Однако,   желая   угодить   наследнику
Уэверли-Онора, он обещал добиться  для  него  пропуска  на  следующее  утро,
прежде чем с Фергюса снимут кандалы, чтобы вести его на казнь.
   "Неужели  это  действительно  говорят  о  Фергюсе  Мак-Иворе,  -  подумал
Уэверли, - и это не сон? О  Фергюсе,  смелом,  рыцарственном,  великодушном,
гордом вожде преданного ему племени? Неужели его, которого я  видел  впереди
всех на охоте и в минуту атаки,  его,  доблестного,  деятельного,  молодого,
благородного, любимца женщин, воспетого  бардами,  неужели  его  заковали  в
кандалы, как злодея... и повезут на телеге вешать... и умрет он медленной  и
мучительной смертью от руки презреннейшего из негодяев?.. Поистине, злым был
дух, предсказавший такой конец отважному вождю Мак-Иворов!"
   Дрожащим  голосом  просил  он  адвоката  найти  какую-нибудь  возможность
предупредить Фергюса о своем посещении, если только  удастся  его  добиться.
Потом он пошел в гостиницу и написал Флоре несколько едва разборчивых строк,
предупреждая, что намерен посетить ее вечером. Посланный вернулся с письмом,
написанным обычным прекрасным  итальянским  почерком,  почти  не  утратившим
своей твердости даже под бременем невзгод. "Мисс Флора Мак-Ивор,  -  гласило
письмо, - не может отказать  самому  близкому  другу  ее  любимого  брата  в
дозволении   посетить   ее   даже   при   настоящих    невыразимо    тяжелых
обстоятельствах".
   Когда Эдуард явился к ней в дом, его  немедленно  приняли.  В  большой  и
мрачной комнате, обитой шпалерами, Флора сидела у решетчатого окна и шила из
белой фланели что-то напоминавшее одежду. На  некотором  расстоянии  от  нее
сидела пожилая женщина в монашеском платье, по виду иностранка.  Она  читала
католический молитвенник, но при появлении Уэверли положила его  на  стол  и
вышла из комнаты. Флора встала, чтобы приветствовать его,  и  протянула  ему
руку, но никто не решался затворить первым. Яркие краски ее лица  совершенно
поблекли; она сильно похудела; цвет ее кожи  напоминал  чистейший  мрамор  и
резко отделялся от траурного платья и черных, как  смоль,  волос.  Однако  и
среди всех этих признаков  скорби  в  ее  одежде  нельзя  было  заметить  ни
малейшей неряшливости или небрежности,  даже  волосы,  лишенные  каких  либо
украшений, были причесаны с обычной заботой и тщательностью.  Первые  же  ее
слова были:
   - Вы его видели?
   - Увы, нет, - отвечал Уэверли, - меня не допустили.
   - Это на них похоже. Но нам приходится подчиняться. Как вы  думаете,  вам
удастся добиться пропуска?
   - Да... на завтра... - сказал Уэверли, но произнес  последние  слова  так
тихо, что его едва можно было расслышать.
   - Да... завтра или никогда, - промолвила Флора и, подняв  глаза  к  небу,
добавила:
   - пока все мы, как я уповаю, не встретимся там.  Но  я  надеюсь,  вы  еще
увидите его в этом мире. Он всегда сердечно любил вас,  хотя...  но  к  чему
говорить о прошлом?
   - Да, к чему! - эхом отозвался Уэверли.
   - И даже о будущем, мой славный друг, - сказала Флора, - если речь идет о
мирских событиях. Как часто рисовала я себе в воображении вероятность  этого
ужасного исхода и старалась представить себе, как я переживу  свою  долю.  И
все же каким беспомощным оказалось  воображение  перед  невыразимой  горечью
этого часа!
   - Дорогая Флора, если твердость вашего духа...
   - В том-то и дело, - ответила она с каким-то диким  воодушевлением,  -  в
моем сердце, мистер Уэверли, в  моем  сердце  гнездится  вечно  бодрствующий
демон и шепчет мне... - но было бы безумием прислушиваться к нему  -  ...что
твердость духа, которой Флора так гордилась, именно и погубила ее брата!
   - Боже мой! Как можете вы высказывать такие ужасные мысли?
   - А разве не так? Эта мысль преследует меня, как  призрак.  Я  знаю,  что
привидений нет, что они плод нашего воображения, но этот призрак не  отстает
от меня, навязывает свои ужасы моему разуму, шепчет мне, что брат мой, такой
же горячий, как и непостоянный, рассеял бы свою энергию на сотню  предметов,
если бы не я. Но это я, именно я научила его сосредоточить все свои силы  на
одной-единственной цели и поставить все на одну отчаянную ставку. О, если бы
я могла припомнить, чтобы я хоть раз сказала ему: "Поднявший меч от меча  да
погибнет", или: "Останься дома, побереги себя, вассалов своих и  свою  жизнь
для предприятия,  достижимого  для  человека".  О,  мистер  Уэверли,  это  я
разжигала пламя в его душе, и сестра  Фергюса  по  меньшей  мере  наполовину
виновна в его гибели!
   Эдуард старался опровергнуть эту ужасную мысль всеми несвязными доводами,
какие приходили ему на ум. Он напомнил ей принципы, в которых они  оба  были
воспитаны и которые оба считали долгом положить в основу своего поведения.
   - Не думайте, что я их забыла, - сказала  она,  с  живостью  взглянув  на
него, - я сожалею об этой попытке не потому, чтобы считала ее преступной,  -
о нет! в этом я совершенно тверда, - а потому, что она была неосуществимой и
не могла окончиться иначе.
   - Но она ведь не всегда казалась такой  отчаянной  и  рискованной,  какой
была на самом деле, и смелый дух Фергюса непременно бы на  ней  остановился,
независимо от того, одобрили ли бы вы  его  или  нет;  ваши  советы  придали
только  некое  единство  и  последовательность  его  поступкам,  благородный
оттенок его решениям, но не побуждали его так действовать...
   Но Флора уже не слушала Эдуарда и снова погрузилась в свое шитье.
   - А помните, - сказала она с мертвенной улыбкой, - как вы однажды застали
меня, когда я связывала для  Фергюса  свадебные  банты?  Теперь  я  шью  ему
брачную одежду.  Наши  здешние  друзья,  -  продолжала  она,  подавляя  свое
волнение, - решили предать освященной земле в их  часовне  кровавые  останки
последнего Вих Иан Вора. Но не все они будут покоиться вместе... Его голова!
Мне не дадут последнего жалкого  утешения  поцеловать  губы  моего  бедного,
дорогого Фергюса!
   Несчастная Флора истерически зарыдала и опустилась  без  чувств  на  свое
кресло. Пожилая леди, которая  оставалась  в  прихожей,  поспешила  войти  и
попросила Эдуарда удалиться, но не уходить совсем.
   Когда примерно через полчаса его опять пригласили, он  увидел,  что  мисс
Мак-Ивор страшным усилием воли овладела собой.  Тогда  он  решился  передать
Флоре желание мисс Брэдуордин видеть в ней свою приемную сестру и помочь  ей
в осуществлении ее будущих планов.
   - Недавно я получила письмо от Розы, - ответила она, - она  пишет  о  том
же. Но горе себялюбиво и всепоглощающе, иначе я написала бы ей, что  даже  в
моем  отчаянии  я  почувствовала  какой-то  проблеск  радости,  узнав  о  ее
предстоящем счастье и о том, что добрый старый  барон  уцелел  среди  общего
крушения. А  это  передайте  моей  дорогой  Розе;  это  единственное  ценное
украшение, которое было у бедной Флоры, и подарено оно ей было принцессой. -
Она положила ему  в  руку  футляр  с  бриллиантовой  цепью,  которой  обычно
украшала свои волосы. - Мне она в будущем не понадобится. Заботы моих друзей
обеспечили мне место в монастыре шотландских бенедиктинок в Париже.  Завтра,
- если у меня только хватит сил пережить завтрашний день, - я отправляюсь  в
путь с этой почтенной монахиней. А теперь, мистер Уэверли, прощайте!  Будьте
счастливы с Розой, как этого заслуживает ваше доброе сердце!.. И вспоминайте
иногда о друзьях, которых вы потеряли.  Не  пытайтесь  меня  больше  видеть.
Здесь ваша доброта не достигнет цели.
   Она протянула ему руку, которую Уэверли  оросил  потоком  слез.  Неверной
поступью вышел он из ее комнаты  и  вернулся  в  Карлейл.  В  гостинице  его
ожидало письмо от приятеля-юриста, сообщавшего, что на следующее  утро,  как
только  откроют  крепостные  ворота,  его  допустят  к  Фергюсу  и  позволят
оставаться с ним до той  минуты,  когда  прибытие  шерифа  подаст  сигнал  к
роковому шествию.

Глава 69

   И скоро уйду я из мира грехов;
   Смерть бьет в барабаны, и гроб мой готов.
   Кембелл

   Уэверли в эту ночь не спал ни минуты. Едва забрезжил рассвет, он был  уже
на площадке перед старинными готическими воротами замка  Карлейл.  Он  долго
бродил по ней во всех направлениях, пока наконец не наступил час, когда,  по
установленным для гарнизона правилам, отворяли ворота и  спускали  подъемный
мост. Эдуард предъявил свой пропуск, и ему дали пройти.
   Место,  где  содержался  Фергюс,  представляло  собой  мрачное  сводчатое
помещение в центральной части замка, огромной башне, как говорили  -  весьма
древней постройки, окруженной еще наружными  укреплениями,  относящимися  по
виду ко времени Генриха VIII или немного позже <...относящимися по  виду  ко
времени Генриха VIII или немного позже... - Генрих VIII был королем  с  1509
до 1547 г.>. Стали раскрывать двери,  чтобы  впустить  Эдуарда.  На  скрежет
старинных засовов и брусьев, которыми она закладывалась, ответил звон цепей,
когда несчастный вождь проволочил по полу свои тяжелые  и  прочные  кандалы,
чтобы скорее броситься в объятия своего друга.
   - Дорогой Эдуард, - сказал он  твердым  и  даже  веселым  голосом,  -  ты
истинный друг! Я узнал о вашем счастье с  величайшим  удовольствием.  А  как
поживает Роза? А как наш чудаковатый друг барон? Полагаю  -  хорошо,  раз  я
вижу тебя на свободе. А как вы собираетесь  разрешить  вопрос  о  первенстве
между тремя горностаями passant и медведем с разувайкой?
   - Дорогой мой Фергюс, как можешь ты говорить о  подобных  вещах  в  такую
минуту?
   - Да, что и говорить, шестнадцатого ноября прошлого года  мы  вступали  в
Карлейл под более счастливым знаменьем. Тогда мы  шагали  с  тобою  рядом  и
подняли на этих древних башнях наш  белый  флаг.  Но  я  не  мальчик,  чтобы
хныкать из-за того, что счастье отвернулось от меня. Я знал, чем рискую;  мы
вели смелую игру, и  я  намерен  мужественно  расплатиться.  А  теперь,  раз
времени остается мало, я задам тебе несколько вопросов, которые меня  больше
всего интересуют. Как принц? Удалось ему спастись от ищеек?
   - Да, он теперь в безопасности.
   - Слава богу! Расскажи мне все подробности его бегства.
   Уэверли передал своему  другу  все,  что  было  тогда  известно  об  этой
замечательной истории, и Фергюс слушал его с глубоким  интересом.  Затем  он
осведомился о некоторых других друзьях и подробнейшим образом  расспросил  о
судьбе людей своего  клана.  Они  пострадали  меньше,  чем  другие  племена,
замешанные в восстании, так как в большинстве своем рассеялись  и  вернулись
по домам, как только их предводитель был захвачен  в  плен,  следуя  в  этом
распространенному среди  горцев  обычаю.  Таким  образом,  когда  мятеж  был
окончательно подавлен, у них не оказалось оружия, и с  ними  обошлись  менее
сурово. Это Фергюс услышал с большим удовлетворением.
   - Ты богат, Уэверли, и щедр. Когда ты услышишь, что  на  жалкие  владения
этих несчастных Мак-Иворов покушается какой-нибудь жестокий надзиратель  или
агент правительства, вспомни, что когда-то и ты носил тартан их цветов и что
ты приемный сын их племени Барон, который знает наши нравы и обычаи и  живет
неподалеку от нас, научит тебя, как  и  когда  оказать  им  покровительство.
Обещаешь ли ты это последнему Вих Иан Вору?
   Эдуард, как легко можно поверить, дал слово. Обещание свое он выполнил  с
лихвой, и память о нем и поныне живет в  этих  долинах,  где  его  зовут  не
иначе, как Другом Сынов Ивора.
   - О, если бы я мог, - продолжал предводитель, - завещать тебе  мои  права
на любовь и преданность этих первобытных и храбрых людей или по крайней мере
убедить бедного Эвана согласиться на их условия, спасти свою жизнь  и  стать
для тебя тем, кем он был для меня, - самым любящим... самым храбрым... самым
преданным...
   Слезы, которых не могла исторгнуть у Фергюса мысль о собственной  участи,
обильно полились, когда он подумал о судьбе своего молочного брата.
   - Но, - сказал он, утирая их, - это невозможно. Ты не можешь быть для них
Вих Иан Вором, а эти три магических слова, - продолжал он со слабой улыбкой,
- единственный Сезам, откройся к их чувствам  и  симпатиям,  и  бедный  Эван
должен последовать за своим молочным братом в  последний  путь  с  такой  же
верностью, с какой он не покидал его всю свою жизнь.
   - И я уверен, - сказал Мак-Комбих, поднимаясь  с  пола,  на  котором,  из
боязни прервать их разговор, он лежал так тихо, что в темноте Эдуард даже не
заметил его присутствия, - я уверен, что Эван Дху  никогда  не  желал  и  не
заслуживал лучшего конца, чем смерть вместе со своим вождем.
   - А теперь, - сказал Фергюс, - раз мы уже заговорили  о  кланах,  что  ты
думаешь о  предсказаниях  Бодаха  Гласа?  -  И,  не  дав  Эдуарду  ответить,
продолжал:
   - Я опять его видел прошлой ночью... Он стоял в луче луны, который  падал
из этого высокого и узкого окна на мою постель. "Чего мне бояться, - подумал
я, - завтра, задолго до этого времени, я буду таким  же  бесплотным,  как  и
он". "Обманчивый дух, - сказал я, - пришел ли ты в последний раз  на  землю,
чтобы порадоваться падению последнего потомка твоего  врага?"  Призрак,  как
мне показалось, поманил меня, улыбнулся и исчез из  виду.  Что  ты  об  этом
думаешь? Я задал этот вопрос моему духовнику; он славный и неглупый человек.
Ему пришлось признать, что церковь допускает возможность таких  видений,  но
он советовал мне не сосредоточиваться на этих мыслях,  так  как  воображение
иной раз играет с нами странные шутки. Что ты об этом думаешь?
   - То же, что и твой духовник, - сказал Уэверли, не желая в  такую  минуту
вступать по этому поводу в спор. В этот момент  стук  в  дверь  возвестил  о
приходе достойного священника, и  Эдуард  удалился  на  то  время,  пока  он
совершал над обоими осужденными последние обряды по  ритуалу,  предписанному
римской церковью. Примерно через час Уэверли снова  впустили.  Вскоре  после
этого в темницу вошел отряд солдат с кузнецом, который сбил  кандалы  с  ног
заключенных.
   - Ты видишь, какого высокого мнения здесь о силе и смелости наших горцев.
Мы пролежали здесь в цепях, как дикие звери, пока у нас ноги не отнялись  от
судорог, а когда с  нас  сбили  оковы,  к  нам  выслали  шестерых  солдат  с
заряженными мушкетами, чтобы мы, чего доброго, не захватили замок штурмом!
   Впоследствии Эдуард узнал, что эти  строгие  меры  предосторожности  были
приняты после отчаянной попытки заключенных совершить побег, в чем они  едва
не добились успеха.
   Вскоре после этого барабаны гарнизона пробили сигнал "к оружию".
   - Это последний сигнал на построение,  который  я  услышу  и  выполню,  -
сказал  Фергюс.  -  А  теперь,  мой  милый,  милый  Эдуард,  прежде  чем  мы
расстанемся, поговорим  о  Флоре  -  это  такой  предмет,  который  способен
расшевелить в моей душе всю нежность, какая у меня осталась.
   - Но мы же не расстанемся здесь? - воскликнул Уэверли.
   - Нет, именно здесь. Не сопровождай меня дальше. Меня не страшит то,  что
меня ожидает, - сказал он гордо. -  Природа  иной  раз  беспощадней  палача.
Каким счастливцем мы считали бы человека, который мог  бы  пройти  все  муки
жестокой смертельной болезни за полчаса? А это дело, как бы с ним ни тянули,
дольше не  продлится.  Умирающий  может  встретить  смерть  бестрепетно,  но
зрелище его  последних  мук  способно  убить  живого  друга.  Этот  закон  о
государственной  измене,  -  продолжал  он  с  удивительной   твердостью   и
хладнокровием, - одно из тех благодеяний, Эдуард,  которыми  ваша  свободная
страна наградила бедную старую Шотландию: ее законодательство, как я слышал,
было намного мягче. Но я предполагаю, что  когда-нибудь,  рано  или  поздно,
когда уже не останется ни одного дикого гайлэндца, чтобы воспользоваться  их
милостями, англичане вычеркнут из своих законов эту статью,  которая  ставит
их на одну доску с каннибалами. И что за комедия -  выставлять  на  всеобщее
обозрение отрубленные головы? У них даже не хватит  остроумия  украсить  мою
бумажной короной; в этом по крайней мере заключался бы  сатирический  намек.
Все же я надеюсь, что ее выставят на Шотландских воротах, чтобы  я  и  после
смерти мог смотреть на голубые горы моей родной страны, которые я так люблю.
Барон бы тут обязательно прибавил:
   Moritur,  et  moriens  dulces  reminiscitur  Argos  <Умирает  и,  умирая,
вспоминает милый Аргос (лат.).>.
   В эту минуту со двора замка донеслась какая-то  суетня,  грохот  колес  и
конский топот.
   - Я объяснил тебе, почему ты не должен меня  сопровождать,  а  эти  звуки
говорят, что минуты мои сочтены. Скажи  мне  только,  как  ты  нашел  бедную
Флору?
   Уэверли прерывающимся голосом рассказал ему о ее душевном состоянии.
   - Бедная Флора! - ответил предводитель. - Она могла бы  вынести  смертный
приговор себе самой, но не мне. Ты, Уэверли,  скоро  узнаешь  в  супружеской
жизни все радости взаимной любви - наслаждайся  же  с  Розой  этим  счастьем
долго-долго.  Но  ты  никогда  не  сможешь  испытать  всю  чистоту  чувства,
соединяющего двух сирот, как Флора и я; мы были брошены одинокими в жизнь, и
с самого детства каждый из нас был для другого всем на  свете.  Но  у  Флоры
такое  сильное  сознание  долга  и  она  так  поглощена  своей  преданностью
королевским изгнанникам, что в этих чувствах она  почерпнет  новые  душевные
силы, лишь только притупится острота разлуки. Фергюса она  будет  вспоминать
тогда как одного из героев нашего рода -  она  так  любила  говорить  об  их
славных делах.
   - Значит, она тебя больше не увидит? - спросил Уэверли. -  Она,  кажется,
на это рассчитывала?
   - Нет, ее обманули, и это было необходимо. Надо было избавить ее  от  мук
последнего ужасного расставания.  Я  не  смог  бы  проститься  с  ней  и  не
расплакаться, а мне не хотелось, чтобы эти люди подумали, что  в  их  власти
исторгнуть у меня слезы. Ее уверили, что  она  увидит  меня  позже,  но  это
письмо, которое ей передаст мой духовник, сообщит, что все уже кончено.
   В этот момент вошел офицер и объявил, что верховный шериф со своей свитой
ожидает осужденных у ворот замка и требует выдачи Фергюса Мак-Ивора и  Эвана
Мак-Комбиха.
   - Иду, - сказал Фергюс и, поддерживая под руку Уэверли,  стал  спускаться
по лестнице; за ним шли Эван Дху и священник, а  замыкали  шествие  солдаты.
Двор был занят эскадроном драгун  и  батальоном  пехоты,  которых  выстроили
вдоль стены четырехугольником. Посредине стояла повозка в виде саней, на ней
осужденных должны были отвезти к месту казни, находившемуся  в  полумиле  от
Карлейла. Она была выкрашена в черный цвет и  запряжена  белой  лошадью.  На
заднем  конце  саней  сидел  палач,  отталкивающий   вид   которого   вполне
соответствовал его ремеслу, и держал в руках широкую  секиру;  спереди  было
два свободных места. По ту сторону длинной и темной арки  готических  ворот,
выходивших на подъемный мост, стояли всадники - верховный шериф и его свита,
которым  этикет,  разграничивающий  права  гражданских  и  военных  властей,
запрещал доступ в крепость.
   - Недурно обставлено для заключительной  сцены,  -  промолвил  Фергюс,  с
презрительной улыбкой оглядывая всю эту бутафорию устрашения.
   -  Э,  да  это  те  самые  парни,  -  воскликнул  с  живостью  Эван  Дху,
всматриваясь в драгун, - которые так улепетывали от нас под Глэдсмюром,  что
мы и дюжины их не успели убить! Сейчас-то они куда как храбры!
   Священник попросил его молчать.
   Но вот сани приблизились; Фергюс обернулся, поцеловал Эдуарда в обе  щеки
и легко вскочил на свое место. Эван сел рядом с ним.  Священник  должен  был
следовать позади  в  карете  своего  патрона  -  того  самого  католического
дворянина, в доме которого остановилась Флора. Фергюс успел только  помахать
рукой Эдуарду, как ряды солдат окружили сани со  всех  сторон,  и  процессия
тронулась с места. У ворот она  на  мгновение  задержалась,  пока  комендант
крепости и верховный шериф  выполняли  известные  формальности  по  передаче
престу