Всем слишком хорошо известно, сколько  знатных,  образованных  и  богатых
дворян  участвовало  в  злополучной  и  безрассудной  авантюре  1745   года.
Шотландские  дамы  тоже  большей  частью  приняли  сторону   доблестного   и
прекрасного  молодого   принца,   который   отдал   свою   судьбу   в   руки
соотечественников не как расчетливый политик,  а  скорее  как  романтический
рыцарь. Не следует поэтому удивляться, что Эдуарда, проведшего большую часть
своей жизни в торжественном уединении Уэверли-Онора, ослепила  оживленная  и
изящная картина, которую представляли теперь столь  долго  пустовавшие  залы
шотландского дворца. Убранству, правда, недоставало  великолепия,  все  было
сделано на скорую руку и так, как позволяла смутная и тревожная  обстановка,
но общее впечатление  все  же  было  разительное,  а  принимая  во  внимание
знатность общества, даже блестящее.
   Немного времени потребовалось влюбленному, чтобы отыскать  предмет  своих
нежных чувств. Флора Мак-Ивор как раз возвращалась к своему месту в  глубине
зала. Рядом с ней шла Роза  Брэдуордин.  Своей  поразительной  красотой  они
обращали на себя внимание даже среди множества изящных  и  красивых  женщин.
Принц был с ними очень любезен, особенно с Флорой, с которой он танцевал,  -
это предпочтение объяснялось, видимо, ее иностранным воспитанием  и  знанием
французского и итальянского языков.
   Как только улеглась  суета,  вызванная  окончанием  танца,  Эдуард  почти
инстинктивно последовал за Фергюсом  туда,  где  сидела  мисс  Мак-Ивор.  Но
надежда, которой он питал свое чувство в  отсутствие  любимой,  улетучилась,
как  только  он  оказался  в  ее  близости.  Подобно  человеку,   силящемуся
припомнить подробности забытого сна, он в этот момент отдал  бы  все,  чтобы
воскресить в своей памяти  доводы,  сулившие  ему  будущее,  которое  теперь
представлялось таким неверным. Он шел за Фергюсом,  опустив  глаза,  у  него
звенело в ушах, он чувствовал  себя  точно  осужденный  на  смерть:  роковая
телега медленно везет его  среди  любопытных,  собравшихся  глазеть  на  его
казнь, а он не замечает ни шума,  которым  полны  его  уши,  ни  возбуждения
толпы, по которой скользит его блуждающий взор.
   Флора казалась немного - лишь очень немного - взволнованной  и  смущенной
его появлением.
   - Я привез тебе приемного сына Ивора, - сказал Фергюс.
   - И я принимаю его как второго брата, - отозвалась Флора.
   Последние слова она произнесла с некоторым ударением, которое  прошло  бы
незамеченным для  всякого  не  столь  мучительно  трепетного  слуха.  Однако
выражено оно было вполне определенно и, в сочетании со всем током Флоры и ее
манерой себя держать, означало: "Для меня мистер Уэверли  никогда  не  будет
более близким человеком".  Эдуард  остановился,  поклонился  и  взглянул  на
Фергюса, который прикусил губу. Это был признак  гнева,  который  показывал,
что и он истолковал в неблагоприятном смысле ответ сестры.  "Так  вот  конец
моей мечты" - такова была первая мысль Уэверли, пронзившая его так  глубоко,
что в щеках у него не осталось и кровинки.
   - Боже мой! - воскликнула Роза Брэдуордин. - Да он еще совсем болен!
   Эти слова, произнесенные в сильном волнении, донеслись до  слуха  принца,
который быстро подошел к Уэверли, взял его за руку,  любезно  осведомился  о
его здоровье и добавил, что желал бы поговорить с ним наедине.  Делать  было
нечего. Огромным усилием воли Уэверли взял себя в руки настолько,  что  смог
безмолвно последовать за принцем в уединенный угол зала.
   Здесь принц задержал его на некоторое время,  расспрашивая  о  знатнейших
торийских и католических семьях Англии, об  их  связях,  влиянии  и  степени
преданности  дому  Стюартов.  На   эти   вопросы   Эдуард   и   при   других
обстоятельствах мог бы дать лишь самые общие ответы, но в  теперешнем  своем
смятении  чувств  говорил  сбивчиво  и  невпопад.  Принц  не  раз  улыбнулся
несообразности его реплик,  но  продолжал  разговор  в  том  же  духе,  хотя
говорить приходилось главным образом  ему,  пока  не  заметил,  что  Уэверли
овладел собой. По всей вероятности, эта аудиенция  была  рассчитана  на  то,
чтобы создать у окружающих впечатление о политической влиятельности Эдуарда.
Но из последних фраз принца можно было заключить  и  то,  что  он  вел  этот
долгий разговор из чисто человеческого отношения к нашему герою.
   - Я не могу удержаться от соблазна, -  сказал  он,  -  похвалиться  своею
скромностью в качестве наперсника некоей молодой особы.  Вы  видите,  мистер
Уэверли, что мне все известно, и я заверяю вас,  что  глубоко  заинтересован
этим делом. Но, мой славный юный друг, больше сдержанности в ваших чувствах!
Здесь много людей столь же зорких, как и я, но их языку не  следует  так  же
доверяться.
   С этими словами принц непринужденно  повернулся  и  направился  к  группе
офицеров,  стоявших  в  нескольких  шагах  от  него,   предоставив   Уэверли
размышлять о смысле его последних  слов,  хоть  и  недостаточно  понятных  в
целом, но заключавших совершенно ясное предостережение.  Уэверли  постарался
заслужить участие своего нового  покровителя  и  немедленно  последовал  его
совету. Он прошел к тому месту, где все еще сидели Флора и мисс  Брэдуордин,
и, сказав Розе несколько любезных слов, пустился в разговор на общие темы  с
успехом, превзошедшим его собственные ожидания.
   Если, любезный читатель, тебе случалось брать почтовых лошадей в ххх  или
в ххх (звездочки одного из этих пунктов, а  весьма  вероятно,  и  обоих,  ты
сможешь заменить названием какой-нибудь знакомой станции), ты должен был  не
без сердечного сокрушения заметить, с какой смертельной неохотой  несчастные
клячи налегают на хомут своими  натруженными  шеями.  Но  когда  неотразимые
внушения  кучера  заставят  их  пробежать  милю  или  две,  они   становятся
нечувствительными к первоначальным ощущениям и, согревшись в хомуте, как мог
бы выразиться тот же кучер, бегут дальше так, как если бы у  них  совершенно
не были  сбиты  холки.  Это  сравнение  так  точно  соответствует  душевному
состоянию Уэверли в течение этого памятного вечера, что я предпочел его (тем
более что, как я надеюсь, оно совершенно оригинально) всем  более  блестящим
уподоблениям, которыми могла бы снабдить меня "Поэтика" Биша <Биш, Эдуард  -
автор Книги "Английская поэтика" (1702).>.
   Усердие, как и добродетель, находят награду в самом себе. У нашего  героя
были, кроме того, и другие стимулы, чтобы на явную холодность  Флоры  упорно
отвечать притворным хладнокровием и безразличием. Гордость (весьма полезное,
хотя и жестокое средство для лечения сердечных ран)  быстро  пришла  ему  на
помощь.  Лестное  внимание  принца;  видная  роль,  как  он  имел  основания
надеяться, предназначенная ему в перевороте,  который  должен  был  потрясти
могучее королевство, качества ума, превосходящие, вероятно, уровень  знатных
и видных особ, с которыми он был отныне поставлен  на  равною  ногу;  личные
достоинства, по  меньшей  мере  равные  достоинствам  этих  людей;  наконец,
молодость, богатство, знатность - неужели все  это  могло  или  должно  было
поблекнуть и склониться перед немилостью капризной красавицы?

   Хоть ты непреклонна и холодна -
   Я так же горд, как и ты.

   Проникшись чувством, выраженным в этих прекрасных  строчках,  тогда  еще,
однако, не написанных  <Они  встречаются  в  прекрасном  стихотворении  мисс
Сьюард (Сьюард,  Анна  (1747-1809)  -  английская  писательница,  завещавшая
Вальтеру Скотту посмертное  издание  своих  произведений.  Они  были  изданы
автором "Уэверли" в 1810 г.), начинающемся строкой:

   Бурный Ланноу, прощай навсегда.

   (Прим. автора)>

   , Уэверли решил убедить Флору, что он вовсе не убит ее отказом,  так  как
самолюбие шептало ему, что при этом она, может быть, теряет не  меньше  его.
Этой перемене способствовала и тайная надежда, в которой он не решался  себе
признаться,  что  Флора,  возможно,  сильнее   оценит   его   любовь,   если
почувствует, что не от нее одной зависит  привлечь  или  оттолкнуть  его.  В
словах  принца  звучала  также  таинственная  нота  поощрения,  хоть  она  и
относилась, как он опасался, лишь  к  мечте  Фергюса  женить  его  на  своей
сестре. Но все обстоятельства времени, места и  обстановки  соединились  для
того,  чтобы  пробудить  его  воображение  и  потребовать  мужественного   и
решительного поведения, предоставляющего судьбе решить исход дела.  Если  бы
он показался печальным и обескураженным накануне сражения,  кто  знает,  как
жадно потрудились бы по этому поводу злые языки, уже достаточно  опорочившие
его доброе имя. "Никогда, никогда, - решил он про себя, -  не  дам  я  этого
оружия в руки врагов, которым я не причинил никакого зла".
   Под   влиянием   этих   сложных   чувств   и   поощряемый   по   временам
многозначительной улыбкой и одобрительным взглядом принца, Уэверли дал  волю
своей фантазии, бойкости ума и  красноречию  и  привлек  всеобщее  внимание.
Разговор понемногу  принял  оборот,  самый  подходящий  для  проявления  его
способностей и познаний. Надвигавшиеся опасности грядущего дня нисколько  не
умеряли веселья, но придавали ему  более  высокий  и  благородный  характер.
Нервы у всех были напряжены в ожидании будущих событий, и в то же время  все
были  готовы  насладиться  сегодняшним  днем.  Такое  настроение   оказывает
особенно благотворное действие на воображение, поэтическое чувство и тот вид
красноречия, который черпает  свою  силу  в  поэзии.  Уэверли,  как  мы  уже
говорили, обладал по временам удивительным даром слова, а в настоящем случае
в его речах звучало то высокое чувство, то причудливая веселость. Он находил
поддержку и вдохновение в родственных  умах,  испытывавших  на  себе  то  же
влияние обстановки и настроения; даже люди более холодного и рассудительного
свойства оказались увлеченными общим потоком. Многие из  дам  отказались  от
танцев,  которые  еще  продолжались,  и  под   тем   или   иным   предлогом,
присоединялись к кружку, от которого не мог оторваться  "интересный  молодой
англичанин". Его представили нескольким весьма важным особам, и его  манеры,
когда он совершенно освободился от стеснения, которое сковывало их в  минуты
меньшего вдохновения, обворожили всех присутствующих.
   Флора Мак-Ивор была, казалось, единственной дамой, взиравшей  на  него  с
холодной сдержанностью, но и она не была в состоянии  удержаться  от  своего
рода удивления перед талантами, которые за все время их  знакомства  никогда
еще не выказывали себя с  таким  блеском.  Не  знаю,  почувствовала  ли  она
минутное сожаление при мысли, что столь решительно отказала поклоннику,  так
прекрасно подходившему по своим способностям для самого блестящего положения
в обществе. До сих пор она, несомненно, считала одним из неизлечимых пороков
нашего героя mauvaise honte <ложный стыд (франц.).>, который ей, воспитанной
в  лучшем  европейском  обществе  и  недостаточно   знакомой   со   скромной
сдержанностью английских манер, казался уж слишком смахивающим на  природную
неловкость и  ограниченность.  Но  если  она  и  испытывала  порой  минутное
сожаление, что Уэверли не проявлял себя всегда столь обаятельной  личностью,
жалела она об этом недолго; ибо, с тех пор как  они  встретились,  произошли
события, из-за которых ее решение стало окончательным и бесповоротным.
   Чувства Розы Брэдуордин были совсем другие: она слушала его  всей  душой,
она тайно ликовала при виде всеобщего признания, полученного человеком,  чьи
достоинства она так давно  и  так  высоко  научилась  ценить.  Нисколько  не
ревнуя, не чувствуя ни страха, ни муки, ни сомнения, нимало не думая о себе,
она целиком отдалась наслаждению быть простой  свидетельницей  возбужденного
им шепота одобрения. Когда Уэверли начинал говорить, ее  слух  был  наполнен
исключительно звуками его голоса; когда отвечали другие, она смотрела только
на него и ждала только того, что он скажет. Возможно, радость,  которую  она
испытывала в этот вечер, была непродолжительна  и  сменилась  потом  многими
горестями, но по своей природе она была самой чистой и  бескорыстной,  какую
способна испытать человеческая душа.
   - Барон, - сказал принц, - я бы  не  желал  видеть  свою  возлюбленную  в
обществе вашего друга. Он в самом деле, несмотря на некоторую романтичность,
один из самых привлекательных юношей,  которых  мне  когда-либо  приходилось
встречать.
   - Клянусь честью, сэр, - отвечал барон, - этот юноша  может  иногда  быть
таким же скучным, как шестидесятилетний старик  вроде  меня.  Если  бы  ваше
королевское высочество только видели, как он мечтал или  дремал  на  берегах
Тулли-Веолана,  как  какой-нибудь  ипохондрик  или,  по  выражению   Бертона
<Бертон, Роберт (1577-1640) - английский писатель, автор трактата  "Анатомия
меланхолии" (1621), где с большим остроумием и ученостью разбираются причины
меланхолии и способы ее излечения.> в его "Анатомии меланхолии", как человек
в состоянии френезии <Френезия - безумие; в данном  случае  имеется  в  виду
угнетенное, подавленное состояние духа.>  или  летаргии,  вы  бы  удивились,
откуда у него вдруг взялось столько изящества, живости и веселья.
   - Воистину, - сказал Фергюс Мак-Ивор, -  я  думаю,  что  его  вдохновляет
новая форма, ибо, хотя Уэверли всегда был человек неглупый и человек  чести,
я до сих пор считал его очень рассеянным и невнимательным собеседником.
   - Тем более мы должны быть обязаны ему, - сказал принц, - за то,  что  он
приберег для сегодняшнего вечера качества, которые даже самые близкие друзья
еще не успели в нем открыть. Однако, господа, уж поздно, а о завтрашнем деле
надо позаботиться пораньше. Пусть каждый поведет  к  столу  свою  прекрасную
даму и окажет нам честь своим присутствием на легком ужине.
   Принц направился в другую анфиладу и занял место под балдахином во  главе
длинного ряда  столов.  Манеры  его,  в  которых  достоинство  сочеталось  с
учтивостью, как нельзя более соответствовали его  высокому  происхождению  и
возвышенным притязаниям. Не прошло  и  часа,  как  музыканты  подали  хорошо
известный  в  Шотландии  сигнал  к  окончанию  торжества  <В  этих   случаях
исполняется, или по крайней мере исполнялся, мотив старинной песни: "Счастья
и доброй ночи всем". (Прим. автора.)>.
   - Итак, доброй ночи, - сказал принц, вставая из-за стола, - доброй  ночи,
будьте все счастливы! Доброй ночи, прекрасные дамы, оказавшие столь  высокую
честь принцу-изгнаннику; доброй ночи, мои храбрые друзья, и пусть счастливые
часы, которые мы провели с вами сегодня, послужат предзнаменованием  скорого
и победоносного возвращения в эти покои наших предков и долгого ряда веселых
и радостных встреч в замке Холируд!
   Когда вспоследствии барон Брэдуордин вспоминал об этих прощальных  словах
принца, он всякий раз грустно повторял стихи:

   Audiit, et voti Phoebus succedere partem
   Mente dedit; partem volucres dispersit in auras,

   Что, - добавлял он, - было прекрасно  передано  на  английский  лад  моим
другом Бэнгуром:

   Феб часть молитвы благосклонно встретил,
   Другую часть ее развеял ветер.

Глава 44

Поход

   Под влиянием  противоречивых  страстей  и  душевного  напряжения  Уэверли
заснул в этот день поздно, но крепко. Во сне он видел Гленнакуойх и  перенес
в покои Иана нам Чейстела праздничное общество, которое только что  украшало
залы Холируда. Он так же ясно слышал звуки пиброха, и это по крайней мере не
было обманом чувств, так как старший волынщик клана Мак-Ивора шагал по двору
перед дверью квартиры предводителя, и, как  угодно  было  выразиться  миссис
Флокхарт, по-видимому,  не  очень-то  большой  поклонницы  подобной  музыки,
"камни стен содрогались от писка его  волынки".  Сначала  эти  звуки  как-то
вязались со снами Уэверли, но вскоре стали слишком громкими.
   Стук башмаков Каллюма в комнате нашего героя (ибо Мак-Ивор вновь  поручил
Эдуарда услугам своего пажа) был следующим сигналом к походу.
   - Не угодно ли будет вашей милости поторопиться? Вих Иан Вор и принц  уже
пошли в ту длинную зеленую аллею за деревней, которую  называют  Королевским
парком <Главная часть гайлэндскнх войск  стояла  лагерем,  или,  вернее,  на
биваке,  в  той  части  Королевского  парка,  которая  обращена  к   деревне
Даддингстон. (Прим. автора.)>, сегодня многие ходят еще на своих ногах, кого
вечером будут выносить другие ноги.
   Уэверли выскочил из постели и, пользуясь помощью и советами  Каллюма,  по
всем правилам искусства  наладил  свой  тартановый  костюм.  Каллюм  тут  же
сообщил ему, что его кожаный дорлах с замком прибыл из Дуна  и  отправлен  в
фургоне с мешком Вих Иан Вора. Из этих описательных выражений Уэверли  легко
сообразил, что речь идет об его укладке. Он вспомнил о таинственном  пакете,
вложенном девой из пещеры, который, как будто  нарочно,  ускользал  от  него
всякий раз, когда он был у него, казалось,  уже  в  руках.  Но  теперь  было
несвоевременно думать о том, как удовлетворить  свое  любопытство.  Отклонив
предложение миссис Флокхарт пропустить "утреннюю", то есть чарку на  дорогу,
- причем он оказался,  вероятно,  единственным  человеком  в  армии  принца,
склонным воздержаться от такого предложения, - Эдуард распрощался с хозяйкой
и тронулся в путь вместе с Каллюмом.
   - Каллюм, - сказал он, когда они шагали по грязному  двору,  выбираясь  к
южной окраине Кэнонгейта, - где бы достать лошадь?
   - На кой черт вам лошадь? - сказал Каллюм. - Сам Вих Иан Вор идет  пешком
во главе своего клана (не говоря уже о принце, который тоже  шагает)  и  щит
свой несет на плече; вот бы и вам так, по-соседски.
   - Ты прав, Каллюм, так я и пойду, дай мне мой щит. Ну вот, теперь  все  в
порядке. Как я с ним выгляжу?
   - Вылитый гайлэндец с  вывески  постоялого  двора  бабушки  Миддлмасс,  -
ответил Каллюм, причем  в  оправдание  его  следует  сказать,  что  этим  он
собирался сделать Эдуарду величайший комплимент, ибо  в  его  глазах  данная
вывеска представляла собой несравненное  произведение  искусства.  Лестность
такого  вежливого  сравнения  осталась,  однако,  неоцененной,   и   Уэверли
воздержался от дальнейших вопросов.
   Выбравшись наконец из грязных и нищенских пригородов столицы,  наш  герой
почувствовал новый  прилив  бодрости  и  сил.  Он  со  спокойной  твердостью
перебрал в памяти все, что произошло накануне вечером, и стал с  надеждой  и
решимостью ожидать грядущих событий.
   Перевалив через небольшую скалистую вершину холма  святого  Леонарда,  он
увидел перед собой Королевский парк - лощину между горой  Артурово  Седло  и
холмами, застроенными в  настоящее  время  южной  частью  Эдинбурга.  Долина
представляла в эту минуту своеобразное и волнующее зрелище: она была  занята
гайлэндской армией, собиравшейся в поход. Для Уэверли это  зрелище  было  не
внове: он уже видел его на охоте, на  которой  он  недавно  был  с  Фергюсом
Мак-Ивором. Но здесь все происходило в гораздо более грандиозных масштабах и
представляло несравненно больший интерес. Скалы, составлявшие фон картины, и
даже само небо звенели от звуков  волынок,  которые  вызывали  каждая  своим
особенным пиброхом  отдельных  вождей  и  их  кланы.  Горцы,  с  гудением  и
сутолокой суетливой и нестройной толпы покидавшие  свои  неприхотливые  ложа
под открытым небом, точно пчелы, встревоженные в своих ульях и готовые  дать
отпор, несмотря на всю хаотично