оего круга, -  удовольствия,  которого  он  был  так
долго лишен. Но, по-видимому, память о  поражении,  нанесенном  ему  бароном
Брэдуордином, невольной причиной которого  оказался  Эдуард,  все  еще  жгла
сердце неотесанного, но гордого лэрда. Он  всячески  старался  не  подать  и
вида, что узнал его, и упрямо держался  во  главе  своей  конницы,  которая,
несмотря  на  то,  что  численностью  не  превосходила  взвода,   называлась
эскадроном капитана Фолконера. Ему предшествовал трубач,  время  от  времени
оглашавший окрестности воинственными звуками, и знаменосец  в  лице  корнета
Фолконера, младшего брата лэрда. Лейтенант, пожилой человек, сильно смахивал
на охотника невысокого пошиба, но доброго  малого;  выражение  бесстрастного
юмора  преобладало  на  его  вульгарных  чертах,   обличавших   привычку   к
горячительным напиткам. Под мухой он был  и  сейчас  -  треуголка  его  лихо
сидела набекрень, он насвистывал песенку "Боб  из  Дамблейна",  ехал  бодрой
рысью и казался блаженно равнодушным ко всему, что творилось в стране,  -  к
поведению подчиненных, к целям их похода и вообще ко всем подлунным делам.
   У этого мужа, пускавшего время от времени свою лошадь бок  о  бок  с  его
собственной,  Уэверли  решил  кое-что  разузнать   или   по   крайней   мере
поразвлечься с ним беседой.
   - Прекрасный вечер, сэр, - начал Эдуард.
   - О да, сэр, славный вечер,  -  отвечал  лейтенант  на  самом  вульгарном
нижнешотландском наречии.
   - Видно, будет хороший урожай, - продолжал Уэверли свою атаку.
   - Да, овес  нынче  соберут  недурной.  Но  фермеры,  черт  их  побери,  и
лабазники снова запросят  прошлогоднюю  цену,  и  владельцам  лошадей  опять
придется отдуваться.
   - Вы, быть может, квартирмейстер, сэр?
   - Да, и квартирмейстер, и берейтор, и лейтенант, - ответил этот мастер на
все руки. - И в самом деле, кому объезжать бедных животных  да  смотреть  за
ними, как не мне? Все ведь они через мои руки проходят.
   - Простите, сударь, если это не слишком нескромный вопрос, не скажете  ли
вы мне, куда мы сейчас направляемся?
   - Боюсь, что на самое  дурацкое  предприятие,  -  отозвалась  эта  весьма
общительная личность.
   - В таком случае, - сказал Уэверли, решив не скупиться на  любезности,  -
мне странно, что такое лицо, как вы, избрало этот путь.
   - Верно, сэр, очень верно, - отвечал  офицер,  -  но  на  все  есть  свои
причины. Надо вам сказать, что этот вот лэрд купил у меня всех этих  лошадок
для своего отряда и договорился  уплатить  за  них  подходящую  по  нынешним
временам цену. Но наличных у него не оказалось, а мне сказали,  что  на  его
имении много долгу и за его обязательства и ломаного гроша не дадут, а мне к
святому Мартину надо было рассчитаться со своими  поставщиками.  Лэрд  очень
любезно предложил мне  лейтенантский  патент,  а  так  как  наши  пятнадцать
старичков <Судьи верховного суда Шотландии известны  у  деревенских  жителей
под названием пятнадцати (Прим автора).> никогда бы не помогли мне  выручить
мои денежки за то, что я продал лошадей врагам правительства, мне,  ей-богу,
ничего другого не оставалось, как выступить <Сказать в Шотландии о человеке,
что он выступил, означало то же, что сказать про него  в  Ирландии,  что  он
поднялся. И то и другое означало участие в восстании. Сорок лет  тому  назад
выражения мятеж и мятежник в разговоре не употреблялись, так как могли  быть
приняты  кем-либо  из  присутствующих  за  личное  оскорбление.  Даже  среди
завзятых вигов считалось более вежливым называть Карла "Эдуарда  шевалье,  а
не  претендентом.  Эта  всепримиряющая  учтивость   соблюдалась   обычно   в
обществах, где представители обеих партий  встречались  на  дружеской  ноге.
(Прим автора)> самому. Посудите сами, если всю жизнь мне приходится возиться
с недоуздками, моей ли шее бояться ленты  святого  Джонстона  <Лета  святого
Джонстона - петля на виселице.>?
   - Так вы по профессии не военный? - осведомился Уэверли.
   - О нет, слава богу! - ответил отважный партизан.  -  На  таком  коротком
поводке меня не воспитывали. Мое дело - конюшня.  Я,  видите  ли,  барышник,
сэр, и, если доживу до тех пор, когда увижу вас на троицу на конской ярмарке
в Стэгшобэнке или на зимней ярмарке в Ховике,  и  вам  пришло  бы  в  голову
завести себе хорошую лошадку, что обогнала бы любую, уж  будьте  уверены,  я
услужил  бы  вам  как  следует.  Джейми  Джинкер  не  такой  человек,  чтобы
обманывать джентльмена. А вы ведь джентльмен, сэр, и  должны  разбираться  в
конских статях. Взгляните-ка на резвую кобылу, на которой сидит  Балмауоппл,
у кого он ее купил? У меня. Она от Лижи ложку, который  выиграл  королевский
кубок в Кэвертон-Эдже, и Белоногого герцога Гамильтона... (И т.д., и т.д., и
т.д.) Но как раз в тот  момент,  когда  Джинкер  на  всех  парусах  пустился
разбирать родословное древо кобылы  Балмауоппла,  а  Уэверли  все  дожидался
момента,  когда  сможет  извлечь  из   него   более   интересные   сведения,
высокородный начальник отряда придержал свою лошадь, пока они не поравнялись
с ним, и затем, как бы не  замечая  Эдуарда,  сурово  обратился  к  любителю
генеалогии:
   - Мне кажется, лейтенант, что мои  приказания  пыли  вполне  определенны.
Разве я не сказал, чтобы никто не разговаривал с пленником?
   Преображенный в воина барышник, разумеется, умолк и подался назад, где он
нашел себе утешение в яростном споре по поводу цен на сено с одним фермером,
который нехотя последовал в поход за своим лэрдом, чтобы не лишиться  фермы,
так как срок аренды на нее только что истек. Уэверли, таким образом, был еще
раз обречен на молчание.  Теперь  ему  стало  ясно,  что  всякие  дальнейшие
попытки заговорить с кем-либо из отряда дадут Балмауопплу долгожданный повод
проявить всю наглость власть имущего и хмурую  злобу  человека,  от  природы
упрямого и  испорченного  вдобавок  потворством  его  низким  побуждениям  и
фимиамом рабского угодничества.
   Часа через два отряд подъехал к замку  Стерлинг,  над  зубчатыми  стенами
которого в лучах заходящего солнца развевался флаг Соединенного королевства.
Желая сократить путь, а возможно, и придать себе больший  вес  и  подразнить
английский  гарнизон,  Балмауоппл  повернул  вправо  и  повел  отряд   через
королевский парк, вплотную подходивший к скале, на которой была  расположена
крепость, и окружавший ее со всех сторон.
   Если бы Уэверли был настроен более безмятежно, он, несомненно, восхитился
бы сочетанием романтики и красоты, придающим такую  прелесть  местам,  через
которые он  теперь  проезжал;  полем,  служившим  некогда  ареной  турниров;
скалой, с которой знатные дамы  смотрели  на  состязания  и  втайне  творили
молитвы и обеты за успех какого-нибудь избранного рыцаря; башнями готической
церкви, где, возможно, эти обеты исполнялись; и, наконец, возвышавшейся надо
всем крепостью, одновременно замком и дворцом, где доблесть получала награду
из рук королей, а рыцари и  дамы  в  заключение  вечера  танцевали,  пели  и
пировали. Все это были предметы, способные возбудить и увлечь  романтическое
воображение.
   Но Уэверли было о чем подумать и кроме этого. Вдобавок  вскоре  произошло
нечто способное рассеять любые  мечты.  Проведя  свой  маленький  отряд  под
самыми стенами замка, Балмауоппл в гордости своего сердца  приказал  трубачу
играть, а знаменосцу развернуть знамя. Это оскорбление, по-видимому,  задело
за живое гарнизон крепости, ибо, как только отряд отошел  от  южной  батареи
настолько, что на него уже можно было навести орудие, в одной из амбразур на
скале вспыхнул огонь и,  прежде  чем  донесся  звук  выстрела,  над  головой
Балмауоппла раздался свист, и в нескольких ярдах от него  зарылось  в  землю
ядро, засыпавшее его землей. Тут уж  всадников  подгонять  не  пришлось.  По
правде говоря, каждый, действуя под впечатлением этой минуты, скоро заставил
коней мистера Джинкера показать всю свою прыть, и всадники, отступая  скорее
поспешно, нежели упорядоченно,  убавили  ход  и,  как  заметил  впоследствии
лейтенант, перешли на рысь не  раньше,  как  укрывшись  за  холмом,  который
защитил их от дальнейших неприятных приветствий со стороны замка.  Я  должен
отдать, однако, справедливость Балмауопплу, что он не  только  держался  все
время позади отряда и всячески старался навести порядок в своем  войске,  но
даже простер свою неустрашимость до того,  что  на  огонь  крепости  ответил
выстрелом из собственного пистолета,  хотя  расстояние  до  нее  было  около
полумили и я  так  и  не  мог  дознаться,  оказала  ли  эта  мера  возмездия
какое-либо существенное действие.
   Путешественники  теперь  проезжали  по  памятному  Бэннокбернскому   полю
<...проезжали по памятному Бэннокбернскому полю... - На этом поле в 1314  г.
Брус разбил английские войска Эдуарда  II.>  и  достигли  Торвуда  -  места,
связанного для шотландского крестьянина с представлениями о  чем-то  славном
или о чем-то ужасном, в зависимости от того, преобладали  ли  в  его  памяти
подвиги Уоллеса  <...преобладали  ли  в  его  памяти  подвиги  Уоллеса...  -
Шотландский национальный герой сэр Уильям Уоллес (1272-1305) после поражения
при Фолкерке (1298) отступил в замок  Торвуд.>  или  жестокости  Вуда  Уилли
Грайма. В  Фолкерке,  городе,  который  некогда  прославился  в  шотландской
истории и  которому  предстояло  получить  новую  известность  <В  Фолкерке,
городе,  который  некогда  прославился  в  шотландской  истории  и  которому
предстояло получить новую известность... - Возле Фолкерка английский  король
Эдуард I разбил шотландские войска Уоллеса. В 1746 г. при Фолкерке произошло
описанное в  дальнейших  главах  сражение,  в  котором  Карл  Эдуард  разбил
королевские войска.> в качестве арены  важных  военных  событий,  Балмауоппл
предложил сделать привал и остановиться на  ночь.  Это  было  выполнено  без
соблюдения  каких-либо  правил  воинской  дисциплины,  поскольку   почтенный
квартирмейстер был занят только тем, как бы достать водки  получше.  Ставить
часовых нужным не сочли, и единственными не  спавшими  были  те,  кто  сумел
раздобыть  хмельного.  Несколько  решительных  человек  свободно  могли   бы
перерезать  весь  отряд,  но  часть  местных  жителей  относилась  к  воинам
Балмауоппла сочувственно, многие - безразлично, а остальные были перепуганы.
Таким образом, ничего достойного быть отмеченным за эту ночь  не  произошло,
если не считать, что Уэверли не давали спать солдаты, без малейшего зазрения
совести горланившие до хрипоты свои якобитские песни.
   Рано утром они уже снова были на  конях  и  следовали  в  Эдинбург,  хотя
землистые лица некоторых воинов говорили о  бессонной  ночи,  проведенной  в
разгуле. Привал  сделали  в  Линлитгоу,  знаменитом  своим  древним  замком,
который шестьдесят лет назад был еще цел и пригоден для жилья. Эти почтенные
развалины - не шестьдесят лет назад, а несколько позднее -  насилу  избежали
постыдной  участи:  их  чуть  не  превратили  в  казарму   для   французских
военнопленных Мир праху  твоему,  патриот  и  государственный  муж,  который
оказал одну из своих последних услуг Шотландии тем, что спас  этот  памятник
от осквернения. Благословенна будет твоя память!
   Когда они приближались к столице  Шотландии,  отдаленный  гул  войны  уже
начал доноситься до их слуха. Они ехали по открытой  местности  с  участками
обработанной  земли,  по  которой  далеко  разносились   раскаты   канонады.
Временами можно было различить выстрелы тяжелых орудий, и Уэверли понял, что
дело разрушения идет уже  полным  ходом.  Даже  Балмауоппл  почел  за  благо
принять некоторые меры предосторожности, выслав нескольких  человек  вперед,
приведя основную массу  своих  всадников  в  какой-то  порядок  и  нигде  не
останавливаясь.
   Двигаясь  таким  образом  все  дальше,  они  в  скором  времени  достигли
возвышенности, с  которой  открывался  вид  на  Эдинбург,  растянутый  вдоль
длинного, напоминающего горный хребет холма, обращенного склоном к восточной
части замка. Сам  замок  уже  два  или  три  дня  осаждали  -  или,  вернее,
блокировали - занявшие город северные повстанцы. Из него  время  от  времени
стреляли по отрядам горцев,  появлявшимся  на  главной  улице  или  где-либо
неподалеку от крепости. Утро было тихое  и  ясное;  после  каждого  выстрела
замок заволакивало клубами дыма, края которых медленно таяли в воздухе, в то
время как в средней  части  эта  дымовая  завеса  по  временам  сгущалась  и
становилась темнее от новых клубов, вырывавшихся из зубчатых стен.  Частично
скрытый таким образом, замок выглядел очень величественно  и  мрачно,  а  на
Уэверли произвел еще более жуткое впечатление, когда он вдумался в  значение
этой картины и представил  себе,  что  каждый  выстрел  может  нести  гибель
какому-нибудь храбрецу.
   Эта односторонняя канонада успела прекратиться, прежде чем они  подъехали
к городу, однако Балмауоппл, хранивший в памяти нелюбезный прием,  оказанный
его отряду  стерлинговской  батареей,  по-видимому,  не  пожелал  испытывать
терпение артиллеристов замка. Поэтому  он  уклонился  от  прямой  дороги  и,
подавшись на юг так, чтобы не попасть под обстрел, подошел к  замку  Холируд
<Холируд - замок около Эдинбурга; некогда резиденция шотландских  королей.>,
не вступая в стены города. Затем он построил своих людей перед фасадом этого
древнего сооружения и передал Уэверли караулу гайлэндцев, начальник которого
провел его во внутренность здания.
   Длинная,   низкая   и   нескладная    галерея,    увешанная    картинами,
долженствовавшими  изображать  королей,  которые,  если  они  когда-либо   и
существовали, жили за много лет до изобретения живописи маслом,  служила  не
то караульным помещением, не то передней к покоям, которые  занял  теперь  в
замке предков предприимчивый Карл Эдуард. Различные чины,  одетые  одни  как
гайлэндцы, а другие как жители Равнины, сновали туда и сюда или держались  в
галерее, как бы  в  ожидании  приказаний.  Секретари  были  заняты  писанием
пропусков,  списков  и  рапортов.  Все  казались  необычайно  деятельными  и
поглощенными чем-то очень серьезным и важным.  Уэверли,  впрочем,  разрешили
сидеть в амбразуре окна, и там он, никем не замечаемый, мог вволю  предаться
тревожным размышлениям о том, как обернется его судьба, - он чувствовал, что
дело близится к развязке.

Глава 40

Знакомые - старый и новый

   Уэверли был глубоко погружен в мечты, когда услышал  за  спиной  шуршание
тартановой одежды. Кто-то по-приятельски схватил его за плечо,  и  дружеский
голос воскликнул:
   - Ну, прав был гайлэндский пророк или нет? Или ясновидение - чепуха?
   Уэверли обернулся и очутился в братских объятиях Фергюса Мак-Ивора.
   - От всей души приветствую тебя в Холируде, где  еще  раз  поселился  его
законный хозяин. Разве я не говорил, что и на нашей улице будет праздник,  а
ты попадешь в руки филистимлян, если только расстанешься с нами?
   -  Дорогой  Фергюс!  -  воскликнул  Уэверли,   радостно   откликаясь   на
приветствие. - Как давно мне не приходилось слышать голоса друга! Где Флора?
   - В безопасности. Торжествует по поводу нашей удачи.
   - Здесь? - спросил Уэверли.
   - Да, по крайней мере в этом городе,  -  ответил  Мак-Ивор,  -  и  ты  ее
обязательно увидишь. Но сначала ты должен  повидать  друга,  о  котором  ты,
вероятно, и не думал, но который часто о тебе осведомлялся.
   С этими словами он схватил Уэверли за руку и потащил его  из  караульной.
Прежде чем наш герой  успел  сообразить,  куда  его  ведут,  он  оказался  в
приемной, убранной с некоторой претензией на царственную пышность.
   Молодой  человек  с  русыми,  не  прикрытыми  париком  волосами,   полной
достоинства осанкой и благородным выражением тонких и правильных  черт  лица
отделился от  окружавших  его  военных  чинов  и  горских  вождей  и  сделал
несколько шагов в их сторону. Манеры его  были  непринужденны  и  изящны,  и
Уэверли впоследствии вспоминал, что по одним этим признакам он  мог  бы  уже
догадаться о его знатности и высоком положении, если бы даже звезды  на  его
груди и  вышитая  подвязка  на  колене  не  послужили  достаточными  на  это
указаниями.
   - Разрешите представить вашему королевскому высочеству... - начал  Фергюс
с низким поклоном.
   - Потомка одного из наиболее древних и преданных нам семейств  Англии,  -
прервал его молодой шевалье де Сен-Жорж. -  Простите,  что  я  перебил  вас,
дорогой  Мак-Ивор,  но,   когда   представляют   Уэверли   Стюарту,   всякие
церемониймейстеры излишни.
   При этом он с величайшей учтивостью протянул руку Эдуарду,  и  тот,  даже
если бы и захотел, не мог не  оказать  ему  тех  знаков  почтения,  которые,
видимо, полагались ему по  положению  и  на  которые  он  по  рождению  имел
несомненное право.
   - Я с сожалением узнал, мистер Уэверли, что, вследствие еще  недостаточно
выясненных обстоятельств, вы подвергались некоторым  стеснениям  со  стороны
моих приверженцев в Пертшире и на вашем пути сюда, но сейчас  обстоятельства
таковы, что мы хорошо не знаем,  кто  нам  друг  и  кто  недруг,  и  даже  в
настоящую минуту я не вполне уверен, могу ли я  иметь  удовольствие  считать
мистера Уэверли одним из наших.
   Он на мгновение остановился; но не успел Эдуард  найти  подходящий  ответ
или даже  сосредоточиться  на  этом  предмете,  как  принц  вынул  бумагу  и
продолжал:
   - Я не имел бы ни малейших сомнений по этому поводу, если бы  только  мог
поверить этой прокламации, выпущенной друзьями  Ганноверского  курфюрста.  В
ней мистер Уэверли упоминается в числе дворян,  которым  угрожает  наказание
как изменникам  за  верность  их  законному  государю.  Но  я  не  стремлюсь
приобретать иных сторонников, кроме тех, кого побуждают перейти в мой лагерь
привязанность ко мне и убеждение в  моей  правоте,  и  если  мистер  Уэверли
склонен продолжать свой  путь  на  юг  или  даже  присоединиться  к  войскам
курфюрста, он получит от меня пропуск и полное разрешение поступать так, как
ему заблагорассудится. Мне  остается  только  пожалеть,  что  моя  власть  в
настоящее время не простирается настолько, чтобы оградить его  от  вероятных
последствий такого  поступка.  Но,  -  продолжал  Карл  Эдуард  после  новой
непродолжительной паузы, - если  мистер  Уэверли  пожелает,  подобно  своему
предку сэру Найджелу, служить делу, единственная привлекательность  которого
заключается  в  его  справедливости,  и  последовать  за  монархом,  который
решился, опираясь лишь  на  привязанность  своего  народа,  возвратить  себе
престол своих предков, хотя, возможно, ему и придется  заплатить  жизнью  за
эту попытку, я могу лишь сказать, что среди этих дворян он найдет  достойных
соратников в нашем славном предприятии и  последует  за  государем,  который
может оказаться неудачником, но никогда не окажется неблагодарным.
   Хитроумный предводитель племени Ивора знал, каких  преимуществ  он  может
добиться  от  такого  личного  свидания  Эдуарда  с  царственным   искателем
приключений. Незнакомый с утонченной  вежливостью  придворного  обращения  и
придворных манер, в которых Карл Эдуард был исключительно  изощрен,  Уэверли
почувствовал, что слова и ласка шевалье проникают в самую глубь его сердца и
перевешивают все соображения осторожности. Такая просьба о помощи со стороны
принца, образ которого и поведение, равно как и мужество, проявленное в этом
своеобразном  предприятии,  в  точности  отвечали   его   представлениям   о
романтическом герое; такое  лестное  обращение  с  ним  будущего  монарха  в
обстановке древних покоев его предков, вновь обретенных  силой  его  оружия,
которым Он замышлял совершить новые завоевания, - все это придавало  Уэверли
в его собственных глазах  то  достоинство  и  значение,  которые  он  считал
навсегда утраченными. Та сторона отвергла его, оклеветала и преследовала,  а
к  этой,  дело  которой  по  предрассудкам  воспитания  и  по   политическим
убеждениям его семьи