роизводит  в  мыслях  то  же
действие, что  и  в  реальном  мире.  Предметы  сглаживаются,  смягчаются  и
становятся  вдвое  привлекательнее;  резкое  или  заурядное   в   характерах
затушевывается, и то, что остается от человека, - это наиболее яркие  черты,
свидетельствующие о возвышенности, грации или красоте. На умственном, как  и
на земном горизонте возникают туманы, прикрывающие  менее  приятные  стороны
отдаленных предметов, и счастливые световые эффекты, выставляющие  в  полном
блеске те точки, которые выигрывают от яркого освещения.
   Уэверли забывал все предрассудки Флоры при мысли  о  величии  ее  духа  и
почти извинял ее безразличие к его чувствам, когда вспоминал  ту  великую  и
решающую цель, которая, по-видимому, совершенно заполнила ее душу. "Если она
может быть настолько поглощена сознанием долга по отношению к благодетелю, -
размышлял Эдуард, - то каково же будет ее чувство к тому человеку,  которому
посчастливится его пробудить?" Вслед за этим вставал вопрос: а сможет ли  он
оказаться этим счастливцем, - вопрос, на который  его  воображение  пыталось
дать положительный ответ, и тут он принимался перебирать в  памяти  все  то,
что она произносила ему в похвалу, и сдабривал текст комментариями,  гораздо
более  лестными,  чем  он  заслуживал.  Все  обыденное,  все  принадлежавшее
повседневности стиралось и исчезало  в  этих  мечтах,  сохранявших  лишь  те
особенности грации  и  достоинства,  которые  отличали  Флору  от  остальных
женщин, а не то, что роднило ее с ними. Короче говоря, Эдуард был уже  готов
создать богиню из пылкой, даровитой и  прекрасной  девушки  и  так  прилежно
занялся своими воздушными замками, что не заметил, как  оказался  на  крутом
спуске и увидел с высоты небольшой городок с базарной площадью.
   Горская вежливость Каллюма Бега - кстати сказать, мало найдется  народов,
способных похвалиться такой прирожденной вежливостью, как  горные  шотландцы
<Гайлэндцы в былые времена имели  высокое  понятие  о  своей  родовитости  и
стремились произвести соответственное  впечатление  на  своих  собеседников.
Язык их изобиловал учтивыми оборотами и комплиментами  Привычка  носить  при
себе  оружие  и  вращаться  в  обществе   вооруженных   людей   делала   эту
настороженную вежливость настоятельно необходимой  в  их  взаимном  общении.
(Прим. автора.)>, - горская учтивость спутника нашего героя не позволила ему
прервать его размышления. Но, заметив,  как  при  виде  этого  села  Уэверли
вернулся к действительности, Каллюм подъехал к нему и выразил  надежду,  что
"когда они подъедет к постоялому двору, его милость не будет заикаться о Вих
Иан Воре, так как народ здесь все заядлые виги, черт бы их побрал".
   Уэверли заверил осторожного пажа, что будет осмотрительным. В этот момент
он услышал не то чтобы колокольный звон, а скорее звяканье какого-то подобия
молотка о старый горшок.  И  действительно,  на  восточном  конце  строения,
которое больше всего смахивало на ветхий сарай, он заметил  открытую  будку,
формой и размерами напоминавшую клетку для попугая, и в ней повешенный вверх
дном  замшелый,  зеленый  горшок  из-под  каши,  играющий  роль   церковного
колокола.
   - Разве сегодня воскресенье? - спросил он у Каллюма Бега.
   - Точно не скажу. Воскресенья-то редко заходят к нам за перевал.
   Но когда они въехали в городок и направились к самому приличному  на  вид
трактиру, который им попался на глаза, толпа  старух  в  клетчатых  юбках  и
красных накидках, выходивших  из  сараеобразного  здания  и  обсуждавших  по
дороге сравнительные достоинства "благословенного юноши Джабеша Рентауэла" и
"этого избранного сосуда  мэйстера  Гуктрэппла"  <...обсуждавших  по  дороге
сравнительные достоинства.. Рентауэла и... Гуктрэппла... - Речь идет о  двух
выступавших  перед  верующими  проповедниках.>,  побудила  Каллюма  заметить
своему временному господину:
   - Это или самое  большое  воскресенье,  или  маленькое  правительственное
воскресенье, которое у них зовут пост.
   Они  соскочили  у  трактира  "Семисвечный  золотой  светильник",  вывеска
которого для вящего услаждения посетителей была украшена кратким девизом  на
древнееврейском  языке.  Навстречу  им  вышел  хозяин  -  тощая  и   длинная
пуританская фигура. Казалось, что он обсуждает сам с  собой,  стоит  ли  ему
приютить  у  себя  людей,  путешествующих  в  такой  день.  Но,   сообразив,
по-видимому, что за такое нарушение он может наказать их  кошелек,  какового
штрафа они избегнули бы, остановившись у  Грегора  Дункансона  под  вывеской
"Горец с полупинтой", мистер Эбенизер Крукшэнкс смилостивился и впустил их в
свое жилище.
   Эту постную личность Уэверли попросил раздобыть ему проводника и верховую
лошадь для доставки его чемодана в Эдинбург.
   - А откуда путь держите? - спросил хозяин "Светильника".
   - Я сказал вам, куда желаю ехать, и не понимаю, какие еще сведения  нужны
проводнику или его лошади.
   - Хм, ахм, - отозвался муж из "Светильника", несколько  опешив  от  такой
отповеди, - сегодня общий пост, сэр, и я не могу заниматься мирскими  делами
в такой день, когда люди должны проникаться смирением, а впавшие  в  грех  -
возвращаться на стезю добродетели, как сказал достойный мистер Гуктрэппл,  а
в особенности тогда, когда вся страна,  как  правильно  заметил  драгоценный
мистер Джабеш Рентауэл, скорбит  о  священных  договорах,  которые  сжигают,
нарушают и погребают.
   - Любезный друг, - сказал Уэверли, - если вы не можете достать мне лошадь
и проводника, мой слуга поищет их в другом месте.
   - Ваш слуга? Нечего сказать! А почему он сам не едет с вами дальше?
   Уэверли еще в весьма слабой степени проникся духом драгунского  капитана,
- я хочу сказать, того духа, которому я всегда был чрезвычайно обязан, когда
в почтовой карете или дилижансе приходилось встречать какого-либо  военного,
любезно бравшего на себя воспитание трактирных слуг  и  доведение  до  нормы
трактирных счетов. Но все же кое-что от  этих  полезных  навыков  наш  герой
успел перенять за время своей службы в полку, и эта явная наглость его не на
шутку взбесила.
   - Послушайте, сэр, я заехал сюда ради собственного  удобства,  а  не  для
того, чтобы отвечать на ваши нахальные вопросы. Можете вы  мне  достать  то,
что я прошу? Да или нет? И в том и в другом случае я поеду  туда,  куда  мне
нужно.
   Мистер  Крукшэнкс  вышел  из  комнаты,  бормоча   нечто   невнятное,   но
отрицательное или утвердительное - разобрать  Эдуарду  не  удалось.  Принять
заказ на обед вышла хозяйка - тихая, вежливая,  старательная  и  безответная
женщина; впрочем, от нее нельзя было ничего добиться относительно  лошади  и
проводника, ибо салическое право  простиралось,  как  видно,  и  на  конюшни
"Золотого светильника" <...от нее нельзя было ничего  добиться  относительно
лошади и проводника, ибо салическое право  простиралось,  как  видно,  и  на
конюшни  "Золотого  светильника"...   -   Салический   закон   исключал   из
престолонаследования лиц женского пола, так как женщина по этому  закону  не
могла  наследовать  землю.  Шутка   Скотта   подчеркивает   бесправие   жены
трактирщика.>.
   В окно, выходившее на узкий и темный двор, где Каллюм Бег чистил  лошадей
после дороги, Уэверли услышал следующий диалог между  хитроумным  пажом  Вих
Иан Вора и трактирщиком.
   - С севера, должно быть, молодой человек? - начал последний.
   - Возможно, что и так, - ответил Каллюм.
   - И, должно быть, издалека ехали?
   - Из такого далека, что я не прочь бы чего-нибудь перехватить.
   - Хозяйка, принеси полпинты.
   Тут произошел приличествующий обмен любезностями, после чего  трактирщик,
полагая, что этим  актом  гостеприимства  он  отыскал  ключ  к  душе  своего
постояльца, возобновил допрос.
   - Небось такого хорошего виски вы за перевалом не найдете?
   - А я не оттуда.
   - Да вы же по говору горец.
   - Нет, я прямо  из  Абердина  <Абердин  -  город  у  моря,  на  восточном
побережье Шотландии.>.
   - А хозяин ваш тоже с в?ми из Абердина приехал?
   - Угу, когда и я выехал оттуда, - ответил хладнокровный  и  непроницаемый
Каллюм Бег.
   - А что это за джентльмен?
   - Думаю, он какой-то чин у короля Георга, по крайней мере он  все  на  юг
тянет, и денег у него уйма, никогда бедному человеку не откажет и  на  жилье
тоже не скупится.
   - Так ему нужен проводник и лошадь до Эдинбурга?
   - Угу, и вы уж поскорее доставайте.
   - Гм! Порядочно заплатить придется.
   - Э, это ему что.
   - Так, так, Дункан, - так вы себя, кажется,  назвали,  или,  может  быть,
Доналд?
   - Да нет же, Джейми.. Джейми Стинсон... Я же вам говорил.
   Мистер  Крукшэнкс  никак  не  ожидал  такой  неустрашимой  лжи  и  совсем
растерялся. Немногого добившись от  сдержанного  хозяина  и  словоохотливого
слуги, он решил вознаградить себя за неудовлетворенное любопытство,  обложив
налогом как трактирный счет, так и наем лошади. То обстоятельство, что  день
был постный, тоже не было забыто. В общем, сумма, по-честному  причитавшаяся
ему за оказанные услуги, была увеличена примерно вдвое.
   Каллюм Бег вскоре самолично оповестил Эдуарда о  ратификации  договора  и
добавил:
   - Старый черт сам собирался ехать с джентльменом.
   - Это будет не слишком приятно, Каллюм, и не слишком безопасно,  так  как
наш  хозяин,  по-видимому,   чрезвычайно   любопытен.   Но   путешественнику
приходится мириться со всякими неудобствами, А пока что, мальчуган,  бери-ка
эту монету и выпей за здоровье Вих Иан Вора.
   Соколиный взгляд Каллюма сверкнул от удовольствия при виде золотой гинеи,
сопровождавшей эти слова. Он поспешил спрятать свое сокровище в кармашек для
часов, тут же обругав сложность устройства этого "кисета", как он выразился,
в саксонских штанах; а затем, как  будто  считая,  что  этот  знак  внимания
требует с его стороны ответной любезности, подошел вплотную к  Эдуарду  и  с
многозначительным видом шепнул:
   - Если ваша милость считает, что этот чертов  виг  маленько  опасен,  мне
ничего не стоит им заняться, и все будет шито-крыто.
   - Как и каким образом?
   - А вот подстерегу его за городом, - ответил Каллюм,  -  и  пощекочу  ему
окорока скин-окклем.
   - Скин-окклем? Это что такое?
   Каллюм расстегнул свою куртку, поднял левую руку и  выразительным  кивком
указал на рукоять небольшого кинжала, аккуратно спрятанного в подкладке  под
мышкой. Уэверли сначала показалось, что он его не так понял; он взглянул  на
него и увидел на его очень красивом, хоть и слишком смуглом лице как раз  ту
степень лукавства, которую у английских парнишек таких  же  лет  вызвала  бы
перспектива обобрать чужой фруктовый сад.
   - Бог с тобой, Каллюм! Ты что, убить его хочешь?
   - А что? - ответил юный головорез. - Хватит ему  жить,  если  он  задумал
предавать честных людей, которые заехали к  нему  в  харчевню  тратить  свои
денежки.
   Эдуард увидел, что доводы здесь не помогут, а  потому  попросту  приказал
Каллюму  воздержаться  от  каких-либо  посягательств  на  личность   мистера
Эбенизера Крукшэнкса каковому приказу паж подчинился с выражением полнейшего
равнодушия.
   - Как джентльмену угодно; старый грубиян мне ничего дурного не сделал. Но
вот письмишко, которое начальник приказал отдать вашей  милости  перед  тем,
как я поеду.
   Письмо  вождя  заключало  стихи   Флоры   о   судьбе   капитана   Уогана,
предприимчивый  характер  которого  так  прекрасно   изображен   Кларендоном
<Кларендон,  Эдвард  Хайд,  граф  (1609-1674)   -   английский   реакционный
политический деятель в период буржуазной революции XVII в., автор мемуаров и
"Истории мятежа и гражданской Войны в Англии" (1702 г.).>. Первоначально  он
поступил на службу к парламенту, но отрекся от этой партии после казни Карла
I. Услышав, что  королевский  штандарт  поднят  в  Горной  Шотландии  графом
Гленкернским  и  генералом  Миддлтоном,  он   распрощался   с   Карлом   II,
находившимся тогда в Париже, переправился в Англию,  собрал  в  окрестностях
Лондона отряд якобитов и  пересек  все  королевство,  уже  длительное  время
находившееся под властью узурпатора.  Переходы  свои  он  совершал  с  таким
искусством, находчивостью и смелостью, что благополучно  слил  свою  горстку
всадников с войсками восставших горцев. После нескольких  месяцев  отдельных
набегов, в которых он прославился  своей  ловкостью  и  отвагой,  Уоган  был
тяжело ранен в одной схватке, а так как лекаря достать  было  негде,  так  и
закончил свою недолгую, но славную карьеру.
   Было вполне очевидно, почему  столь  тонкий  политик,  как  предводитель,
хотел поставить образ молодого  героя  в  пример  романтически  настроенному
Уэверли, которому он  был  так  близок  по  духу.  В  остальном  письмо  его
заключало лишь мелкие поручения, которые Эдуард обещался выполнить в Англии,
и лишь к концу письма наш герой нашел следующие строки:
   Я очень сердит на Флору, что она вчера к нам  не  вышла.  И  раз  уж  мне
приходится утруждать вас этим письмом, чтобы  вы  не  забыли  купить  мне  в
Лондоне рыболовные принадлежности и самострел,  я  решил  заодно  вложить  и
стихи Флоры на могилу Уогана. Это я делаю  специально  для  того,  чтобы  ее
подразнить; ибо, сказать вам правду, я думаю,  что  она  больше  влюблена  в
память этого погибшего героя, чем когда-либо будет способна полюбить живого,
если только он не пойдет  по  такому  же  пути.  Но  современные  английские
сквайры берегут свои дубы для оленьих заповедников или для починки  бреши  в
своих финансах после проигрыша у Уайта <Уайт, Фрэнсис  (ум.  в  1711  г.)  -
основатель популярного клуба "Шоколадное заведение Уайта" в  Лондоне.  После
его смерти дело вела вдова Уайта, а затем его сын.>, а не  для  того,  чтобы
листвой их украшать свое чело или осенять свои могилы. Разрешите  надеяться,
что в вашем лице, дорогой друг, которому  я  с  особенной  радостью  дал  бы
другое имя, мы имеем блестящее исключение.

   К дубу на ххх ском кладбище в шотландских горах, по  преданию  осеняющему
могилу капитана Уигана. убитого в 1649 году <...капитана Уогана,  убитого  в
1649 году... - ошибка автора: капитан Уоган был убит в 1654 г.>

   О гордый дуб земли родной,
   Эмблема верности английской!
   Ты над могилою святой
   Свою листву склоняешь низко.

   Так не жалей же, о герой,
   Что в той земле, где часты вьюги,
   Не распустились над тобой
   Цветы, растущие на юге

   Цветущий май им жизнь дает,
   Томятся все они от зноя,
   И зимний ветер их убьет
   Нет, не цвести им над тобою!

   Когда отчаяньем судьба
   Порывы душ сковала властно -
   Ты вышел в бой, твоя борьба
   Была короткой, но прекрасной.

   Когда оружье бритт сложил
   И предал короля позорно,
   Ты здесь собрал на Альбин-хилл
   Народ простой, но непокорный.

   В твой смертный час не жалкий хор
   Родни и певчих плакал в зале -
   С твоим шли гробом дети гор,
   Твой меч волынки прославляли.

   И кто б из нас на склоне лет
   Не отдал жизни самой длинной
   За твой блистательный рассвет
   И славлю твою кончину?

   Как римляне сынов своих
   Дубовыми венками чтили,
   Так дуб хранит от ветров злых
   Твой мирный сон на Альбин-хилле.

   Каковы  бы  ни  были  истинные   достоинства   стихов   Флоры   Мак-Ивор,
воодушевление, которым они  были  проникнуты,  не  могло  не  передаться  ее
поклоннику. Он прочел их раз,  перечел,  спрятал  на  груди,  снова  извлек,
наконец произнес их строчка за  строчкой  тихим  и  сдавленном  от  волнения
голосом с частыми остановками, продлевая мысленное наслаждение. Он был похож
на знатока лакомств, медленными глотками вбирающего  в  себя  восхитительный
напиток. Даже появление миссис Крукшэнкс  с  весьма  прозаическим  обедом  и
вином не прервало этой сцены восторженного обожания.
   Наконец перед Уэверли предстали высокая, нескладная фигура и неприглядное
лицо Эбенизера. Верхняя  часть  его  персоны,  хотя  время  года  отнюдь  не
требовало такой предосторожности, была облачена в препоясанный поверх  одежд
обширный плащ с рукавами, снабженный большим капюшоном из того же материала.
Последний натягивался на голову и на шляпу так, что полностью прикрывал  их;
а застегнутый под подбородком, он носил название "верхом с комфортом".  Рука
трактирщика сжимала огромный жокейский  хлыст  с  медными  украшениями.  Его
тощие ноги населяли пару  поместительных  ботфорт,  стянутых  сбоку  ржавыми
пряжками. В этом наряде он прошествовал до середины комнаты  и  оповестил  о
цели своего прихода весьма лаконично:
   - Лошади готовы.
   - Так это вы собрались со мной, хозяин?
   - Да, до Перта. Там вы  сможете  достать  проводника  до  Эмбро  (так  он
произносил Эдинбург), коли в этом будет нужда.
   С этими словами он положил перед Уэверли счет, который держал в  руке;  в
то же  время,  не  дожидаясь  приглашения,  он  налил  себе  стакан  вина  и
благоговейно осушил его за то, чтобы господь бог благословил их путешествие.
Эдуард с изумлением посмотрел на нахала, но так как  их  знакомство  обещало
быть недолгим и, в общем, как проводник он ему подходил, не стал делать  ему
никаких  замечаний,  заплатил  по  счету  и  выразил  намерение  тотчас   же
отправляться. Не теряя времени, он вскочил на  Дермида  и  покинул  "Золотой
светильник", а вслед за  ним  затрусила  вышеописанная  пуританская  фигура,
после того как с затратой значительного времени и усилий, используя при этом
особую каменную приступку, возведенную перед трактиром для  удобства  господ
путешественников, она взгромоздилась на предлинный, костлявый, заморенный  и
заезженный призрак кровного скакуна, на которого навьючили вещи Уэверли. Наш
герои, хоть и был не в очень веселом настроении, не мог удержаться от смеха,
разглядывая своего оруженосца и воображая изумление, которое  вызвало  бы  в
Уэверли-Оноре появление такого рода свиты.
   Усмешка Эдуарда не ускользнула от хозяина "Светильника", который, поняв в
чем дело, подлил сугубую порцию кислоты  в  фарисейскую  закваску  выражения
своего лица и внутренне  поклялся,  что  так  или  иначе  заставит  молодого
англичанина дорого заплатить за презрение, с  которым  он,  видимо,  к  нему
относился. Каллюм тоже стоял у ворот и открыто потешался над нелепой фигурой
мистера Крукшэнкса. Когда Уэверли поравнялся со своим пажом, тот почтительно
снял шапку и, подойдя к стремени Эдуарда, посоветовал "глядеть в оба,  чтобы
старый чертов виг не выкинул какую-нибудь штуку".
   Уэверли еще раз поблагодарил его, попрощался и  рысью  двинулся  в  путь,
довольный, что избавился от визга ребятишек, захлебывавшихся от восторга при
виде того,  как  старый  Эбенизер  подскакивает  и  приседает  в  стременах,
стараясь избегнуть тряски от крупной рыси по плохо мощенной  улице.  Селоххх
вскоре осталось на много миль позади.

Глава 30

Из которой явствует, что потеря подковы может причинить серьезные неудобства

   Общий тон и манеры Уэверли, но главным образом сверкающее содержимое  его
кошелька и равнодушие, с которым он взирал на свои  червонцы,  повергли  его
спутника в некоторое благоговение и удержали от дальнейших попыток  завязать
разговор. Кроме того, в его голове теснились всякие  подозрения  и  тесно  с
ними связанные своекорыстные планы. Поэтому  они  долго  ехали  молча,  пока
проводник не объявил, что его лошадь потеряла переднюю подкову  и  что,  без
сомнения, его милость возьмет на себя ее поставить.
   Это было то, что юристы называют закидыванием удочки с  целью  проверить,
насколько Уэверли склонен поддаться на такие мелкие обложения.
   - И ты думаешь, мошенник, что я буду  ставить  подковы  твоей  лошади?  -
вспыхнул Эдуард, не поняв, куда он клонит.
   - Ну конечно, - ответил мистер Крукшэнкс, - хотя особого уговора на  этот
счет не было, не могу же я платить из  своего  кармана  за  все,  что  может
случиться с бедной лошадью, пока я на службе у вашей милости. Конечно,  если
ваша милость...
   - А, так ты про то, чтобы я заплатил кузн