ояния пленника к моменту  его  сдачи  на
руки Уэверли. Он поэтому поспешил заверить Эдуарда  более  многословно,  чем
обычно, что сберег "красного офицера" в целости и сохранности и  что  тот  и
гроша не лишился с той минуты, как его милость  запретил  ему  стукнуть  его
бердышом.
   Уэверли  заверил  Дугалда,  что  щедро  вознаградит  его,  и,  подойдя  к
англичанину, выразил свое живейшее желание сделать для него все, что  смогло
бы облегчить его положение при настоящих тягостных обстоятельствах.
   - Я не такой уж новичок в военных делах, чтобы жаловаться на превратности
войны. Мне только горько видеть, что на нашем острове могут твориться  вещи,
на которые я в иных местах взирал с относительным безразличием.
   - Еще один такой день, как сегодня, - сказал Уэверли, - и я надеюсь,  что
вы больше не будете иметь повода для сожаления и все опять вернется в мирную
колею.
   Офицер улыбнулся и покачал головой.
   - Я не должен настолько забывать свое положение, чтобы пытаться формально
опровергнуть ваше мнение; но, несмотря на ваш успех и на  доблесть,  которой
вы добились его, вы взялись за задачу, совершенно для вас непосильную.
   В этот момент сквозь толпу протиснулся Фергюс.
   - Идем, Эдуард, идем. Принц отправился на ночь в  Пинки-хаус  <После  боя
под Престоном Карл Эдуард поселился в Пинки-хаусе (Пинки-хаус  -  резиденция
Карла Эдуарда после боя под Престоном.), под Масселбургом (Прим.  автора.)>.
Мы должны сейчас же пойти за ним, иначе мы пропустим всю церемонию  caliqae.
Твой  друг  барон  повинен  в  большой  жестокости:  он  вытащил  приказчика
Мак-Уибла на поле боя. А надо тебе сказать, что  сей  муж  больше  всего  на
свете боится вооруженного горца или  заряженного  ружья;  а  ему  приходится
стоять там  и  выслушивать  бароновы  инструкции  касательно  торжественного
заявления, пряча голову в плечи, как чайка, при каждом выстреле из ружья или
пистолета, которыми балуются наши молодцы. А в виде  епитимьи,  всякий  раз,
как он проявляет малейшие  признаки  трусости,  ему  приходится  выслушивать
жестокий выговор от своего патрона, который не признал бы залп в упор  целой
батареи достаточным поводом, чтобы проявить  рассеянность,  слушая  речь,  в
которой дело идет о его фамильной чести.
   - Но как мистер Брэдуордин заставил его отважиться забраться так  далеко?
- спросил Эдуард.
   - Он  сам  добрался  до  Масселбурга  в  надежде,  я  полагаю,  составить
некоторые из наших завещаний; а категорическое  приказание  барона  вытащило
его в Престон, когда все уже было кончено. Он жалуется, что кое-кто из наших
оборванцев чуть не загубил его душу, угрожая пристрелить его, но так как они
ограничились выкупом в одно английское пенни, я не думаю,  чтобы  нам  нужно
было беспокоить по этому поводу начальника военной  полиции.  Итак,  пойдем,
Уэверли.
   -  Уэверли?  -  воскликнул  английский  офицер  с  большим  волнением.  -
Племянник сэра Эверарда Уэверли из хххшира?
   - Он самый, сэр, - ответил наш герой, несколько удивленный тоном офицера.
   - Я в одно и то же время и рад и огорчен, - сказал  пленник,  -  что  мне
довелось встретиться с вами.
   - Я не могу понять, сэр, - ответил Уэверии, - почему, собственно, вы  так
интересуетесь мною?
   - Ваш дядя никогда не упоминал при вас о своем друге Толботе?
   - Я не раз слышал, что он с большим уважением отзывался о нем.  Насколько
я помню, он полковник, служит в армии, женат на леди Эмили Блэндвилл,  но  я
думал, что полковник Толбот за границей.
   - Я только что успел  вернуться,  -  ответил  офицер,  -  и,  находясь  в
Шотландии, счел своим долгом предложить услуги там, где, мне  казалось,  они
могут принести пользу. Да, мистер Уэверли, я тот самый  полковник  Толбот  и
муж той дамы, о которой вы упомянули. Я с гордостью заявляю, что  как  своим
служебным положением, так и семейным счастьем я в равной мере обязан  вашему
великодушному и благородному родственнику.  Великий  боже!  И  мне  довелось
увидеть его племянника в такой одежде и защищающем такое дело!
   - Сэр, - сказал Фергюс надменно, - в этой одежде и за это дело  сражается
немало людей родовитых и благородных.
   - Мое положение не дает мне возможности оспаривать ваши слова, - произнес
полковник Толбот, - иначе было бы нетрудно доказать, что  ни  храбрость,  ни
знатное происхождение не могут сообщить благовидность не правому делу. Но, с
разрешения мистера Уэверли и с  вашего,  сэр,  если  мне  вообще  нужно  его
испрашивать, мне хотелось бы сказать племяннику моего друга несколько слов о
делах, касающихся его семьи.
   - Мистер Уэверли сам себе хозяин. Эдуард, мы, я думаю, встретимся с тобой
в Пинки, - сказал Фергюс, обращаясь к Уэверли, - когда ты покончишь со своим
знакомым? -  С  этими  словами  вождь  Гленнакуойха  поправил  свой  плед  с
выражением несколько более надменным, чем обычно, и вышел из комнаты.
   Пользуясь своим положением, Уэверли  без  труда  добился  для  полковника
Толбота разрешения выйти в большой сад, прилегающий к усадьбе, где он теперь
содержался. Несколько шагов они  прошли  молча.  Полковник  Толбот,  видимо,
обдумывал, каким образом приступить к  тому,  что  он  собирался  высказать.
Наконец он обратился к Эдуарду:
   - Мистер Уэверли, сегодня вы спасли мне жизнь, по лучше было бы, если  бы
меня убили, только бы не видеть вас в этой форме и с кокардой этих людей.
   - Я прощаю ваш упрек, полковник. Уверен, что вы сделали его из  наилучших
побуждений. Это вполне естественно, принимая во внимание ваше  воспитание  и
предубеждения. Но  нет  ничего  удивительного  в  том,  что  человек,  честь
которого подверглась  открытому  и  несправедливому  поруганию,  перешел  на
сторону,  которая  обещала   ему   наилучшие   возможности   отомстить   его
клеветникам.
   - Я скорее сказал бы -  в  положение,  наилучшим  образом  подтверждающее
возникшие о нем слухи, - заметил полковник Толбот, - ведь вы сделали  именно
то, что вам приписывали. Известно  ли  вам,  в  какую  бездну  горя  и  даже
опасность вы повергли своих ближайших родственников этим поступком?
   - Опасность?
   - Да, сэр, опасность. Когда я уезжал из Англии, вашему дяде и вашему отцу
было предъявлено обвинение в государственной измене, и им  удалось  остаться
на воле  только  благодаря  вмешательству  очень  влиятельных  лиц,  которые
выхлопотали им возможность выставить за себя поручителей. Я приехал сюда,  в
Шотландию, с единственной целью спасти вас из пропасти, в  которую  вы  сами
бросились, и сейчас мне трудно себе  представить,  какие  последствия  может
иметь для родственников ваше открытое присоединение к мятежу,  когда  одного
подозрения в ваших намерениях было достаточно, чтобы поставить  их  в  такое
тяжелое положение. Я глубоко сожалею, что не встретил  вас  прежде,  чем  вы
совершили эту роковую ошибку.
   - Я не могу понять, - сказал Уэверли сдержанным тоном, - почему полковник
Толбот так заботится обо мне.
   - Мистер Уэверли, - ответил Толбот, - я плохо понимаю иронию.  Поэтому  я
отвечу на ваши слова в их прямом смысле. Вашему дяде я обязан  большим,  чем
сын бывает обязан отцу. В свою очередь, я должен проявлять к  нему  сыновнюю
преданность. А я знаю, что ничем другим, как оказывая услуги  вам,  не  могу
отплатить ему за все его добро, и вам я  буду  их  оказывать  независимо  от
того, позволите ли вы мне это или нет. Сегодня вы  сделали  для  меня  нечто
такое, что, по  общепринятым  понятиям,  является  величайшим  благодеянием,
которое один человек может  оказать  другому.  Но  ваш  поступок  ничего  не
прибавит к моему усердию по отношению к вам,  и  на  это  усердие  не  может
повлиять никакая холодность, с которой вы можете его принять.
   - У вас могут быть добрые намерения, сэр, - сухо ответил  Уэверли,  -  но
выражаетесь вы резко и, уж во всяком случае, слишком решительно.
   - Когда после  долгого  отсутствия  я  вернулся  в  Англию,  -  продолжал
полковник Толбот, - я нашел вашего дядю сэра Эверарда Уэверли  под  надзором
королевского эмиссара. Причиной были павшие на  него  подозрения,  вызванные
вашим поведением. Он -  мой  самый  старый  друг,  -  сколько  раз  мне  это
повторять? - величайший благодетель; свои виды на счастье он  принес  мне  в
жертву; он никогда не произнес слова, не имел  мысли,  которые  не  были  бы
проникнуты живейшим доброжелательством. И  этого-то  человека  я  нашел  под
арестом, еще более тягостным  для  него  из-за  его  привычек,  его  чувства
собственного достоинства и - простите,  мистер  Уэверли,  -  из-за  причины,
навлекшей на него все эти бедствия. Не скрою от вас  моих  чувств  по  этому
поводу: они были весьма неблагоприятны для вас.  Добившись  благодаря  своим
связям  которые,  как  вам,  вероятно,  известно,  достаточно   значительны,
освобождения  сэра  Эверарда,  я   направился   в   Шотландию.   Я   повидал
подполковника Гардинера, ужасной судьбы которого достаточно,  чтобы  сделать
весь этот мятеж навеки  ненавистным.  В  разговоре  с  ним  я  выяснил,  что
благодаря некоторым дополнительным обстоятельствам - добавочному  следствию,
произведенному над лицами, замешанными в мятеже, а также его первоначальному
доброму мнению о вас, он в последнее время стал относиться к вам значительно
мягче. И я не сомневался, что, если только мне посчастливится вас разыскать,
дело еще можно будет поправить. Но это злополучное восстание все погубило. Я
служу уже давно и немало видел боев, но сегодня  я  впервые  был  свидетелем
того, как англичане опозорили  себя  паническим  бегством,  и  притом  перед
врагом почти безоружным и не знающим, что такое дисциплина; а теперь я  вижу
наследника моего самого близкого друга, любимейшее его  чадо,  так  сказать,
торжествующим победу, от которой он первый должен был бы краснеть.  Что  мне
оплакивать Гардинера? Ведь по сравнению с моей его участь не столь плачевна!
   В тоне полковника  Толбота  было  столько  достоинства,  такое  сочетание
воинской гордости и мужественной скорби, а известие об аресте сэра  Эверарда
было сообщено с таким волнением, что Эдуард стоял подавленный, пристыженный,
убитый перед  пленником,  который  несколько  часов  назад  был  обязан  ему
спасением. Поэтому он нисколько не был  огорчен,  когда  Фергюс  прервал  их
беседу во второй раз:
   - Его королевское высочество требует мистера Уэверли к себе. -  Полковник
Толбот бросил в сторону Уэверли взгляд,  полный  упрека,  не  укрывшийся  от
острого глаза вождя гайлэндцев. - Требует немедленно, - подчеркнул Фергюс  с
достаточной выразительностью. Уэверли снова обратился к полковнику.
   - Мы еще встретимся, - сказал он, - а пока все удобства, которые...
   - Мне ничего не нужно, - сказал полковник,  -  я  хочу  разделить  участь
самых скромных из тех храбрецов, которые в этот  несчастный  день  предпочли
раны и плен бегству. Я почти готов был поменяться судьбой с одним из павших,
только бы  быть  уверенным,  что  мои  слова  произвели  на  вас  надлежащее
впечатление.
   -  Учредить  за  полковником  самый  строгий  надзор,  -  сказал   Фергюс
гайлэндскому офицеру, наблюдавшему за пленниками, - таково особое приказание
принца: это пленный исключительной важности.
   - Но не лишайте его удобств, на которые дает  ему  право  его  звание,  -
добавил Уэверли.
   - Но лишь в той мере, в какой  это  совместимо  со  строгим  надзором,  -
повторил Фергюс.
   Офицер выразил готовность выполнить оба приказания, и  Эдуард  последовал
за Фергюсом к воротам сада,  где  Каллюм  Бег  ждал  их  с  тремя  верховыми
лошадьми.  Обернувшись,  он  увидел,  как  целая  группа   горцев   отводила
полковника Толбота к месту его заключения; он задержался на пороге и  сделал
рукой знак Уэверли, как бы подкрепляя то, что сказал.
   - Лошадей у нас теперь, - воскликнул Фергюс, - не меньше, чем смородины в
лесу. Только иди да собирай. Садись, Узверхи, Каллюм наладит себе  стремена,
и мы поскачем в Пинки-хаус с такой скоростью, на какую только  способны  эти
ci-devant <бывшие (франц.).> драгунские лошади.

Глава 50

Не особенно существенная

   - Меня вернул с дороги посланный от принца, - сказал Фергюс Эдуарду, в то
время как они скакали из Престона в Пиики-хаус, - но, я полагаю, тебе самому
известна ценность такого пленника, как этот высокородный  полковник  Толбот.
Его считают одним из лучших офицеров среди красных мундиров;  это  ближайший
друг  и  любимец  самого  курфюрста  и   этого   грозного   героя,   герцога
Камберлендского  <Герцог  Камберлендский,  Уильям  Огастес   (1721-1765)   -
английский военный деятель, возглавивший коалиционные силы в Нидерландах.  В
1745  г.  был  вызван  в  Англию  и  назначен  командующим  второй   армией,
отправленной  против  принца  Карла  Эдуарда.>,  которого  отозвали  от  его
триумфов после победы  под  Фонтенуа,  чтобы  слопать  нас,  бедных  горцев,
живьем. Он не говорил тебе, как звонят колокола в Сент-Джеймсе? Может  быть,
"Вернись, Уиттингтон " <Уиттингтон,  Ричард  (ум.  в  1423  г.)  -  лорд-мэр
Лондона, о котором существует легенда, что в юности, еще будучи бедняком, он
хотел уйти из родного города, но его остановил звон колоколов церкви Боу,  в
котором он различал слова: "Вернись, Уиттингтон, трижды  лорд-мэр  Лондона".
Он  вернулся,  разбогател  и  трижды  избирался  лорд-мэром  Лондона.>,  как
колокола Боу в былые времена?
   - Фергюс, - сказал Уэверли, укоризненно взглянув на него.
   - Положительно не знаю, что с тобою делать, - отозвался вождь Мак-Иворов.
- На тебя может повлиять каждый  встречный.  Ты  крутишься,  как  флюгер  на
ветру. Сегодня мы  одержали  победу,  равной  которой  не  было  в  истории;
поведение твое превозносят до небес; принц желает отблагодарить тебя  лично;
все красавицы с  белыми  кокардами  передрались  из-за  тебя,  а  ты,  preux
chevalier <доблестный рыцарь (франц.).>, герой сегодняшнего дня, согнулся на
своей лошади в три погибели, как какая-нибудь  торговка,  везущая  масло  на
базар, и вид у тебя самый похоронный!
   - Я огорчен смертью бедного подполковника Гардинера; когда-то он  был  ко
мне очень добр.
   - Ну хорошо, погорюй минут пять, а потом развеселись; то, что случилось с
ним сегодня, может случиться с нами завтра. Подумаешь! После победы все-таки
самая лучшая доля - это смерть в бою.  Но  это  pis-aller  <на  худой  конец
(франц.).>, каждый предпочел бы смерть противника своей собственной.
   - Но полковник Толбот сообщил мне,  что  правительство  посадило  и  отца
моего и дядю из-за меня в тюрьму.
   - Ничего, мы выставим за них поручителей. Добрый  старик  Андреа  Феррара
возьмет это дело на себя.  Хотел  бы  я  видеть,  как  его  заставят  давать
гарантию в Вестминстер-холле!
   - Их уже выпустили, по поручительству более мирного свойства.
   - Так почему же так подавлен твой благородный дух,  Эдуард?  Ты  думаешь,
что министры курфюрста кротки, как голубицы?  Разве  стали  бы  они  в  этот
критический момент выпускать на волю  своих  врагов,  если  б  только  имели
законное право или не боялись держать их под замком и подвергать  наказанию?
Будь уверен, что они  или  не  могут  предъявить  никакого  обвинения  твоим
родственникам, или побаиваются наших друзей, веселых кавалеров доброй старой
Англии. Во всяком случае,  волноваться  за  них  тебе  не  стоит;  а  мы  уж
придумаем способ сообщить им, что ты в безопасности.
   Эдуарда эти доводы не удовлетворили,  но  заставили  замолчать.  К  этому
времени он уже не раз поражался, как мало у Фергюса находилось сочувствия  к
переживаниям даже тех, кого  он  любил,  если  они  не  соответствовали  его
собственному минутному настроению, а в особенности  если  они  противоречили
тому, что  более  всего  занимало  его  в  данную  минуту.  Фергюсу  не  раз
приходилось замечать, что он обидел  Уэверли,  но,  увлеченный  каким-нибудь
новым планом или предприятием, он никогда не отдавал  себе  полного  отчета,
насколько глубоким и  длительным  оказывалось  произведенное  им  неприятное
впечатление. Эти небольшие обиды,  постепенно  наслаиваясь  друг  на  друга,
неприметно охладили восторженную  привязанность  молодого  волонтера  к  его
непосредственному начальнику.
   Принц принял Уэверли, как всегда, очень милостиво и осыпал его  похвалами
за проявленное им отменное мужество. Затем он отвел его  в  сторону  и  стал
расспрашивать про полковника Толбота. Получив все сведения, которые Эдуард в
состоянии был дать о нем и о его связях, он сказал:
   - Не могу допустить, мистер Уэверли, чтобы этот джентльмен,  состоящий  в
столь близких отношениях с нашим добрым и достойным другом  сэром  Эверардом
Уэверли, а через свою супругу - с домом Блэндвилл, приверженность которого к
истинным и лояльным принципам англиканской церкви общеизвестна,  в  душе  не
сочувствовал нашему делу, какую бы маску он ни носил,  чтобы  примениться  к
обстоятельствам.
   - Если судить по тому, что он успел мне  высказать  сегодня,  я  вынужден
буду коренным образом разойтись во взглядах с вашим королевским высочеством.
   - Ну что ж, стоит все же попробовать. Поэтому поручаю полковника  Толбота
исключительно вам, с правом поступать с ним так,  как  вы  сочтете  наиболее
целесообразным. Надеюсь, вы найдете возможность узнать, как он действительно
относится к восстановлению на королевском престоле моего отца.
   - Я убежден, - сказал Уэверли с поклоном, - что,  если  только  полковник
Толбот согласится дать честное слово, на него можно будет твердо положиться,
но если он откажется, я надеюсь, что ваше королевское высочество возложит на
какое-либо иное лицо, а не на племянника его друга обязанность содержать его
под стражей.
   - Я не доверю его никому, кроме вас, -  промолвил  принц  с  улыбкой,  но
тоном, не допускающим возражений, - мне важно, чтобы все видели,  что  между
вами существуют приятельские отношения, даже если вам и не  удастся  вызвать
его по-настоящему  на  откровенность.  Поэтому  вы  переведете  его  в  свою
квартиру, а в случае если он откажется дать честное  слово,  обеспечите  его
надлежащей стражей. Этим делом я прошу вас заняться  сейчас  же.  Завтра  мы
возвращаемся в Эдинбург.
   Получив таким образом приказ вернуться обратно в Престон,  Уэверли  лишен
был возможности присутствовать при торжественном  исполнении  бароном  своих
вассальных обязанностей по отношению к  сюзерену.  Впрочем,  в  этот  момент
суетные дела его совершенно не занимали, и  он  совсем  забыл  о  церемонии,
которой Фергюс так старался его  заинтересовать.  Но  на  следующий  день  в
газете появилось  официальное  сообщение,  где,  после  подробного  описания
сражения при Глэдсмюре, как угодно было именовать  свою  победу  гайлэндцам,
среди ряда цветистых пассажей описательного характера был и следующий абзац:
   "С тех пор как роковой договор уничтожил  Шотландию  как  самостоятельное
государство, нам не выпадало счастья видеть, чтобы ее монархи  принимали,  а
носители  дворянских  титулов  оказывали  своим  правителям  те   феодальные
почести, которые берут  свое  начало  в  блестящих  проявлениях  шотландской
доблести и вызывают в памяти зарождение истории этого государства  вместе  с
мужественной и рыцарственной простотой уз, привязывающих к короне  преданные
чувства воинов, неоднократно поддерживавших  и  защищавших  ее.  Но  вечером
двадцатого числа память нашу освежила одна из тех церемоний, которая связана
с днями древней шотландской славы. Когда  все  придворные  собрались,  Козмо
Комин  Брэдуордин  из  поместья,  носящего  его  имя,  явился  к  принцу   в
сопровождении  мистера  Д.  Мак-Уибла,  приказчика   старинного   баронского
поместья Брэдуордин (мистер Мак-Уибл, как мы слышали, получил  недавно  пост
продовольственного комиссара), и, ссылаясь на документы,  просил  разрешения
оказать его королевскому высочеству, представляющему особу его  августейшего
родителя, некоторую услугу, установленную старинным обычаем,  за  выполнение
которой, согласно хартии, дарованной Робе