чезла  у  нее  под  ногами. Ее сыну грозил
император,  а  ей  самой  и ее дому - самая могущественная из всех женщин на
свете.
     Она  видела  уже  себя  с  Эвфорионом и своими животными выброшенною на
улицу  и  спрашивала  себя: что же станется со всеми ими, когда они потеряют
свое  место и свой кров? Память ее мужа становилась все слабее, скоро он мог
потерять  и  голос,  а  ее собственные силы так подались в последние годы. И
как ничтожны были сбережения, спрятанные в шкатулке!
     Веселая, живая старуха чувствовала себя точно разбитою.
     Она  была  огорчена  не  тем,  что  ей  грозила  нужда, а нанесенным ей
оскорблением,  тем, что она, к которой с молодых лет все и каждый относились
ласково,  возбудила  против  себя неудовольствие; ее мучило горькое чувство,
что  с  нею  так  презрительно,  и  притом  в  присутствии  других, обошлась
могущественная женщина, на помощь которой она надеялась.
     Появление  Сабины  прогнало  добрых  духов с Лохиады. Это чувствовала и
Дорида;  но  она  была  вовсе  не  из  тех  натур, которые без сопротивления
покоряются  враждебным  силам.  В  течение  нескольких  минут она отдавалась
своему  горю  и  плакала,  всхлипывая,  как  дитя.  Затем  она отерла глаза,
почувствовав  в облегченном сердце благодатное действие слез. Мало-помалу ей
удалось восстановить способность думать спокойно.
     - В  конце  концов,  -  сказала  она  себе самой, - распоряжается здесь
только  император;  и,  говорят, он не в ладах со своей злобной женой и мало
сообразуется  с ее желаниями. Адриан дал Поллуксу почувствовать свою власть,
но  со  мною  он был всегда ласков. Мои собаки и птицы ему нравятся; и разве
он  не  хвалил даже кушанья из моей кухни? Нет, нет! Если только удастся мне
поговорить с ним наедине, то, может быть, все повернется к лучшему.
     Думая таким образом, она встала.
     Когда  она  уже  собралась  покинуть  залу,  вошел  антиквар Габиний из
Никеи,  которому  Керавн отказал в продаже мозаичной картины, принадлежавшей
дворцу, и дочь которого из-за Арсинои лишилась роли Роксаны.
     Понтий  призвал  его  во дворец, и он явился тотчас, так как с прошлого
вечера  слух,  что  император  находится  в Александрии и живет во дворце на
Лохиаде,  переходил  из  уст  в уста. Кто распространил этот слух и на каких
фактах  он  основывался,  никто не мог сказать. Но слух появился, обошел все
круги  и  с  часу  на  час  приобретал  все  большую достоверность. Из всего
растущего  на  земле  ничто  не  растет так быстро, как слух, хотя он не что
иное, как бедный подкидыш, который не знает своих родителей.
     Антиквар,  бросив  удивленный  взгляд  на  старуху,  прошел  дальше  во
дворец,  а Дорида приостановилась в раздумье, соображая, должна ли она здесь
искать  свидания  с  императором  или  вернуться в свой домик и ждать там до
того  времени,  когда  Адриан  выйдет  из  дворца  и будет проходить мимо ее
жилища.
     Прежде  чем  она  успела  решиться  на что-нибудь, показался архитектор
Понтий.  Он  всегда  был ласков с нею, и поэтому она осмелилась обратиться к
нему и рассказать, что произошло между ее сыном и императором.
     Для  архитектора  это не было новостью. Он советовал ей потерпеть, пока
Адриан  успокоится,  и  обещал  ей  сделать  потом  все,  что  только  будет
возможно,  для  Поллукса,  которого  он любил и уважал. При этом он объявил,
что  сегодня  он  принужден  по  поручению  императора  немедленно  оставить
Александрию  на  продолжительное  время.  Целью его путешествия был Пелузий.
Там  предполагалось  поставить памятник великому Помпею на том месте, где он
был  умерщвлен.  Мысль  о  замене  старого,  обрушившегося  монумента Помпея
пришла  Адриану  в  голову  во  время  путешествия его в Египет, и постройку
этого  нового  памятника  он  поручил  Понтию,  работа  которого  на Лохиаде
подходила к концу.
     То,  чего  еще  недоставало  в  обстановке  и убранстве возобновленного
дворца,  Адриан  желал  выбрать  и  приобрести  сам,  а в этой деятельности,
соответствовавшей   его  наклонностям,  должен  был  помогать  ему  продавец
художественных редкостей Габиний.
     Между  тем  как Дорида еще разговаривала с Понтием, к зале приближались
Адриан и его супруга.
     Услыхав голос Сабины, архитектор тихо и торопливо сказал старухе:
     - До   свидания,   матушка.   Отойди   в   сторону:  идет  император  с
императрицей.
     И он быстро удалился.
     Дорида  вошла  в  дверь  боковой  комнаты,  которая была закрыта только
тяжелой  портьерой: попасться теперь на глаза гордой женщине, от которой она
не  могла  ожидать  ничего,  кроме  оскорблений,  для  нее  было  то же, что
встретиться с разъяренным зверем.
     Разговор  Адриана  с  женой  продолжался  едва четверть часа, и, должно
быть,  этот  разговор  был  не из числа приятных, потому что лицо императора
пылало,  а  у  Сабины  губы  были бледны и по нарумяненным ее щекам пробегал
судорожный трепет.
     Дорида  была  слишком взволнованна и чувствовала слишком большой страх,
для  того  чтобы  подслушивать  разговор  царственной  четы; но все-таки она
услыхала слова императора, высказанные весьма решительным тоном:
     - В  маленьких  делах  я  предоставляю тебе полную волю; важнейшее же я
решу и на этот раз, как всегда, по своему, и только по своему, усмотрению.
     Это  заявление  было гибельно для домика привратника и для его жителей,
так  как  к малым вещам, о которых говорил Адриан, принадлежало и устранение
безобразной  избушки у входа во дворец. Сабина потребовала этого от супруга,
так  как  никому  не  могло быть приятно, говорила она, при каждом посещении
Лохиады  встречаться  со  зловещей  старой  мегерой и подвергаться нападению
разъяренных собак.
     Дорида  не  подозревала,  что означали слова императора. Она радовалась
им,  так как из них узнала, что Адриан не был расположен уступать своей жене
в  важных  вопросах;  и кто мог бы поставить ей в вину то, что судьбу свою и
своего дома она причисляла к важным, пожалуй, даже к важнейшим вопросам?
     Сабина,  поддерживаемая  царедворцем,  вышла  из залы, и Адриан остался
один со своим рабом Мастором.
     Нелегко  было  старушке  улучить  более благоприятный момент, чтобы без
докучливых  свидетелей  обратиться  к  стоявшему  перед  нею могущественному
человеку с мольбой проявить великодушие и простить ее сына.
     Он  стоял  к  ней  спиною.  Если  бы она могла видеть, с каким страшным
выражением   лица   он  смотрел  в  землю,  то,  наверное,  вспомнила  бы  о
предостережении  Понтия  и  отложила  бы свое обращение к Адриану до другого
дня.
     Как   много   таких   людей,  которые  губят  свое  справедливое  дело,
поддаваясь  настойчивому  порыву  добиться  скорого решения и не имея в себе
достаточно   силы,   чтобы   отложить   начало   своих   действий  до  более
благоприятного   момента!   Неизвестность  в  настоящем  часто  кажется  нам
невыносимее тяжкой судьбы в будущем.
     Дорида вышла из боковой комнаты.
     Мастор,   который   хорошо   знал  императора  и  при  своем  дружеском
расположении  к  доброй  старухе желал избавить ее от унижения, начал делать
ей  энергичные  знаки,  чтобы  она  отступила назад; но она до такой степени
была охвачена страхом и волнением, что не заметила этого.
     Когда  Адриан  сделал движение, чтобы оставить комнату, она собралась с
духом,  выступила  из  двери и попыталась опуститься перед ним на колени, но
ее  старым  ногам это далось нелегко: Дорида должна была схватиться за косяк
двери, чтобы не потерять равновесия.
     Адриан  тотчас  узнал  просительницу,  но сегодня у него не нашлось для
нее  ни  одного  ласкового  слова,  и  взгляд, который он бросил на нее, был
далеко  не милостив. Он теперь уже не понимал, чем могло понравиться ему это
жалкое старое создание.
     Ах,  бедная  Дорида  в  своем домике, среди своих цветов, птиц и собак,
была  совсем  другая,  чем  здесь, в обширных комнатах великолепного дворца!
Эта блестящая обстановка не подходила к ее скромной фигуре.
     Тысячи   людей,  внушающих  уважение  и  симпатию  в  своей  ежедневной
обстановке,  выйдя  из  круга, к которому они принадлежат, производят совсем
другое впечатление.
     Никогда  еще  Дорида не представляла собой такого грустного зрелища для
Адриана,  как  именно сегодня, в этот решительный час ее жизни. Она прямо от
кухонного  очага  вышла  в  чем  была,  чтобы  проводить  императрицу. После
бессонной  ночи,  вся  поглощенная заботами и опасениями, она едва привела в
порядок  седые  волосы,  и  ее  добрые  ясные глаза, это украшение ее лица в
другое  время,  сегодня  были  красны  от слез. Чистенькая ласковая старушка
была  теперь  далеко  не  нарядна  и  не весела и нисколько не отличалась от
других  старых баб, которых император считал предвестницами несчастья, когда
встречался с ними при выходе из дома.
     - О  цезарь,  великий  цезарь!  -  вскрикнула Дорида и подняла руки, на
которых  еще  можно  было  видеть  следы  ее  работы у очага. - Мой сын, мой
несчастный Поллукс!
     - Прочь с дороги! - строго приказал Адриан.
     - Он   художник,  хороший  художник,  который  уже  теперь  превосходит
некоторых мастеров, и если ему боги...
     - Прочь,  сказал  я!  Я  не  хочу ничего слышать о дерзком мальчишке! -
вскричал Адриан запальчиво.
     - Но, великий цезарь, он все же мой сын, и, ты знаешь, мать...
     - Мастор,  -  прервал  ее  повелитель,  -  подними старуху и очисти мне
место.
     - О  государь,  государь! - заговорила, рыдая, испуганная старуха, в то
время  как  раб  поднимал  ее  с  некоторым трудом. - О государь, как мог ты
сразу  стать  таким  жестоким! Разве я уже не та старая Дорида, с которой ты
шутил и блюда которой тебе нравились?
     Этот  вопрос  вызвал  в  памяти  императора  воспоминание  о  часе  его
прибытия  на  Лохиаду. Он почувствовал, что чем-то обязан старухе, и так как
он привык платить за все с царской щедростью, то сказал:
     - За  твои  хорошие блюда ты получишь сумму денег, на которую вы можете
купить  себе  новый  дом.  Ваше содержание будет вам выдаваться и впредь; но
через три часа вы должны оставить Лохиаду.
     Император  говорил  так  быстро,  как  будто ему нужно было покончить с
каким-нибудь  неприятным  делом,  и прошел мимо Дориды, которая снова стояла
на ногах и, точно ошеломленная, прислонилась к косяку двери.
     Если  бы  Адриан  не  ушел и даже соблаговолил слушать ее далее, то она
все-таки не могла бы теперь произнести ни одного слова в ответ.
     Императору  принадлежат  все  регалии Зевса, и, подобно молнии, которую
бросает отец богов, его властное слово разбило счастье мирной семьи.
     На этот раз у Дориды не нашлось слез.
     Ужас,  потрясший ее душу, отозвался и в ее теле. Колени ее подгибались,
и,  будучи  не  в  состоянии  тотчас же идти домой, она опустилась на стул и
боязливо  смотрела  перед  собою,  думая  о  том,  как теперь быть и что еще
грозит в будущем.
     Император  остановился в комнате, вполне оконченной только за несколько
часов  перед  тем.  Он  начал  раскаиваться  в  своей суровости относительно
старухи:  ведь  она,  не  зная,  кто  он,  была  так  ласкова  с ним и с его
любимцем.
     - Где Антиной? - спросил он Мастора.
     - Он пошел в домик привратника.
     - Что он там делает?
     - Кажется, он... он, может быть, там...
     - Говори правду, раб!
     - Он у ваятеля Поллукса.
     - Уже давно?
     - Не знаю наверное.
     - Как давно, я спрашиваю!
     - Он ушел после того, как ты заперся с Титианом.
     - Три часа, целых три часа у этого хвастунишки, которого я выгнал!
     При  этом  восклицании  глаза  Адриана гневно засверкали. Его досада на
любимца,  общество  которого  он  не  уступал  никому  другому,  а тем более
какому-то   Поллуксу,   подавила   в   нем   всякие   добрые   мысли,   и  с
неудовольствием,  доходившим до гнева, он приказал Мастору тотчас же позвать
Антиноя и затем очистить жилище привратника.
     - Возьми  в  помощь  дюжину рабов, пусть перенесут хлам этих людей в их
новый  дом;  но я не желаю видеть вновь ни воющую старуху, ни ее слабоумного
мужа.  А  ваятелю  скажи,  что  император  обладает твердой поступью и легко
может раздавить невзначай змею, которая ползет через его дорогу.
     Мастор печально удалился.
     Адриан  вернулся  в  свою  рабочую  комнату  и  крикнул  там  секретарю
Флегону:
     - Пиши:  для этого дворца нужно назначить нового привратника. Эвфорион,
старик,   сохраняет   свое  жалованье,  и  в  префектуре  будет  выдано  ему
полталанта!  Так.  Сообщи  сейчас  же мое распоряжение этому человеку. Чтобы
через  час  на  Лохиаде не было ни его, ни его семьи. Отныне никто не должен
мне  ни говорить о них, ни представлять прошений о них. Бросить эту падаль к
другим мертвецам.
     Флегон поклонился и сказал:
     - Там дожидается продавец художественных редкостей Габиний.
     - Он  явился  как  раз  кстати! - вскричал император. - После всех этих
неприятностей хорошо послушать о прекрасных вещах.


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *


I

     Да,  появление  Сабины  изгнало  добрых  духов  из  дворца  на Лохиаде.
Появление   императора   было  подобно  вихрю,  взбудоражившему  кучу  сухих
листьев,  который  налетел  на  мирный  домик привратника. Его обитателям не
было  дано  времени  даже  на  то,  чтобы осознать вполне свое несчастье; им
некогда было оплакивать его, нужно было действовать с благоразумием.
     Столы,  стулья,  ложа,  лютни,  корзины,  цветочные  горшки,  клетки  с
птицами,  кухонная  посуда,  сундуки с платьем - все это стояло в беспорядке
на  дворе,  и  Дорида так энергично и умело распоряжалась рабами, которых ей
прислал  Мастор, как будто дело шло только о переселении из одной квартиры в
другую.
     Луч   веселости,   составлявший  основную  черту  ее  характера,  снова
засверкал  в  ее  глазах  после  того,  как  она  сказала  самой  себе,  что
случившегося  с нею и с ее близкими нельзя изменить и что вместо оплакивания
прошлого теперь нужно думать о будущем.
     Во  время  этой  работы  она  сделалась  прежнею Доридой и, увидав, что
Эвфорион  сидит  на  своем  ложе точно разбитый, уставив неподвижно глаза на
пол, крикнула ему:
     - После  дурных  дней  настанут и хорошие! Пусть они попробуют привести
нас  в  уныние! Мы не сделали ничего дурного, и пока мы сами не считаем себя
несчастными,  мы  и  не  будем  ими.  Нужно только не падать духом. Вставай,
старик,  пошевеливайся! Иди сейчас к Диотиме и скажи ей, что мы просим у нее
на несколько дней помещение для нашего хлама и для нас самих.
     - Что,  если  император  не  сдержит  своего  слова?  -  мрачно спросил
Эвфорион. - Что за жизнь будет тогда!
     - Скверная  жизнь,  собачья жизнь, и потому нужно покамест наслаждаться
тем,  что  у нас есть. Стакан вина, Поллукс, для меня и для отца! Но сегодня
его не следует разбавлять!
     - Я не могу пить! - вздохнул певец.
     - В таком случае я выпью и твою долю.
     - Не надо, матушка, - попросил Поллукс.
     - Разбавь  его  немножко,  мальчик,  но  не строй такую плачевную рожу.
Разве  может  смотреть  так  цветущий  юноша,  преданный  своему  искусству,
имеющий силу в руке, ум в голове и свою милую в сердце?
     - О  себе  я, разумеется, не беспокоюсь, матушка, - с живостью возразил
ваятель.  -  Но  каким образом теперь я снова проберусь к Арсиное во дворец,
как полажу с этим злым Керавном?
     - Спроси об этом у времени, - отвечала Дорида.
     - Оно может дать и хороший, и дурной ответ.
     - Лучший   ответ  дается  всегда  только  тем,  кто  дожидается  его  в
передней, называемой "терпением"!
     - Плохое местопребывание для меня и мне подобных, - вздохнул Поллукс.
     - Не  сиди  спокойно,  а  стучи  в  дверь, и сам не заметишь, как время
крикнет  тебе  "войди!".  А  теперь  покажи  вон  тем  людям, как они должны
обращаться   со   статуей  Аполлона,  и  будь  снова  моим  прежним  веселым
мальчиком!
     Поллукс   исполнил  приказание  матери,  думая  при  этом:  "Ей  хорошо
говорить;  она  не  оставляет тут никакой Арсинои. Если бы я мог, по крайней
мере,  условиться  с  Антиноем  насчет  того,  где  я  могу повидаться с ним
снова!"  Но  после  повеления императора малый был точно ошеломлен ударом по
голове и вышел, шатаясь, из комнаты, как будто его вели на убой.
     Надежда,  по-видимому,  не  обманула  Дориду,  так  как  пришел  личный
секретарь  императора  Флегон  и  сообщил ей о повелении Адриана уплатить ее
мужу  половину  таланта  и  на  будущее время выдавать ему прежнее небольшое
жалованье.
     - Вот  видишь,  -  вскричала  старуха  по  удалении  Флегона,  - солнце
хороших  дней  уже всходит снова! Полталанта! У таких богатых людей, как мы,
нужде  делать  нечего. Как ты думаешь: не будет ли хорошо пожертвовать богам
половину кубка вина, а другую половину выпить самим?
     Дорида  была  так весела, как будто собиралась на свадьбу; ее веселость
сообщилась  и  сыну,  увидевшему  себя  освобожденным от части забот о своих
родителях.
     Его  упавшая  жизнерадостность  нуждалась  только  в  нескольких каплях
благодатной  росы,  чтобы  подняться  снова.  Он  опять начал думать о своем
искусстве  и  намеревался  прежде  всего  постараться  окончить  так  удачно
начатую им статую Антиноя.
     Он  пошел  в  дом, чтобы предохранить свою работу от повреждения и дать
рабу,  которому  он  велел за собой следовать, указания, как нести изваяние,
чтобы  не  попортить  его. Во двор вошел его учитель Папий. Он пришел, чтобы
лично  дать  последнюю  отделку  предпринятым  им  работам  и  сделать новую
попытку приобрести благоволение человека, в котором узнал императора.
     Папий  был  озабочен:  мысль,  что  Поллукс  может теперь выдать, какое
малое  участие  сам  он, Папий, принимал в своих последних работах, которые,
однако  же,  доставили ему больше похвалы, чем все его прежние произведения,
сильно  его беспокоила. Правда, ему казалось благоразумным поступиться своей
гордостью  и посредством заманчивых обещаний побудить своего бывшего ученика
вернуться  в  мастерскую; но вчера вечером он позволил себе слишком увлечься
и  в  присутствии  Адриана  с  таким негодованием говорил о дурных качествах
молодого  художника,  выказал  такую радость, что наконец избавился от него,
что ради императора был принужден отказаться от этого плана.
     Теперь  ему  оставалось  либо  удалить  Поллукса  из  Александрии, что,
вероятно,  можно  было  сделать с помощью разгневанного императора, либо так
или иначе обезвредить его.
     Один  раз  ему  даже  пришло  в голову нанять какого-нибудь египетского
бродягу,  чтобы  он  прикончил  Поллукса.  Но  Папий  был  мирный гражданин,
которому  каждое  нарушение закона внушало ужас, и потому он далеко отбросил
от себя эту мысль как достойную отвращения.
     Вообще  говоря,  Папий не стеснялся в выборе средств. К тому же он знал
людей,  умел  прокладывать  себе  дорогу через задние двери и не затруднялся
смело  прибегать,  в  случае  надобности, к клевете. Этим способом он уже не
раз  одерживал  победу  над  своими  уважаемыми собратьями по искусству. Его
надежда,  что  ему  удастся  подставить  ногу мало кем замеченному ученику и
сделать  его  безвредным  на  все время пребывания императора в Александрии,
была,  конечно,  не слишком смела. Он не столько ненавидел Поллукса, сколько
боялся  его,  и  не  скрывал  от  себя,  что  если  его  козни  против  сына
привратника  не  будут  иметь успеха и молодому ваятелю посчастливится стать
на  ноги,  то  ничто  не помешает юноше громко хвастаться тем, что он сделал
для своего бывшего хозяина в последние годы.
     У  домика Эвфориона его внимание было привлечено рабами, выносившими на
улицу вещи выселяемой семьи.
     Он   скоро   узнал,  что  здесь  происходило,  и,  обрадовавшись  гневу
императора  в  отношении  родителей своего соперника, остановился и приказал
одному из черных работников