щиты  великодушного  и  доброго
господина и, когда я подчинил вас всем  строгостям  военной  дисциплины,  не
захотел нести свою долю этого бремени,  уклонился  от  возложенных  на  меня
обязанностей и бросил на произвол коварных злодеев как свое доброе имя,  так
и тех, кого я должен был защищать! О нерешительность и беспечность! Если  вы
сами по себе и не пороки, то сколько чудовищных мук и бедствий вы  несете  с
собой!"

Глава 46

Канун боя

   Хотя гайлэндцы двигались очень быстро, солнце  уже  садилось,  когда  они
поднялись на возвышенность, с которой была  далеко  видна  широкая  открытая
равнина, простиравшаяся к северу до моря. На ней были расположены на большом
расстоянии друг от друга небольшие деревни Ситон и Кокензи  и  большое  село
Престон. Через эту равнину тянулась нижняя  береговая  дорога  на  Эдинбург,
которая выходила на нее возле  усадьбы  Ситон-хаус  и  снова  углублялась  в
горные ущелья недалеко от городка, или села, Престона. Этот путь к столице и
избрал английский генерал, считая его самым удобным для кавалерии и полагая,
по всей  вероятности,  что  столкнется  на  нем  с  горцами,  движущимися  в
противоположном направлении из Эдинбурга. В этом он просчитался, ибо  принц,
руководствуясь собственным  здравым  смыслом  и  советами  тех,  к  кому  он
прислушивался, оставил дорогу свободной и предпочел занять сильную  позицию,
господствующую непосредственно над ней.
   Не успели гайлэндцы ее достичь,  как  их  сразу  же  построили  в  боевой
порядок вдоль гребня холма. Почти в то же время авангард англичан  показался
из-за деревьев и изгородей Ситона, намереваясь занять открытую равнину между
высотами и морем,  причем  расстояние,  отделявшее  одну  армию  от  другой,
составляло  не  больше  полумили.  Уэверли  мог  отчетливо  разглядеть,  как
эскадроны драгун, выслав вперед дозоры, выходят один за другим из  лощины  и
строятся на равнине фронтом к  войскам  принца.  За  кавалерией  последовала
вереница полевых орудий,  которые,  поравнявшись  с  флангом  драгун,  также
выстроились фронтом и направили свои дула на горы. За артиллерией растянутой
колонной шли три или четыре пехотных полка. Их примкнутые штыки были  словно
ряды стальных изгородей и блеснули яркой молнией, когда по  данному  сигналу
полки  круто  развернулись  и  встали  прямо   против   гайлэндцев.   Вторая
артиллерийская батарея и еще один конный полк замыкали шествие  и  стали  на
левом фланге пехоты, так что вся армия была теперь обращена лицом к югу.
   В то время как англичане проделывали все  эти  эволюции,  горцы  тоже  не
теряли времени и деятельно готовились к  бою.  Как  только  отдельные  кланы
выходили на гребень,  обращенный  к  противнику,  они  немедленно  строились
фронтом, так что оба войска пришли в полный боевой порядок в одно  и  то  же
время. Когда  все  было  окончено,  шотландцы  огласили  воздух  устрашающим
воплем, который много раз отразился от высившихся позади холмов.  Регулярные
войска, не уступавшие им по духу, бросили им вызов столь  же  громогласно  и
выстрелили два раза  по  аванпосту  гайлэндцев.  Последние  горели  желанием
немедленно кинуться в атаку,  причем  Эван  Дху  убеждал  Фергюса  следующей
аргументацией:
   - Красные солдаты шатаются на ногах, как яйцо на палке. Если  мы  нападем
на них первыми, у нас будут все преимущества, а скатиться с  горы  не  стоит
никакого труда. Это, ей-богу, под силу и бараньему сычугу с кашей.
   Но  хотя  расстояние,  которое   предстояло   преодолеть   горцам,   было
незначительно, склон горы отличался большими неудобствами: он был не  только
заболочен, но и пересечен  каменными  оградами  и  во  всю  длину  перерезан
Глубокой и широкой канавой. Все это должно  было  дать  опасное  для  горцев
преимущество регулярным войскам, которые свободно могли перестрелять горцев,
прежде чем те успеют  пустить  в  ход  свои  палаши,  на  которые  их  учили
рассчитывать.  Поэтому  командирам  пришлось  прибегнуть  ко  всему   своему
авторитету, чтобы умерить  неистовый  пыл  гайлэндцев,  и  только  несколько
застрельщиков было спущено вниз для перестрелки с аванпостами  противника  и
для разведки местности.
   Таково было это поле военных действий, представлявшее редкое и необычайно
интересное зрелище. Две армии, резко  отличавшиеся  друг  от  друга  как  по
внешнему облику, так и по дисциплине, но весьма искусные в  свойственных  им
методах ведения войны, стояли теперь лицом к лицу, подобно двум гладиаторам,
когда каждый размышляет, как лучше напасть на противника, и от исхода  этого
боя зависела, пусть на время, судьба всей  Шотландии.  Впереди  линий  можно
было отчетливо разглядеть командующих и штабы обеих армий.  Они  внимательно
следили в подзорные трубы  за  движениями  противника,  посылали  приказы  и
принимали донесения от своих адъютантов и ординарцев. Последние больше всего
способствовали  оживлению  картины,  устремляясь  бешеным  галопом  по  всем
направлениям, как будто судьбы этого дня зависели от быстроты их  коней.  На
нейтральном пространстве между армиями происходили мелкие  стычки  отдельных
застрельщиков; порой солдаты вносили с поля раненого товарища,  и  на  землю
падала  треуголка  англичанина  или  шапка  шотландца  -  но  все  это  были
безделицы, так как ни та, ни другая сторона не  имела  серьезного  намерения
наступать  в  этом  направлении.  Из  соседних  деревень  стали  с   опаской
показываться крестьяне, как  бы  ожидая  исхода  предстоящей  схватки,  а  в
близлежащей бухте марсы и реи двух английских  судов  с  прямым  вооружением
были тоже усеяны зрителями, но не столь робкими.
   Это напряженное ожидание продолжалось недолго: Фергюс и  еще  один  вождь
клана получили приказание направить своих людей на Престон,  чтобы,  угрожая
правому флангу армии Коупа, заставить его изменить  позицию.  Выполняя  этот
приказ, вождь Мак-Иворов занял кладбище деревни Транент,  место  высокое  и,
как заметил Эван Дху, "удобное для всякого  джентльмена,  которому  случится
быть убитым и желательно обеспечить  себе  христианское  погребение".  Желая
остановить или прогнать этот отряд, английский генерал  выделил  два  орудия
под эскортом значительного отряда  конницы.  Они  подошли  так  близко,  что
Уэверли ясно мог рассмотреть значок отряда, которым он раньше командовал. Он
слышал трубы и литавры, игравшие сигнал к наступлению, который был  ему  так
привычен; он даже  расслышал  английскую  команду,  произнесенную  столь  же
знакомым голосом командира, к которому  он  когда-то  питал  такое  глубокое
уважение. И в этот-то момент, обернувшись, он увидел дикие наряды и страшные
лица своих товарищей-гайлэндцев, услышал их шепот  на  грубом  и  непонятном
языке, взглянул на свою собственную одежду, столь непохожую на  ту,  которую
он с детства привык носить, и ему вдруг  захотелось  очнуться  от  нелепого,
противоестественного и чудовищного сна.
   - Боже мой, - прошептал он, -  неужели  я  в  самом  деле  изменил  своей
родине,  отрекся  от  своего  знамени  и  стал,  как  сказал,  умирая,  этот
несчастный, врагом своей родной Англии?
   Не успел он по-настоящему вникнуть в эту ужасную мысль или заглушить свои
воспоминания,  как  высокая,  по-военному  подтянутая  фигура  его   бывшего
командира выдвинулась совсем вперед, чтобы обозреть местность.
   - Я могу уложить его, - сказал Каллюм, осторожно поднимая свой мушкет над
стенкой, за которой он укрывался, на расстоянии не более  шестидесяти  ярдов
от подполковника Гардинера.
   Эдуарду показалось, что на его  глазах  сейчас  совершится  отцеубийство:
почтенные седины и  благородная  наружность  ветерана  напомнили  ему  почти
сыновнюю почтительность, с которой относились к нему  все  его  офицеры.  Но
прежде чем он успел крикнуть: "Не стреляй!" -  пожилой  гайлэндец,  лежавший
рядом с Каллюмом, схватил его за руку.
   - Побереги свой заряд, - сказал ясновидец, - его час еще  не  настал.  Но
пусть он остерегается завтрашнего дня. Я  вижу,  как  саван  прикрывает  его
грудь.
   Каллюм, хотя в других отношениях  был  сущим  кремнем,  легко  поддавался
суеверию. От слов тайшатра  он  побледнел  и  опустил  мушкет.  Подполковник
Гардинер, не  подозревая,  какой  опасности  он  избежал,  повернул  коня  и
медленно отъехал к своему полку.
   К этому времени регулярные войска закончили перестроение: один фланг  был
теперь обращен к морю, другой опирался на Престон, а  так  как  атаковать  с
фланга оказалось так же трудно, как и с фронта, Фергюса с  остальной  частью
отряда  отозвали  на  прежнее  место.   Это   изменение   вызвало   ответное
перестроение в армии генерала  Коупа,  которая  снова  вытянулась  в  линию,
параллельную линии  горцев.  На  эти  двусторонние  маневры  были  потрачены
последние светлые часы, так что обе армии решили больше не изменять  позиций
и провести ночь под ружьем.
   - Сегодня больше ничего не будет, - сказал Фергюс своему другу Уэверли, -
но, прежде чем закутаться в пледы, давай посмотрим, что делает Брэдуордин  у
себя в арьергарде.
   Подойдя к посту, который занимал отряд  барона,  они  застали  доброго  и
заботливого ветерана в неожиданной роли: выслав ночные  патрули  и  выставив
часовых, он читал оставшимся солдатам вечернюю службу епископальной  церкви.
Его голос был громок и звучен, и хотя очки у него на  носу  и  вид  Сондерса
Сондерсона в военной форме,  выполнявшего  при  нем  роль  причетника,  были
несколько  смехотворны,  однако  тревожная  обстановка  и   военная   одежда
слушателей,  за  которыми  стояли   оседланные   лошади,   придавали   этому
богослужению глубокую и суровую торжественность.
   - Я сегодня исповедовался, пока ты еще спал, - шепнул Фергюс  Эдуарду,  -
однако я не такой уж строгий католик, чтобы не  помолиться  с  этим  славным
человеком.
   Эдуард согласился, и они остались  до  тех  пор,  пока  барон  не  кончил
чтения.
   - Ну, ребята, - сказал старик, закрывая книгу, -  а  завтра  на  врага  с
легкой совестью и тяжелой рукой. - Затем он ласково приветствовал  Мак-Ивора
и Уэверли, которые пожелали узнать его мнение о положении дел.
   - Вам же известно, что по этому поводу  говорит  Тацит  <Тацит,  Корнелий
(ок. 55 - ок. 120 н.э.) -  римский  историк.>:  "In  rebus  bellicis  maxime
dominatur Fortuna" <В военных делах самое могущественное - счастье (лат.).>,
что соответствует нашей  поговорке  "В  схватке  все  дело  в  счастье".  Но
поверьте мне, джентльмены, этот  генерал  не  мастер  своего  дела.  Он  сам
расхолаживает несчастных ребят, которыми командует, держа  их  все  время  в
обороне, что само по себе уже означает признание слабости  или  страха.  Они
будут лежать там на своем оружии в такой же тревоге, как жаба под бороной, в
то время как наши молодцы встанут завтра утром свеженькими и бодрыми,  чтобы
идти в бой. Ну, доброй ночи. Только  одна  мысль  меня  беспокоит,  но  если
завтра все сойдет благополучно,  я  посоветуюсь  по  этому  поводу  с  вами,
Гленнакуойх.
   - Я почти готов применить к мистеру Брэдуордину  характеристику,  которую
Генрих дает Флюэллену <Флюэллен - персонаж из исторической хроники  Шекспира
"Генрих V".>, - заметил Уэверли, когда они направлялись к своему биваку. -

   Он, может быть, немного старомоден,
   Но есть и ум и честь в шотландце этом.

   - Да, этому человеку пришлось немало послужить на своем веку,  -  ответил
Фергюс, - и порою никак не поймешь,  как  в  него  вмещается  зараз  столько
здравомыслия и ребячества. Интересно знать, что его может так  тревожить,  -
верно, что-нибудь связанное с Розой. Но слышишь, как  англичане  расставляют
свои посты?
   Раскаты барабана и пронзительные звуки флейты поднялись волной до  холма,
стихли, снова загрохотал барабан и потом окончательно  смолк.  Тут  вступили
трубы и литавры кавалеристов. Прекрасный и воинственный сигнал,  присвоенный
этой ночной церемонии, прорезал на несколько  мгновений  безмолвие  и  замер
наконец, унесенный ветром, на высокой и скорбной каденции.
   Друзья, добравшись до своего поста, остановились  и  осмотрелись,  прежде
чем ложиться спать. На западе небо  мерцало  от  звезд,  но  ледяной  туман,
поднявшийся с океана, покрывал восточную часть горизонта  и  белыми  клубами
надвигался на  равнину,  где  войска  противника  отдыхали  при  оружии.  Их
аванпосты продвинулись очень близко, до края большого рва у подножия склона.
Они развели большие костры на различных промежутках друг  от  друга.  Теперь
эти огни бросали рассеянный и тусклый свет сквозь густой  туман,  окружавший
их неясными кольцами.
   Гайлэндцы, "как листья в Валломброзе", лежали плотно  прижавшись  друг  к
другу на вершине холма, погруженные, за исключением часовых,  в  глубочайший
сон.
   - Сколько этих  храбрецов  уснет  завтра  еще  более  беспробудным  сном,
Фергюс! - промолвил Уэверли с невольным вздохом.
   - Об  этом  не  надо  думать,  -  ответил  Фергюс,  мысли  которого  были
исключительно заняты военными делами. - Лучше вспомни о  своем  палаше  и  о
том, кто тебе его дал. Думать о чем-либо другом сейчас поздно.
   Успокоенный  этим  замечанием,  справедливость   которого   трудно   было
отрицать, Эдуард попытался усыпить бушевавшие в нем противоречивые  чувства.
Сложив вместе свои пледы, они постлали себе удобную и теплую постель. Каллюм
уселся у их изголовья (ибо в его обязанности входила личная охрана вождя)  и
затянул вполголоса бесконечную гэльскую песню  со  скорбной  и  однообразной
мелодией, напоминавшей далекий шум ветра, и вскоре оба друга  погрузились  в
глубокий сон.

Глава 47

Бой

   Фергюс Мак-Ивор и его друг едва успели проспать несколько часов,  как  их
уж будил посланный от принца. На далекой  деревенской  колокольне  било  три
часа, когда они стремительно шагали к месту,  где  он  провел  ночь.  Вокруг
принца уже были собраны все старшие офицеры и вожди кланов. Охапка гороховой
соломы, на которой он только что лежал, служила ему теперь сиденьем. Как раз
в тот момент, когда Фергюс подошел к кружку, совещание окончилось.
   - Мужайтесь, мои храбрые друзья, - сказал принц, - пусть каждый сейчас же
станет во главе своего отряда; у нас нашелся верный друг <...у  нас  нашелся
верный друг... - Человек, указавший тропинку через болото, по которой  горцы
вышли на открытую равнину, был Роберт Андерсон, шотландский помещик,  хорошо
знавший эту местность.>; он берется провести нас по узкой и окольной, но все
же  проезжей  дороге,  которая,  заворачивая  вправо,  выведет   нас   через
пересеченную местность и  болота  на  твердую  почву  открытой  равнины,  на
которой расположился противник. Когда мы преодолеем эту  трудность,  небо  и
ваши добрые мечи довершат остальное.
   Это предложение было встречено общим ликованием, и каждый вождь  поспешил
приготовить своих людей к выступлению, стараясь соблюдать при  этом  тишину.
Армия, взяв вправо от места бивака,  скоро  вышла  на  тропинку,  тянувшуюся
через болота, и стала двигаться поразительно быстро и бесшумно. Туман еще не
добрался до холмов, так что некоторое время они могли идти при свете  звезд.
Но это преимущество было  утрачено  перед  рассветом,  когда  звезды  начали
меркнуть и голова наступающей колонны погрузилась в океан тумана,  катившего
свои белые волны по всей равнине и  по  морю,  окаймлявшему  ее  с  востока.
Пришлось встретиться и с некоторыми трудностями, неразрывными с  темнотой  и
необходимостью идти всем вместе и не  растягиваться  по  узкой,  неровной  и
заболоченной тропинке. Однако для горцев, привычных к такой обстановке,  все
это  оказалось  несравненно  легче,  чем  для  регулярного  войска,  и   они
продолжали двигаться быстро и без остановок.
   В тот момент, когда клан Ивора, следуя за  идущим  впереди  отрядом,  уже
выбирался из болота, в тумане раздался оклик часового: "Кто идет?", хотя сам
драгун оставался невидимым.
   - Тише! - воскликнул Фергюс. - Тише! Не отвечайте, если вам дорога жизнь!
Скорее вперед! - И они продолжали путь все так же бесшумно и стремительно.
   Часовой разрядил свой  карабин  в  сторону  отряда.  Вслед  за  выстрелом
послышался стук копыт его лошади, пущенной в галоп.
   - Hylax in limine latrat <Гилакс  "собака"  лает  у  порога  (лат.).>,  -
промолвил барон Брэдуордин, - этот негодяй поднимет тревогу.
   Клан Фергюса вышел теперь на твердую равнину, где еще недавно  колосились
богатые хлеба. Но урожай был собран, а на пажити  не  было  ни  деревца,  ни
куста, ни единого предмета, способного ограничить видимость. Остальная часть
войска уже выбиралась на твердую землю, как вдруг загремели барабаны, бьющие
тревогу. Но горцы вовсе не собирались  нападать  неожиданно,  так  что  этот
признак настороженности врага и готовности его  вступить  в  бой  никого  не
смутил.  Он  только  ускорил  их  собственные,  впрочем  весьма   несложные,
приготовления.
   Армия гайлэндцев, занимавшая теперь восточный край  широкой  равнины  или
пажити, о которой мы уже неоднократно упоминали, была разбита на две  линии,
тянувшиеся от болота к морю. Первая  должна  была  атаковать  врага,  вторая
служить резервом. Немногие всадники,  которых  принц  возглавлял  самолично,
оставались в промежутке между ними. Царственный  искатель  приключений  даже
выразил желание пойти в атаку лично во главе  первой  линии,  но  окружающие
постарались отговорить его, и принц с большой неохотой отказался  от  своего
намерения.
   Теперь обе линии двигались вперед; первая была готова немедленно вступить
в бой. Кланы, из которых  она  состояла,  образовывали  каждый  нечто  вроде
отдельной фаланги, суживающейся спереди и заключавшей десять, двенадцать или
пятнадцать рядов, в зависимости от численности ее состава.
   Те, у кого было получше оружие и более  знатное  происхождение  -  а  это
сводилось  к  одному,  -  были  выставлены  впереди  этих   неравночисленных
подразделений. Задние ряды напирали на передних, которые первыми должны были
вступить в бой, и этим натиском  помогали  им  не  только  физически,  но  и
морально, вселяя в них пыл и уверенность.
   - Бросай плед, Уэверли! - крикнул Фергюс, скидывай свой. - Мы  заработаем
себе шелка на тартаны, прежде чем солнце встанет над морем!
   Со всех сторон люди уже сбрасывали пледы и приготовляли оружие. Наступила
благоговейная пауза минуты на три. Каждый, сняв  шапку,  обратился  липом  к
небу и произнес краткую молитву. Затем, надвинув шапки на лоб, они двинулись
вперед, сначала довольно медленно.
   Уэверли в эту минуту почувствовал, что сердце у него  бьется  так,  будто
хочет выскочить из груди. Это был не страх и не боевой пыл, а  скорее  смесь
этих чувств, какое-то новое глубокое ощущение, которое сперва ошеломило  его
и обдало холодом, а потом бросило в  жар  и  довело  до  неистовства.  Звуки
вокруг  него  разжигали   его   воодушевление;   волынщики   играли;   кланы
устремлялись вперед, каждый своей мрачной колонной. По  мере  приближения  к
врагу их шаг все убыстрялся, а неясный говор людей постепенно вырос в  дикий
воинственный крик.
   В этот момент солнце, взошедшее над  горизонтом,  разогнало  туман.  Пары
поднялись, как занавес, и открыли оба сходившиеся войска.  Линия  регулярных
войск приходилась точно против  гайлэндцев,  она  сверкала  всеми  доспехами
прекрасно оснащенной армии, а с флангов опиралась на пушки и конницу. Но вид
их не устрашил нападавших.
   - Вперед, сыны Ивора, - воскликнул Фергюс, - а то, чего  доброго,  первую
вражескую кровь прольют камеронцы!
   И его люди бросились вперед с устрашающим воплем.
   Остальное хорошо известно. Кавалерии было приказано атаковать наступающих
с флангов, но горцы подвергли ее на бегу  беспорядочному  обстрелу.  Объятые
постыдной паникой, всадники заколебались, остановились, бросились врассыпную
и понеслись прочь с поля боя. Артиллеристы, покинутые  конницей,  выстрелили
из своих орудий и тоже  бросились  бежать.  Гайлэндцы,  швырнув  разряженные
мушкеты, с бешеной яростью рину