с любовным вниманием, словно на изысканнейшее
произведение искусства, которым никогда нельзя вдоволь налюбоваться.
     И  в  самом  деле, бессмертные боги сотворили из тела этого юноши живое
изваяние!  Необыкновенно  нежен  и вместе с тем силен был каждый мускул этой
шеи,  этой  груди,  этих  рук  и  ног.  Никакое  человеческое  лицо не могло
представлять собой более совершенной гармонии.
     Антиной  заметил,  что  его  повелитель  обратил внимание на его игру с
собакой.  Он  оставил  животное  в  покое  и  обратил  взгляд  своих больших
оживленных глаз к императору.
     - Что ты там делаешь? - ласково спросил Адриан.
     - Ничего, - отвечал тот.
     - Нет  человека, не делающего ничего. И если кому-нибудь кажется, будто
он  достиг полной бездеятельности, то он, по крайней мере, думает о том, что
ничем не занят, а думать - это уже много значит.
     - Я вовсе не могу думать.
     - Каждый  может  думать, и если ты не думал именно в эту минуту, то все
же ты играл.
     - Да, с собакой.
     При  этих  словах  Антиной отстранил животное и опустил кудрявую голову
на ладони.
     - Ты устал? - спросил император.
     - Да.
     - Мы  оба  спали  в  эту  ночь  одинаково  мало, и однако же я, который
намного старше тебя, чувствую себя бодрее.
     - Ты  еще  вчера  говорил,  что старые солдаты пригодны к ночной службе
лучше молодых.
     Император кивнул головой и сказал:
     - В  твоем возрасте люди, когда они не спят, живут втрое быстрее, чем в
моем,  а потому вдвое больше нуждаются во сне. Ты вправе быть утомленным. Мы
взошли  на гору только в три часа пополуночи, но как часто пиры оканчиваются
еще позднее!
     - Как там вверху было холодно и неприятно!
     - Да, но только после восхода солнца.
     - Сначала  ты  этого  не  замечал, - возразил Антиной, - потому что был
занят созерцанием звезд.
     - А ты только самим собою. Это правда!
     - Я  думал  также  о  твоем  здоровье,  когда  похолодало перед выездом
Гелия*.
     ______________
     *  Гелий,  или  Гелиос,  -  бог  солнца  у  древних греков, изображался
правящим колесницей, запряженной четверкой.

     - Я должен был дождаться его появления.
     - Разве ты и по восходу солнца умеешь узнавать будущее?
     Адриан  с  удивлением  посмотрел на вопрошавшего и отрицательно покачал
головой.  Затем  он  устремил  взор  на  потолок  шатра  и после длительного
молчания заговорил короткими фразами, часто прерывая их паузами:
     - День  - это сплошь настоящее; будущее же возникает из тьмы. Из земной
борозды  вырастают  злаки; из мрачной тучи изливается дождь, из чрева матери
выходят  новые поколения; во сне возобновляется свежесть наших членов. А кто
может знать, что возникает из темной смерти?
     Вслед  за тем император некоторое время безмолвствовал, и юноша спросил
его:
     - Но  если солнечный восход не объясняет тебе будущего, то зачем ты так
часто  прерываешь  свой  ночной отдых и взбираешься на горы, чтобы наблюдать
его?
     - Зачем...  зачем?.. - медленно отвечал Адриан, задумчиво погладил свою
поседевшую  бороду и, как бы говоря сам с собою, продолжал: - На этот вопрос
разум  не  дает ответа, уста не находят слов; но если бы и то, и другое было
в  моем  распоряжении,  то  кто бы из черни мог понять меня? Это лучше всего
можно   объяснить  образами.  Всякий,  принимающий  участие  в  жизни,  есть
действующее  лицо  на  мировой  сцене.  Кто хочет быть высоким в театре, тот
надевает  котурны*,  а  разве  гора не есть высочайший пьедестал, на котором
только  может покоиться человеческая пята? Гора Казий - это холм, но я стоял
на  гигантских  вершинах  и  видел под собою облака, словно Юпитер с вершины
Олимпа.
     ______________
     *  Котурны  -  обувь  на  толстой  пробковой  подошве,  которую  носили
древнегреческие  и  римские  актеры, чтоб казаться выше и придать себе более
внушительный вид.

     - Тебе  нет  надобности  всходить  ни  на какие горы, чтобы чувствовать
себя  богом! - вскричал Антиной. - Тебя называют "божественный"; ты повелишь
-  и  целый  мир  должен повиноваться. Правда, на горе человек ближе к небу,
чем на равнине, но...
     - Но?
     - Я не решаюсь высказать мысль, которая мне пришла в голову.
     - Говори смело.
     - Была  одна  маленькая  девочка.  Когда я усаживал ее к себе на плечо,
она  обычно поднимала руки кверху и кричала: "Какая я большая!" В эту минуту
ей казалось, что она выше меня, а все же она была та же малютка Пантея.
     - Но  ей  казалось,  что  она была большая, и этим решается вопрос, ибо
для  человека  всякий  предмет  таков,  каким  он  его ощущает. Правда, меня
называют  "божественным",  но  я  по  сто раз в день чувствую ограниченность
человеческой  силы  и  человеческой  природы,  за пределы которых я никак не
могу  выйти.  На  вершине  какой-нибудь  горы  я  не чувствую этого. Там мне
кажется,  что  я  велик,  так  как  ничто  на земле, ни вблизи, ни вдали, не
возвышается  над  моей головой. И когда там перед моим взором исчезает ночь,
когда  лучезарное  сияние  юного  солнца  вновь  возрождает  для  меня  мир,
возвращая  моему  восприятию  все то, что еще недавно было поглощено мраком,
тогда  глубоким  дыханием  вздымается  грудь  и  упивается  чистым  и легким
воздухом   высей.   Лишь  там,  наверху,  в  одиноком  безмолвии,  ничто  не
напоминает  мне  о  земной  суете;  там  я  ощущаю  свое  единство с великой
расстилающейся  передо  мной  природой.  Приходят  -  уходят  морские волны;
опускаются  -  поднимаются  кроны  деревьев  в  лесу;  туманы, пары и облака
вздуваются  и  рассеиваются  во  все стороны, и там, вверху, я чувствую себя
настолько  растворившимся  в  окружающем  меня  мироздании,  что  порою  мне
кажется,  будто все оно приводится в движение собственным моим дыханием. Как
журавлей  и ласточек, так и меня тянет вдаль. И поистине, где же глазу будет
дано,  хотя  бы  в  намеке,  созерцать недостижимую цель, если не на вершине
горы?  Безграничная  даль  как  будто  принимает здесь осязательную форму, и
взор  как  бы  прикасается  к  ее  пределам.  Расширенным,  а не вознесенным
чувствую  я  все свое существо, и исчезает тоска, испытываемая мною, когда я
принимаю  участие  в  водовороте  жизни  или  когда  государственные  заботы
требуют  моих  сил... Но этого, мальчик, ты не понимаешь... Все это - тайны,
которыми я не делюсь ни с кем из смертных.
     - И  лишь мне одному ты не гнушаешься открыть их! - воскликнул Антиной,
который  теперь  совсем  повернулся  в  сторону императора и, широко раскрыв
глаза, старался уловить каждое его слово.
     - Тебе?  -  спросил  Адриан,  и  улыбка,  не  совсем  чуждая  насмешке,
заиграла  у него на устах. - От тебя я скрываю не больше, чем от того Амура,
изваянного Праксителем*, что стоит в Риме у меня в кабинете.
     ______________
     *   Пракситель  (ок.  390-330  гг.  до  н.э.)  -  знаменитый  греческий
скульптор.  До  нас дошла копия его Эрота Теснийского, а также копия другого
Эрота, найденного в Риме в 1894 г.

     Вся  кровь  юноши  прихлынула  к  лицу, окрасив щеки пылающим пурпуром.
Император это заметил и добавил успокоительным тоном:
     - Ты  для  меня  больше  чем  произведение  искусства.  Мрамор не может
покраснеть.  Во  времена Праксителя красота правила миром. Ты же доказываешь
мне,  что  и  в  наши  дни богам бывает угодно воплощаться в зримых образах.
Глядя  на  тебя,  я примиряюсь с дисгармониями нашей жизни. Это мне приятно.
Но  разве  я могу требовать, чтобы ты меня понимал? Чело твое не создано для
раздумья... Или, может быть, ты понял что-либо из моих слов?
     Антиной оперся на левую руку и, подняв правую, произнес решительно:
     - Да.
     - Что же именно?
     - Мне знакома тоска.
     - По чему?
     - По многим вещам.
     - Назови хоть одну.
     - По  удовольствию, за которым не следовало бы отрезвления. Такого я не
знаю.
     - Эту  тоску  ты  разделяешь  со  всей римской молодежью. Но только она
опускает твое придаточное предложение... Дальше!
     - Не смею сказать.
     - Кто запрещает тебе говорить со мной откровенно?
     - Ты сам.
     - Я?
     - Да,  ты,  потому  что  ты запретил мне говорить о моей родине, о моей
матери, обо всех мне близких.
     Лоб императора нахмурился, и он отвечал сурово:
     - Твой отец - я, и вся твоя душа должна принадлежать мне.
     - Она  твоя,  -  отвечал  юноша,  снова  опускаясь  на медвежью шкуру и
плотно  окутывая плечи плащом, так как холодный ветер подул в открытую дверь
шатра,  через  которую  вошел  Флегон,  личный  секретарь императора. За ним
следовал раб со множеством запечатанных свитков под мышкой.
     - Не  благоугодно  ли  будет  тебе,  цезарь,  покончить  с  полученными
бумагами и письмами? - спросил секретарь.
     - Да;  а  затем мы запишем то, что мне удалось заметить в эту ночь. Под
рукою ли у тебя таблички?*
     ______________
     *  Древние  писали  на  покрытых  воском деревянных табличках со слегка
выступающими  краями.  Для  писания  пользовались  "стилем"  -  железной или
костяной  иглой,  заостренной  на  одном  конце  и плоской на другом. Острым
концом писали, а плоским стирали написанное.

     - Я велел приготовить их в рабочем шатре, цезарь.
     - Буря усилилась?
     - Ветер,  по-видимому,  дует  разом  и  с  востока  и с севера. На море
сильные волны. Императрице предстоит бурное плавание.
     - Когда она отправилась?
     - Якорь  был  поднят  около полуночи. Ее корабль - прекрасное судно, но
оно отличается боковой, весьма неприятной качкой.
     При последних словах император громко воскликнул:
     - Качка  перевернет  ей  вверх  дном  и  сердце,  и желудок! Я желал бы
присутствовать  при  этом!  Но  нет...  клянусь  богами,  нет! Я не желал бы
этого.  Сегодня  она, наверное, позабудет нарумяниться. Да и кто соорудит ей
прическу,  когда  и  ее  служанок  тоже постигнет злосчастная судьба? Мы еще
останемся  сегодня  здесь, потому что если я встречусь с нею тотчас после ее
прибытия в Александрию, то вся она будет желчь и уксус.
     При  этих  словах  Адриан  встал  с  ложа, движением руки послал привет
Антиною и вышел в сопровождении секретаря из палатки.
     При  разговоре  фаворита  с  его  повелителем  присутствовал еще третий
человек, стоявший в глубине шатра, а именно язиг*.
     ______________
     * Язиги - сарматское племя.

     Это  был  раб,  и  потому на него обращали так же мало внимания, как на
молосскую  собаку, последовавшую за Адрианом, или на ложе, на котором цезарь
обычно покоился.
     Мастор,  красивый, хорошо сложенный мужчина, некоторое время покручивал
концы  длинных  рыжеватых  усов, поглаживал свою круглую, коротко стриженную
голову,  запахнув  на  груди  хитон,  сиявший необыкновенной белизной; он не
спускал  при  этом  глаз  с  Антиноя,  который  лежал, повернувшись в другую
сторону, и, уткнувшись в шкуру медведя, прикрыл лицо руками.
     Мастор  хотел  ему  что-то сказать, но не решался окликнуть его, потому
что  императорский  наперсник обращался с ним не всегда одинаково. Иногда он
охотно  слушал  его,  иногда  же  обрывал  с  большею  суровостью, чем самый
надменный  выскочка  последнего  слугу.  Наконец  раб  набрался  смелости  и
окликнул  Антиноя,  так как ему легче было перенести брань, чем таить в душе
горячо  прочувствованную  и уже облеченную в слова мысль, как бы она ни была
незначительна.
     Антиной слегка приподнял склоненную на руки голову и спросил:
     - Что тебе нужно?
     - Я  хотел  только  сказать  тебе, - ответил язиг, - что знаю, кто была
маленькая  девочка,  которую  ты не раз принимал на плечи. Не правда ли, это
была твоя сестренка, о которой ты мне рассказывал недавно?
     Антиной  утвердительно  кивнул  головой,  снова опустил ее на ладони, и
плечи его начали вздрагивать так порывисто, словно он плакал.
     Мастор несколько минут молчал. Затем он подошел к Антиною и сказал:
     - Тебе  известно,  что  у  меня дома - сын и дочурка. Я люблю слушать о
маленьких девочках. Мы теперь одни, и если твою душу облегчает...
     - Отстань!  Я  уже десять раз говорил тебе о своей матери и о маленькой
Пантее, - возразил Антиной, стараясь казаться спокойным.
     - Так  расскажи,  не стесняясь, в одиннадцатый, - настаивал раб. - Я-то
и  в  лагере,  и на кухне могу говорить о своих сколько мне угодно. Но ты!..
Ну  как  же  называлась  собачка,  для  которой малютка Пантея сшила красную
шапочку?
     - Мы  звали  ее Каллистой! - вскрикнул юноша, отирая глаза рукой. - Мой
отец  не  терпел ее, но мы склонили мать на свою сторону. Я был ее любимцем,
и  когда обнимал и с мольбой смотрел на нее, она говорила "да" на все, о чем
бы я ни попросил.
     Веселый  блеск  сверкнул  в  усталых глазах Антиноя: ему вспомнились те
радости, за которыми никогда не следует отрезвление...


II

     Один  из  царских  дворцов в Александрии, построенных Птолемеями, стоял
на  косе,  называемой  Лохиада  и  выдававшейся  в синее море в виде пальца,
указывающего  север.  Она  служила восточной границей Большой гавани. В этой
гавани   всегда  стояло  множество  разных  судов,  но  теперь  она  была  в
особенности  богата  ими.  И  набережная,  вымощенная шлифованными каменными
плитами,  которая  вела  к морской косе из дворцового квартала Александрии -
так  называемого  Брухейона,  омываемого  морем,  -  была  до  такой степени
переполнена  любопытными  гражданами,  пешими  и в колесницах, что последним
пришлось  не  раз  останавливаться,  прежде чем они добрались до гавани, где
останавливались императорские корабли*.
     ______________
     *  Во  время  путешествия  Адриана  по Египту (130 г. н.э.) Александрия
делилась  на  четыре  квартала.  Из  них  два  главных  были:  1) Брухейон с
упоминаемым   здесь  далее  Цезариумом,  царским  дворцом,  Музеем,  большим
театром,  гимнасием,  стадионом,  эмпорием,  сомой,  а  также  Посейдионом и
находящимся   на   краю  плотины  Тимониумом;  2)  Ракотида  с  Серапейоном,
акрополем  и  вторым  стадионом.  Брухейон  омывается водами Большой гавани,
замыкающейся  на западе плотиной Гептастадий, а на востоке мысом Лохиада, на
котором  находится старинный дворец Птолемеев, реставрированный при Адриане.
У  основания  Лохиады  помещалась  замкнутая  бухта,  предназначавшаяся  для
царских кораблей.

     И  в  самом деле, у пристани можно было увидеть необыкновенное зрелище.
Там,  под защитою высоких молов, стояли великолепные триремы, галеры, легкие
и  грузовые  суда,  которые  привезли в Александрию супругу Адриана* и свиту
императорской  четы. Большой корабль с очень высоким павильоном на корме и с
головою  волчицы  на  носу,  высоко  вздымавшемся в смелом изгибе, привлекал
особое  внимание.  Он  был весь выстроен из кедрового дерева, богато украшен
бронзой  и  слоновой костью и назывался "Сабина". Кто-то из молодых граждан,
указывая  пальцем  на  это  название корабля, изображенное на корме золотыми
буквами, подтолкнул локтем товарища и сказал, смеясь:
     ______________
     *  Юлия  Сабина  -  племянница  императора  Траяна, на которой в 100 г.
женился  Адриан,  вероятно,  чтобы  обеспечить себе путь к трону. Она умерла
около 138 г., приняв яд, как предполагают, по приказу Адриана.

     - А у Сабины-то голова волчицы.
     - Павлинья  голова  подошла  бы ей больше. Видел ты ее вчера, когда она
ехала в Цезареум?*
     ______________
     *  Цезареум,  или  Августеум,  - храм в Александрии, заложенный царицей
Клеопатрой  в  честь  Антония  и законченный позднее. На обширной территории
храма  находились  пропилеи, портики, библиотеки, залы, наполненные статуями
и картинами.

     - К  несчастью!  -  вскричал  первый, но тотчас же замолчал: как раз за
своей  спиной он увидел римского ликтора*, который нес на левом плече фасции
-  пучок  из  вязовых  прутьев,  красиво  обвитый шнурками; в правой руке он
держал  палку,  которой  разгонял  толпу, чтобы очистить место для колесницы
своего  начальника,  императорского префекта** Титиана, медленно следовавшей
за ликтором.
     ______________
     *  Ликторы  составляли  почетную стражу у высших римских представителей
власти.
     **  Префект Египта - римский сановник, облеченный гражданской и военной
властью.

     Услышав  неосторожные  слова  гражданина,  сановник сказал, обращаясь к
стоявшему  возле  него  мужчине,  быстрым  движением поправляя складки своей
тоги:
     - Чудной  народ!  Я не могу на него сердиться, но охотнее прокатился бы
отсюда до Канопа* верхом на ноже, чем на языке александрийца.
     ______________
     *  Каноп  -  роскошный  курорт, соединенный с Александрией каналом в 20
км,  по  которому  день  и  ночь  плыли  баркасы  с  мужчинами  и женщинами,
направлявшимися  в  это  увеселительное  место,  славившееся  распущенностью
нравов.

     - Слышал ты, что сказал только что вон тот толстяк насчет Вера*?
     ______________
     *  Луций Элий Вер - в 130 г. римский претор; друг Адриана, усыновленный
им  в  136  г.  Умер  1  января  138  г. Как видно из одного письма Адриана,
александрийцы,   весьма   независимые  и  славящиеся  своим  злословием,  не
посещали Вера после отъезда императора из Александрии.

     - Ликтор   хотел   схватить  его,  но  с  ними  ничего  нельзя  сделать
строгостью.  Если бы с них взыскивать по сестерцию за каждое ядовитое слово,
то,  уверяю тебя, Понтий, город обеднел бы, а наша казна сделалась бы богаче
сокровищницы древнего Гигеса Сардийского*.
     ______________
     *  Гигес  -  лидийский  царь,  обладатель  сказочного богатства; назван
здесь сардийским по главному городу Лидии Сардам.

     - Пусть  они  остаются  богатыми, - вскричал Понтий, главный архитектор
города,  мужчина лет тридцати, с живыми глазами навыкате, и продолжал густым
басом,  крепко  сжимая  свиток,  который  он  держал  в  руке:  -  Они умеют
работать,  а  ведь  пот  солон.  При  работе они понукают, а во время отдыха
кусают  друг  друга,  как  норовистые  кони, впряженные в одно дышло. Волк -
красивый зверь, но вырви у него зубы - и он превратится в скверную собаку.
     - Ты  читаешь  в  моей  душе! - вскричал префект. - Но вот мы приехали.
Вечные  боги,  я не предполагал, чтобы здание было в таком дурном состоянии!
Издали оно все-таки имеет довольно внушительный вид.
     Титиан  и архитектор сошли с колесницы; первый приказал ликтору позвать
управляющего  дворцом  и  затем  начал осматривать вместе со своим спутником
ворота,  которые  вели  к  зданию.  С двойной колоннадой, увенчанной высоким
фронтоном,   оно   являло   вид   довольно   величественный,  но  далеко  не
привлекательный.  Штукатурка  стен  во  многих  местах  обвалилась, капители
мраморных  колонн  были  изуродованы  самым  плачевным  образом,  а высокие,
покрытые металлом створки дверей криво висели на петлях.
     Понтий  тщательно  осмотрел  ворота и затем, вместе с префектом, прошел
на  первый  двор  дворца,  где  во  времена  Птолемеев  стоял  павильон  для
посланцев, писцов и дежурных должностных лиц царя.
     Там  они  встретили  неожиданное  препятствие:  от маленького домика, в
котором  жил  привратник,  над  мощеным  пространством,  на котором зеленела
трава  и  цвел высокий чертополох, было протянуто несколько веревок. На этих
веревках было развешано мокрое белье всевозможных видов и размеров.
     - Недурное  помещение для императора! - вздохнул Титиан, пожав плечами,
и  отстранил  ликтора,  поднявшего  свои  фасции,  чтобы сбросить веревки на
землю.
     - Оно  не  так  дурно,  как кажется, - решительно отвечал архитектор. -
Привратник! Эй, привратник! Куда запропастился этот бездельник?
     С  этим  зовом  Понтий  направился  к  дому привратника и, пробравшись,
согнув  спину,  под  мокрым  бельем,  остановился.  Ликтор  же  тем временем
поспешил  во внутренние покои дворца. Нетерпение и досада отражались на лице
зодчего,  когда  он ступил за ворота; но теперь он улыбался свои