зличными  вечнозелеными  растениями,   простирала   свой   не
правильный,  но  почтенный  фасад  вдоль  террасы,  частью  мощеной,  частью
посыпанной гравием, частью окаймленной цветами и декоративным кустарником. С
этой  возвышенности  к  саду  в  собственном  смысле  вели   три   лестницы,
расположенные посредине и по бокам. Сама терраса была окружена  парапетом  с
массивной балюстрадой, в которую на определенных  расстояниях  были  вделаны
вместо столбов огромные уродливые фигуры зверей, сидящих  на  задних  лапах,
среди которых несколько раз повторялся  любимый  медведь.  Посреди  террасы,
между застекленной дверью дома и центральной лестницей, стоял огромный зверь
той же породы, подпиравший головой  и  передними  лапами  широкие  солнечные
часы, покрытые таким хитросплетением геометрических линий и фигур, что их не
могли истолковать скромные математические способности Уэверли.
   В  саду,  который  содержали,  видимо,  очень  тщательно,  было   великое
множество фруктовых  деревьев  и  цветов,  там  изобиловали  и  вечнозеленые
растения,  подстриженные  самым  диковинным  образом.  Он   был   расположен
террасами, спускавшимися уступ за  уступом  от  западной  стены  к  большому
ручью.  Там,  где  он  окаймлял  сад,  поверхность  его  была  спокойная   и
зеркальная,  но  дальше  он  бурно  переливался   через   прочную   плотину,
умиротворявшую его лишь на время. В  месте,  где  он  низвергался  каскадом,
возвышалась  восьмиугольная  беседка  с  позолоченным  медведем  наверху   в
качестве флюгера.  Совершив  свой  эффектный  прыжок,  ручей  снова  обретал
стремительный и неистовый бег и исчезал из вида в глубокой лесистой  лощине,
в чаще которой возвышалась полуразрушенная массивная башня - прежнее  жилище
баронов Брэдуординов. На том берегу ручья, прямо  против  сада,  была  узкая
поемная лужайка, на которой стирали белье, а за нею весь берег зарос старыми
деревьями.
   Эта картина, хоть и приятная на вид, все же не  сравнилась  бы  с  садами
Альчины <Альчина -  героиня  поэмы  "Неистовый  Роланд"  итальянского  поэта
Лудовико Ариосто (1474-1533). Альчина завлекала рыцарей в свои сады, а когда
любовник ей надоедал, она превращала его в  дерево  или  скалу.>;  однако  и
здесь были due donzeilette garrule <две  болтливые  девицы  (итал.).>  этого
волшебного рая: на вышеупомянутой лужайке две босоногие девицы, стоя  каждая
в поместительной  лохани,  выполняли  своими  стопами  работу  патентованной
стиральной машины. Впрочем, они не  остались,  подобно  прислужницам  Армиды
<Армида - героиня поэмы Торквато Тассо "Освобожденный Иерусалим",  владелица
волшебных садов, в которые попадает рыцарь Ринальдо.>, приветствовать  своим
пением приближавшегося гостя, но  в  страхе  перед  прекрасным  незнакомцем,
появившимся на противоположном берегу, совлекли свои  одежды  (для  точности
следовало бы сказать: одежду) на ноги,  которые  их  занятие  выставляло  уж
слишком напоказ, и, взвизгнув: "Ах, мужчины!" - не то из скромности,  не  то
из кокетства разбежались в разные стороны, как серны.
   Умерли  уже  отчаивался  проникнуть  в   этот   уединенный   и,   видимо,
зачарованный замок, как вдруг в  конце  аллеи,  на  которой  он  все  еще  в
нерешимости стоял, появился какой-то человек. Полагая, что это садовник  или
кто-либо из домашней прислуги, Эдуард стал спускаться по ступенькам  к  нему
навстречу. Человек был еще далеко, и Уэверли не мог рассмотреть его лицо, но
его сразу поразила странная наружность и  движения  незнакомца.  Иногда  это
существо подымало над головой сплетенные  руки  наподобие  индийского  йога,
иногда опускало их и раскачивало, как маятник, до горизонтального положения,
а то похлопывало себя ими по плечам,  как  заправский  извозчик,  заменяющий
этим упражнением привычное похлестывание лошадей,  когда  в  ясный  морозный
день животина его стоит без дела на стоянке.
   Его походка была столь же необычайна, как  и  жесты:  по  временам  он  с
большим усердием прыгал на одной правой ноге, потом переходил в этом способе
передвижения на левую и наконец, составив ноги вместе,  начинал  прыгать  на
обеих сразу. Платье его было также старомодное и причудливое.  Оно  состояло
из серой куртки с алыми обшлагами и прорезными рукавами на  алой  подкладке;
прочие части его одежды были выдержаны в тех же цветах,  в  том  числе  пара
алых чулок и алая шапочка, гордо украшенная пером индейского петуха. Эдуард,
которого он, по-видимому, не заметил, нашел в чертах его лица  подтверждение
догадки, которая возникла у него при виде его фигуры и движений. Не идиотизм
и не безумие, а, скорее, нечто похожее на смесь  того  и  другого  придавало
этому  лицу,  от  природы  даже  довольно  красивому,  дикое,  изменчивое  и
тревожное выражение. Простота дурачка соединялась  в  нем  с  сумасбродством
расстроенного воображения. Он пел пресерьезно  и  не  без  некоторого  вкуса
отрывок из старинной шотландской песни:

   Ужель ты обманул меня
   В то лето золотое?
   Тебе я тем же отплачу
   Дождливою зимою.
   И коль тебе я изменю -
   Ты сам тому причина.
   Смеешься с девушками ты -
   Я улыбнусь мужчинам.

   <Это отрывок из подлинной старинной  песни  с  некоторыми  изменениями  в
последних двух строчках. (Прим. автора.)>

   Тут, подняв глаза, следившие до тех пор за тем, чтобы ноги  не  отставали
от такта песни, он заметил Уэверли и, немедленно сняв шапку, стал  расточать
перед ним нелепые знаки удивления, почтения и приветствия.  Эдуард,  хоть  и
мало надеялся добиться от него членораздельного ответа на прямой вопрос, все
же пожелал узнать, дома ли мистер Брэдуордин и где он может найти  кого-либо
из его слуг. Спрошенный не замедлил с ответом;  как  волшебник  из  "Талабы"
<"Талаба"  -  поэма  английского   романтика   Роберта   Саути   (1774-1843)
"Талаба-разрушитель".>, он "песнью говорил":

   Ушел рыцарь в горы,
   Трубит он в свой рог,
   А в роще миледи
   Сплетает венок...
   И мохом в беседке
   Застелен весь пол,
   Чтоб к леди лорд Уильям
   Неслышно вошел.

   Из этого трудно было что-либо понять, и Эдуард повторил свой  вопрос.  На
этот раз ему ответили так быстро и на таком непонятном диалекте, что из всей
речи можно было разобрать одно  только  слово:  "дворецкий".  Уэверли  тогда
выразил желание увидеть дворецкого, после чего помешанный,  многозначительно
взглянув на Эдуарда, утвердительно кивнул и подал ему знак идти  за  ним,  а
сам заскакал и заплясал вниз по аллее, на которой он впервые появился.
   "Странный вожатый, - подумал Эдуард, - и порядком смахивающий  на  одного
из жалких шутов у Шекспира. Я поступаю не  слишком  благоразумно,  доверяясь
его руководству, но и людей поумнее меня водили дураки".
   Между тем он  спустился  до  конца  аллеи,  где,  повернув  к  небольшому
цветнику, защищенному с востока и с севера  густой  изгородью  тиса,  увидел
старика, работавшего без верхней одежды. По внешности это был  не  то  слуга
высшего разряда, не то садовник. Красный нос и плоеная рубашка изобличали  в
нем представителя первой профессии, между тем как здоровое и загорелое  лицо
и зеленый фартук, видимо, говорили за то, что Он, как Адам, возделывал  свой
сад.
   Мажордом - ибо он оказался таковым,  иначе  говоря,  вторым  по  значению
лицом в баронских владениях (более  того  -  в  качестве  главного  министра
внутренних дел в исключительно подведомственных ему областях кухни и погреба
он превосходил даже по важности приказчика  Мак-Уибла)  -  мажордом  отложил
лопату, поспешно надел  ливрею  и,  бросив  негодующий  взгляд  на  вожатого
Эдуарда, вероятно, за то, что он привел незнакомца тогда, когда он был занят
тяжелой и, на его взгляд, унизительной работой, пожелал узнать, каковы будут
приказания   молодого   джентльмена.   Услышав,   что   Эдуард   хотел    бы
засвидетельствовать свое почтение хозяину, что зовут  его  Уэверли  и  т.д.,
старик выразил на своем лице почтительную важность.
   - Беру на себя смелость заверить вас, - значительно произнес  он,  -  что
его милость будет чрезвычайно доволен вас видеть. Не угодно ли будет мистеру
Уэверли закусить с дороги? Его милость отправился смотреть, как рубят черную
ведьму, и обоим садовникам  (обоим  было  произнесено  с  особым  ударением)
приказал идти туда же. А я вот балуюсь перекапыванием  цветника  мисс  Розы,
чтобы быть под рукой на случай приказаний его милости.  Мне  очень  нравится
садовничать, да все нет времени для таких развлечений.
   - Не может справиться  с  цветником  за  два  дня  в  неделю,  -  заметил
диковинный проводник Уэверли.
   Дворецкий наградил его мрачным взглядом и, назвав его  Дэвидом  Геллатли,
приказал тоном, не терпящим возражений, идти к черной ведьме за его милостью
и доложить, что в замок прибыл молодой джентльмен с юга.
   - Может этот бедняга передать письмо? - спросил Эдуард.
   - Будьте покойны, сэр, передаст всякому, кого уважает. Но  за  что-нибудь
длинное на словах я не поручусь - хоть он больше плут, чем дурак.
   Уэверли передал свои верительные грамоты мистеру Геллатли,  который,  как
будто в подтверждение последних слов дворецкого, воспользовался  мгновением,
когда тот отвернулся, чтобы состроить ему рожу в духе уродливых  головок  на
немецких трубках, после чего, отвесив Уэверли причудливый поклон,  пустился,
приплясывая, выполнять поручение.
   - Он - юродивый, сэр, - сказал дворецкий, - почти в каждом городе  у  нас
по такому, только наш в особой чести. В свое время он мог  и  поработать  не
хуже других, но как-то раз спас мисс Розу от нового английского  быка  лэрда
Килланкьюрейта, и с тех пор мы зовем его Дэви-лоботряс; впрочем, можно  было
бы назвать его и Дэви-дармоед: с тех пор как он надел эти пестрые  тряпки  в
угоду его милости и молодой госпоже (у больших людей бывают такие  причуды),
он только и знает, что пляшет по всему городу и ничего  путного  не  делает,
разве иногда справит удочку лэрду или наловит ему мух, а то  еще  как-нибудь
наудит блюдо форели. Но вот идет мисс Роза, которая, ручаюсь, будет особенно
довольна принять члена дома Уэверли в замке своего отца в Тулли-Веолане.
   Но Роза Брэдуордин стоит того, чтобы ее недостойный  летописец  отвел  ей
нечто большее, чем конец главы. А пока заметим, что Уэверли  узнал  из  этой
беседы две вещи:  что  в  Шотландии  отдельный  дом  называется  городом,  а
природный шут - юродивым.

Глава 10

Роза Брэдуордин и ее отец

   Мисс Брэдуордин было всего семнадцать лет; однако на последних скачках  в
городкеххх, когда наряду с другими красавицами было предложено выпить  и  за
ее здоровье, лэрд Бамперкуэйг, непременный оратор и заместитель председателя
Бодеруиллерийского клуба, не только потребовал, чтобы  ему  еще  раз  налили
бордо в бокал, вмещавший целую пинту, но, прежде чем  произвести  возлияние,
произнес  имя  богини,  в  честь  которой  оно  совершалось:  "За  Розу   из
Тулли-Веолана!" Троекратное ура прогремело  по  этому  поводу  из  уст  всех
постоянных членов достопочтенного общества, глотки которых еще  не  лишились
способности к подобному усилию. Впрочем, меня заверили, что погрузившиеся  в
сон участники пиршества выразили свой восторг храпом, и хотя крепкие напитки
и некрепкие головы повергли двух или трех наземь, даже и  эти,  павшие,  так
сказать, со своего возвышенного положения и валявшиеся во прахе - я не  буду
продолжать  пародию,  -  произносили  различные   нечленораздельные   звуки,
выражавшие согласие с тостом.
   Такое единодушное  одобрение  могло  быть  вызвано  лишь  общепризнанными
заслугами, а Роза Брэдуордин заслуживала  не  только  его,  но  и  одобрения
гораздо  более  разумных  лиц,  нежели   те,   которыми   мог   похвастаться
Бодеруиллерийский клуб, даже до испития первой галлоновой бутыли.  Это  была
действительно очень хорошенькая девушка чисто шотландского типа красоты,  то
есть с изобилием  волос  светло-золотистого  оттенка  и  кожей,  которая  по
белизне была подобна снегам ее родных  гор.  Однако  она  не  отличалась  ни
бледностью, ни задумчивостью; в ее чертах, как и  в  характере,  было  много
живости; цвет ее лица, хоть и не  блистал  яркими  красками,  был  настолько
чист, что казался прозрачным, и от малейшего волнения кровь у нее  приливала
к лицу и шее. Вся ее фигура, хоть ростом она была ниже среднего,  отличалась
изяществом, а движения - легкостью, свободой и непринужденностью. Она пришла
с другого конца сада, чтобы встретить капитана Уэверли, и во всей ее  манере
чувствовалась смесь застенчивости с учтивостью.
   После  первых  приветствий  Эдуард  узнал  от  нее,  что  черная  ведьма,
несколько  озадачившая  его  в  рассказе  дворецкого  о  времяпрепровождении
хозяина, не имела ничего общего ни с черной кошкой, ни  с  помелом,  а  была
попросту частью дубовой рощи, назначенной в этот день на сруб.  Со  скромной
нерешительностью Роза предложила проводить незнакомца к роще,  находившейся,
видимо, неподалеку, но этому помешало появление вызванного Дэвидом  Геллатли
барона Брэдуордина  собственной  персоной,  который,  "гостеприимных  мыслей
преисполнен", устремился к  нему  столь  быстрыми  и  широкими  шагами,  что
Уэверли невольно вспомнил о семимильных сапогах-скороходах  детских  сказок.
Это был высокий, худощавый и сильный человек, старый, конечно, и седой, но с
мышцами, которые от постоянных упражнений были туги, как хлыст. Одет он  был
небрежно, скорее на французский, чем на английский лад того  времени,  между
тем как по резким чертам и несгибающейся, как  палка,  фигуре  он  напоминал
офицера швейцарской гвардии, пожившего в Париже и перенявшего у его  жителей
костюм, но не свободу в обхождении. По правде говоря, как в речи его, так  и
в привычках была та же разношерстность, что и в его одежде.
   Своей   естественной   наклонности   к   учению,   а   может   быть,    и
распространенному  в  Шотландии  обычаю  давать   молодым   людям   знатного
происхождения  юридическое  образование  он  был   обязан   тем,   что   его
предназначили к адвокатуре. Но так как политические взгляды семьи мешали ему
достигнуть видного положения в этой профессии, мистер Брэдуордин  в  течение
нескольких лет  путешествовал  знатным  иностранцем  за  границей,  а  затем
совершил некоторое количество походов на иностранной  службе.  После  своего
столкновения в 1715 году с законом о государственной измене  он  стал  вести
уединенный образ жизни, общаясь почти исключительно с соседями, разделявшими
его образ мыслей. Педантизм  законника,  соединенный  с  воинской  гордостью
солдата, мог бы напомнить  человеку  наших  дней  о  ревностных  волонтерах,
накидывавших адвокатскую мантию на блестящую военную форму. К этому  следует
добавить предрассудки, связанные  с  древним  происхождением  и  якобитскими
убеждениями,  еще  усугубленные  привычкой  к  безраздельному  властвованию,
которое, хотя и проявлялось лишь в пределах  его  полувозделанных  владений,
было там неоспоримо и никем не оспаривалось. Ибо, как  он  имел  обыкновение
говорить,  "земли  Брэдуордин,  Тулли-Веолан   и   другие   были   объявлены
независимой баронской вотчиной грамотой короля Дэвида I <Дэвид I (1124-1153)
-  шотландский  король,  царствование  которого  считается   началом   эпохи
феодализма в равнинной части Шотландии.> cum liberali potest habendi  curias
et justitias, cum fossa et furca (понимай - ямой для утопления и виселицей),
et saka et soka, et thol et theam, et  infangthief  et  ontrang-thief,  sive
hand-habend sive bak-barand".
   Точное значение этих каббалистических слов вряд ли кто мог бы  объяснить,
но, в общем, они  означали,  что  барон  Брэдуордин  имеет  право  в  случае
совершения кем-либо из его вассалов  преступления  посадить  его  в  тюрьму,
судить и казнить по своему усмотрению. Однако  современный  обладатель  этой
власти предпочитал,  подобно  Иакову  I,  скорее  распространяться  о  своих
правах, нежели пользоваться ими. За все время он  только  раз  посадил  двух
браконьеров в подземелье старой башни  Тулли-Веолана,  где  они  натерпелись
страху от привидений и чуть не были загрызены крысами,  да  еще  присудил  к
позорному столбу, к которому преступник прикреплялся  при  помощи  железного
ошейника, одну старуху, сказавшую, что "в  замке  лэрда  найдутся  и  другие
дураки, кроме Дэви Геллатли". Я не слышал, чтобы он когда-либо злоупотреблял
своей высокой властью. Но гордое сознание, что  он  ею  обладает,  придавало
дополнительную важность его речам и осанке.
   Судя по первому обращению к Уэверли, можно было подумать,  что  искренняя
радость, испытанная бароном при  виде  племянника  своего  друга,  несколько
нарушила сухое и  жесткое  достоинство  его  обхождения.  Слезы  навернулись
старику на глаза, когда после первого рукопожатия на английский лад он обнял
его a la mode francoise2 и расцеловал в  обе  щеки,  причем  соответственные
капли влаги выступили на глазах и  его  гостя,  вызванные  крепостью  хватки
бароновой   десницы,   а   также   значительным   количеством   шотландского
нюхательного табака, приставшего к нему  во  время  процедуры  accolade  <по
французской моде (франц.).>.
   - Клянусь честью джентльмена, - воскликнул  барон,  -  видя  вас,  мистер
Уэверли, я просто сам молодею! Достойный побег древнего ствола Уэверли-Онора
- spes altera <другая (новая) надежда (лат.).>, - как выразился Марон <Марон
- римский поэт Публий Вергилий Марон (70-19 до н.э.).>! И  вышли  вы  не  из
роду, а в род, капитан Уэверли! Правда, вы не такой  еще  статный,  как  мой
старый друг сэр Эверард, mais sela viendra avec Ie temps <но со временем это
придет (франц.).>, как выразился мой голландский знакомый барон Киккитбрук о
sagesse de madame son epouse <нравственности своей супруги (франц.).>.  Так,
значит, вы нацепили кокарду? Так, так. Хотя я предпочел бы  увидеть  на  ней
другие цвета, и, думаю, таково было бы желание и сэра Эверарда. Но ни  слова
больше об этом. Я уже стар, а времена меняются.  А  как  поживает  достойный
баронет и прекрасная миссис Рэчел? А, вы смеетесь, молодой человек! А  между
тем в лето господне тысяча  семьсот  шестнадцатое  миссис  Рэчел  иначе  как
прекрасной нельзя было и назвать. Но время идет, et singula praeduntur  anni
<и годы берут свое (лат.).> - ничего не может быть вернее... Но еще раз - от
души - добро пожаловать  в  мой  бедный  дом  Тулли-Веолан!  Беги,  Роза,  и
распорядись, чтобы Александр Сондерсон достал старого шатомарго,  которое  я
прислал из Бордо в Данди еще в тысяча семьсот тринадцатом году.
   Роза шла сначала довольно чинно, но  за  первым  углом  с  легкостью  феи
пустилась бежать со всех ног - ей надо было выиграть время, чтобы,  выполнив
поручение отца, успеть еще привести в должный вид  свой  туалет  и  нацепить
свои скромные драгоценности, для чего приближающийся обеденный час  оставлял
лишь ограниченный срок.
   - Мы не можем соперничать с роскошью английского стола, капитан  Уэверли,
или  предложить  вам  epulae  lautiores  <роскошный  пир  (лат.).>,  как   в
Уэверли-Оноре - я говорю epulae, а не prandium  <еда  (лат.).>,  потому  что
последнее выражение заимствовано из просторечия; epulae ad senatum, prandium
vero ad populum attinet <сенату приличествуют пиры, а простая еда  -  народу
(лат.).>, говорит Светоний Транквилл <Светоний Транквилл, Гай (ок. 70 -  ок.
140) - римский историк.>. Но я надеюсь, что вы оцените мое бордо; c'est  des
deux oreilles <собственно, должно было  бы  быть  "C'est  d'une  oreille"  -
выражение, употребляемое для того, чтобы похвалить хорошее вино  (франц.).>,
как говаривал капитан Венсоф, vinum  primae  notae  <вино  высшего  качества
(лат.).> - так называл его  ректор  колледжа  в  Сент-Эндрусе.  И  еще  раз,
капитан Уэверли, душевно рад, что здесь, за моим столом, вы  сможете  выпить
самое лучшее, что может дать мой погреб.
   Эта  речь,  прерываемая  со   стороны   гостя   приличествующими   случаю
междометиями, продолжалась от места их