Да.
     - Прошу  тебя,  Анна,  - вскричала Селена, пытаясь подняться, - дай мне
посмотреть на цветы!..
     - У тебя есть жених, дитя? - спросила вдова.
     - Жених!..  Нет...  Но  есть  один молодой человек, с которым мы всегда
играли,  когда были еще маленькими, художник, хороший человек, и букет этот,
должно быть, прислан им.
     Анна с участием посмотрела на больную, мигнула Марии и сказала:
     - Букет  очень  велик.  Ты  можешь  посмотреть  на него, но здесь он не
должен оставаться: запах такого множества цветов может повредить тебе.
     Мария  встала  со  стула,  стоявшего  у  изголовья  больной,  и шепотом
спросила:
     - Высокий - сын привратника?
     Селена   с   улыбкой  кивнула  головой  и,  когда  обе  женщины  вышли,
переменила  положение  своего тела. Она лежала на боку, теперь же она легла,
вытянувшись,  на  спину,  прижала  левую  руку  к  сердцу  и,  глубоко дыша,
смотрела  вверх.  При  этом  в ее ушах раздавались звон и пение, и ее глаза,
подернутые   туманом,   видели   какие-то   пестро  мерцавшие  светлые  тела
прекрасного  блеска.  Ей  было трудно дышать, и, однако же, ей казалось, что
воздух, который она вдыхает, веет ароматами цветов.
     Анна   и   Мария   принесли  букет  громадных  размеров.  Глаза  Селены
заблестели  ярче, и она всплеснула руками от восторга и удивления. Затем она
попросила  показать ей этот великолепный пестрый душистый подарок, прижала к
цветам  лицо  и  при  этом  тайком  поцеловала  нежный край одной прекрасной
полураспустившейся  розовой  почки. Она чувствовала себя точно опьяневшей, и
слезы одна за другой медленно катились по ее щекам.
     Мария  первая заметила булавку, прикрепленную к ленте букета. Она сняла
ее  и  показала  Селене;  девушка быстро схватила ее. Краснея, снова и снова
смотрела  она  на  вырезанное  на  ониксе  изображение Эрота, точившего свои
стрелы.  Она  уже  не  ощущала  никакой  боли,  она  чувствовала себя совсем
здоровой и притом такой радостной, гордой, такой переполненной счастьем.
     Вдова  Анна  с  тревогой  смотрела  на ее сильное волнение. Она мигнула
Марии и сказала:
     - Ну,  теперь  довольно, дочь моя, мы поставим букет за окном, чтобы ты
могла его видеть.
     - Уже?  -  спросила  Селена  с  глубоким  сожалением и при этом вырвала
несколько фиалок и роз из пышной связки.
     Когда  больная  опять  осталась  одна,  она  отложила  цветы и начала с
любовью рассматривать фигуры, изображенные на прекрасной застежке.
     "Это,  наверно,  работа  Тевкра,  брата  Поллукса, резчика по камню", -
подумала Селена.
     Какая  тонкая  была  резьба, как удачно выбран был предмет, который она
изображала!  Только  тяжелая  золотая  оправа  беспокоила  ее, уже много лет
вынужденную все экономить и экономить.
     Она  говорила  самой  себе,  что  со стороны бедного молодого человека,
который  к тому же должен содержать сестру, все-таки нехорошо позволять себе
для  нее  такие  разорительные  расходы.  Но эта мысль не уменьшала радости,
которую  доставлял  ей  подарок.  Ведь  и  ей  самой  ничто  из  ее скудного
имущества   не   показалось   бы   слишком  дорогим  для  Поллукса.  Но  она
намеревалась научить его бережливости впоследствии.
     Не  без  труда поставив букет перед окном, Анна и Мария вернулись к ней
и  молча  переменили компрессы. Она тоже вовсе не была расположена говорить,
потому  что ей было так приятно прислушиваться к прекрасным обещаниям своего
сердца,  и  куда бы ни смотрели ее глаза, они всюду встречали что-либо милое
ей.  Она  с удовольствием глядела на цветы, лежавшие на ее постели, на букет
за  окном, на застежку в руке, на доброе лицо Анны, даже на некрасивые черты
Марии;  эта  горбатая  девушка  казалась ей подругою, поверенною. Ведь Мария
знала Поллукса и с нею можно было говорить о нем.
     Селена  не  узнавала  самое  себя.  Прежде  в ее душе была зима, теперь
наступила  весна;  прежде  была  ночь - теперь день; прежде в ее сердце была
засуха,  теперь оно было подобно саду, который вот-вот зазеленеет и зацветет
во  всем  весеннем  великолепии.  Прежде  ей  было трудно понять неудержимую
веселость  Арсинои или детей, она даже сердилась на них и читала им нотации,
когда   их   веселый   смех  раздавался  без  конца,  -  теперь  она  охотно
повеселилась бы с таким же увлечением.
     Так  лежала  эта  бледная  прекрасная  девушка и с выражением глубокого
счастья  смотрела  на букет, не подозревая, что его прислал не тот, кого она
любила,  а другой, до которого ей было столько же дела, сколько до христиан,
ходивших  взад  и  вперед перед ее окном в саду вдовы Пудента. Так покоилась
она,  полная блаженства и уверенная в любви, которая никогда не относилась к
ней,  уверенная в том, что она обладает сердцем человека, который не думал о
ней  и  еще  за  несколько  часов  перед  тем  бешено  мчался с ее сестрой в
опьянении радостью и счастьем. Бедная Селена!
     Теперь  она  предавалась  грезам о невозмутимом блаженстве, а между тем
минуты  следовали за минутами, и каждая из них приближала ее к пробуждению -
и к какому!
     Ее  отец  не  навестил  ее,  как  предполагал,  до своего отправления с
Арсиноей в префектуру.
     Желание   представить   дочь  госпоже  Юлии  в  наряде,  достойном  его
происхождения,  задержало  его надолго, и ему все-таки не удалось достигнуть
своей цели.
     Все  мануфактуры  и магазины были заперты, так как ремесленники, рабы и
торговцы   принимали   участие   в  празднике,  и,  когда  приблизился  час,
назначенный  префектом, его дочь все еще сидела в своем простом белом платье
и  в  неказистом  пеплуме  с  голубыми  лентами, который днем имел еще более
жалкий вид, чем вечером.
     Букет,  который  Арсиноя  получила  от  Вера, доставил ей удовольствие,
потому  что  девушки всегда восторгаются прекрасными цветами: ведь девушки и
цветы сродни друг другу.
     Когда  отец  и  дочь  достигли префектуры, Арсиноей овладела робость. А
Керавн  не  смог  скрыть  своей  досады, что ему пришлось вести ее к госпоже
Юлии  в  таком  простом  одеянии.  Его  мрачное настроение никоим образом не
стало  более  веселым,  когда  ему  велели  ждать  в приемной, между тем как
госпожа  Юлия  с  женой  Вера  и Бальбиллой выбирали для его дочери дорогие,
дивных  цветов  материи  из  тончайшей  шерсти,  шелка  и нежной бомбиксовой
ткани.  Этот  род  занятий  обладает  тем  свойством,  что  чем больше в нем
участниц,  тем  больше  он требует времени, вследствие чего Керавну пришлось
ждать  добрых  два часа в приемной префекта, все более и более наполнявшейся
клиентами  и  посетителями.  Наконец Арсиноя вернулась, вся пылающая, полная
упоения от великолепных вещей, которые были для нее приготовлены.
     Ее  отец  медленно поднялся с дивана. Когда она поспешила к нему, дверь
отворилась  и  богатый владелец папирусной мастерской Плутарх, на этот раз с
венком  на  голове,  украшенный  дорогими цветами, выглядывавшими из складок
его  паллия,  был  введен в комнату своими живыми подпорками. Все встали при
его  приближении,  и  когда  Керавн  увидел, что старший городской стряпчий,
человек из старинного рода, кланяется ему, то и он сделал то же.
     Глаза  Плутарха  были  гораздо  здоровее  его ног, а там, где перед ним
находились красивые женщины, они всегда оказывались особенно зоркими.
     Еще  на  пороге  он заметил Арсиною и сделал ей обеими руками жест, как
будто она была его милой старой знакомой.
     Прелестная  девушка  очаровала  его.  В  более молодые годы он отдал бы
все,  чтобы  добиться  ее  благосклонности; теперь ему было довольно и того,
чтобы  заставить  ее почувствовать его собственную благосклонность к ней. По
своему  обыкновению, он велел подвести себя к ней совсем близко, прикоснулся
пальцами к ее плечу и весело сказал:
     - Ну, прекрасная Роксана, госпожа Юлия закончила с выбором платья?
     - О, она выбрала такие чудные, такие дивные ткани! - отвечала девушка.
     - Да?..  -  спросил  Плутарх,  желая  скрыть  под этим вопросом, что он
что-то обдумывает про себя. - Чудные? Да и как ей не выбрать...
     Старику   бросилось   в  глаза  застиранное  платье  Арсинои.  Продавец
художественных  произведений  Габиний  в  это  утро  приходил  к нему, чтобы
разведать,  в  самом  ли  деле  Арсиноя  принадлежит к числу его работниц на
фабрике.  При  этом  он  повторил ему, что ее отец - надутый, задирающий нос
бедняк;  что  его  редкости  -  ничего  не  стоящий  хлам,  в пример чему он
насмешливо  упомянул  о некоторых из них. Ввиду этого старик спрашивал себя:
каким   образом   может   он   защитить  свою  хорошенькую  любимицу  против
завистливых  языков  ее соперниц, так как до его ушей уже доносились злобные
отзывы на ее счет.
     - То,  что  берет  достойнейшая  Юлия  в  свои руки, разумеется, должно
иметь   успех,  -  громко  сказал  Плутарх  и  затем  шепотом  продолжал:  -
Послезавтра,  когда золотых дел мастера отворят свои мастерские, я посмотрю,
не  найду  ли  я  чего-нибудь  для  тебя. Я падаю, приподнимите меня повыше,
Антей  и  Атлас!..  Вот так. Да, дитя мое, верхняя моя часть, пожалуй, будет
поустойчивее,  чем нижняя. Этот полный господин, что стоит там, позади тебя,
твой отец?
     - Да.
     - У тебя нет уже матери?
     - Она умерла.
     - О!  -  воскликнул  Плутарх тоном соболезнования. Затем он обратился к
Керавну  и сказал: - Прими от меня поздравление - у тебя замечательная дочь.
Я слышу, что тебе приходится заменять для нее также и мать?
     - К  сожалению,  да,  господин!  Моя  бедная жена была похожа на нее. Я
веду безрадостную жизнь со времени ее смерти.
     - Я  слышал,  что  ты  любишь  собирать прекрасные редкости. Я разделяю
твою  склонность.  Не  согласишься  ли  ты расстаться с кубком моего тезки -
Плутарха... Габиний говорит, что это хорошая вещь.
     - Она  такова  в  самом  деле,  - отвечал Керавн с гордостью. - Подарок
императора  Траяна философу. Прекрасно вырезанная слоновая кость. Мне тяжело
расстаться  с  этим  перлом, но... - и при этом уверении он понизил голос, -
но  я  тебе  обязан. Ты принимаешь участие в моей дочери, и чтобы предложить
тебе ответный подарок...
     - Об  этом  не  может  быть и речи, - прервал его Плутарх, который знал
людей  и  которому  напыщенная  манера  Керавна показала, что Габиний не без
основания  называл  его  надменным  человеком.  -  Ты  оказываешь мне честь,
позволяя  мне  способствовать  украшению  нашей Роксаны. Прошу тебя прислать
мне  кубок.  Разумеется,  я  вперед  соглашаюсь  на  всякую  цену,  какую ты
назначишь.
     Керавн несколько времени бормотал про себя.
     Если  бы  не  настоятельная  нужда  в  деньгах,  если  бы желание иметь
нового,  представительного  раба,  который торжественно шествовал бы за ним,
не  было  в  нем  так сильно, он настоял бы на том, чтобы Плутарх принял его
кубок  в подарок. Но при настоящих обстоятельствах... он откашлялся, опустил
глаза и сказал в смущении, без всякого следа прежней уверенности:
     - Я  остаюсь  твоим должником, но ты, по-видимому, желаешь, чтобы мы не
смешивали  этого  дела  с  другими  делами. Пусть будет так! За меч Антония,
который был у меня, я получил две тысячи драхм...
     - В  таком  случае,  -  перебил  его старик, - кубок Плутарха - подарок
Траяна  -  стоит вдвое, в особенности для меня, так как я нахожусь в родстве
с этим великим человеком. Могу я предложить тебе четыре тысячи драхм...
     - Я  желаю  угодить  тебе  и  потому  говорю  "да",  - отвечал Керавн с
достоинством  и  пожал  мизинец  стоявшей  возле него Арсинои. Она давно уже
трогала  его  руку, желая дать ему понять, что он должен настаивать на своем
прежнем намерении и подарить кубок Плутарху.
     Когда   эта   неравная  пара  вышла  из  приемной,  Плутарх,  улыбаясь,
посмотрел  ей вслед и подумал: "Ну, вот и хорошо... Как мало вообще я придаю
значения   моему   богатству,   как   часто  я,  видя  какого-нибудь  дюжего
носильщика,  желал  бы  поменяться  с  ним  положением  в  жизни; но сегодня
все-таки  было  хорошо,  что  денег  у  меня  столько,  сколько  мне угодно.
Очаровательная  девочка!  Для  того чтобы показаться на людях, ей необходимо
новое  платье,  но,  право,  ее  стираная-перестираная  тряпка  не  способна
умалить  ее  красоту.  Она  принадлежит  к  моему дому, так как я видел ее в
мастерской между работницами, это я знаю наверное".
     Керавн  с  дочерью  вышли  из  префектуры.  Не  пройдя еще и нескольких
шагов,  он  не  мог  удержаться,  чтобы  не  захихикать; погладив Арсиною по
плечу, он шепнул ей:
     - Я  ведь  говорил  тебе,  девочка.  Мы  будем  еще  богаты,  мы  снова
возвысимся,  и  нам  не  будет  необходимости  уступать  в чем бы то ни было
другим гражданам.
     - Да,  отец,  но  именно  потому,  что  ты  так  думаешь,  ты  мог  бы,
собственно говоря, подарить кубок этому старому господину.
     - Нет,  -  отвечал  Керавн. - Дело есть дело, но впоследствии я заплачу
ему  за  все,  что  он делает для тебя, заплачу вдесятеро картиною Апеллеса.
Госпожа  Юлия  получит  башмачный ремешок, украшенный двумя резными камнями,
который принадлежал одной из сандалий Клеопатры.
     Арсиноя опустила глаза; она знала цену этим сокровищам и сказала:
     - Об этом мы можем подумать после.
     Затем  они  сели  в  дожидавшиеся их носилки, без которых Керавн теперь
уже не мог обходиться, и приказали нести себя в сад вдовы Пудента.
     Счастливые грезы Селены были прерваны их посещением.
     К  вдове  Анне  Керавн  отнесся с ледяной холодностью, так как для него
было   удовольствием   дать  ей  почувствовать  свое  презрение  ко  всякому
христианину.
     Когда  он  высказал  свое  сожаление  по  поводу  того, что Селена была
принуждена оставаться у нее, вдова отвечала:
     - Ей все же лучше здесь, чем на улице.
     На  уверение его, что он не принимает ничего даром и что он заплатит за
попечение о его дочери, Анна возразила:
     - Мы  охотно  делаем  для твоей дочери что можем, а заплатит нам за это
некто другой.
     - Я запрещаю это! - вскричал Керавн с негодованием.
     - Мы  не  понимаем  друг друга, - мягко сказала христианка. - Я разумею
не   какого-либо   смертного   человека,   и   вознаграждение,  которого  мы
добиваемся,  состоит  совсем  не  в  деньгах  или  имуществе,  а в радостном
сознании, что мы облегчили страдание больной.
     Керавн  пожал плечами и удалился, приказав Селене спросить врача, когда
ее можно будет перенести домой.
     - Я  не  оставлю  тебя  здесь  ни  на  одно  мгновение  дольше, чем это
необходимо,  -  сказал  он выразительно, точно дело шло о том, чтобы удалить
ее  из какого-нибудь зачумленного дома, затем поцеловал ее в лоб, поклонился
вдове  Анне  с  видом такого снисходительного величия, как будто он подал ей
милостыню,  и  ушел,  не  дослушав  уверений  Селены,  что  ей у вдовы очень
хорошо.
     Земля  давно  уже  горела  у него под ногами, и деньги жгли ему карман:
теперь  он  обладал  средствами купить себе превосходного нового раба. Может
быть,  если  дать  в  придачу  старика Зебека, хватит даже для покупки грека
приличного  вида,  который  может  научить  его  детей  читать  и писать. Он
намеревался  обратить  главное  внимание на наружность нового слуги; если же
при  этом  раб  будет и хорошо вышколен, оправдается и высокая цена, которую
он за него заплатит.
     Приближаясь   к   невольничьему   рынку,  Керавн  сказал  себе  самому,
умиленный собственным чадолюбием:
     - Все для чести семьи, все только для детей.
     Арсиноя,  согласно  его  приказанию,  осталась при Селене. Отец намерен
был заехать за нею на обратном пути.
     Когда  Керавн  удалился, Анна и Мария оставили сестер, предполагая, что
они захотят поговорить друг с другом без свидетелей.
     Как только девушки остались одни, Арсиноя сказала:
     - У  тебя красные щеки, Селена, и ты, по-видимому, весела. А я... я так
счастлива, так счастлива!
     - Потому что ты будешь представлять Роксану?
     - Это  тоже  прекрасно. И кто подумал бы вчера, что мы будем так богаты
сегодня! Мы решительно не знаем, куда девать деньги.
     - Мы?
     - Да,  потому  что  отец продал две вещи из своего хлама за шесть тысяч
драхм.
     - О!  -  вскричала  Селена  и  тихо  всплеснула руками. - Значит, можно
будет заплатить самые безотлагательные долги.
     - Конечно, но это еще далеко не все.
     - Ну?
     - С  чего  мне  начать... Ах, Селена, мое сердце так полно. Я устала, и
все-таки  я могла бы плясать, и петь, и бесноваться и сегодня, и всю ночь, и
завтра.  Когда  я  думаю  о  своем  счастье,  то у меня шумит в голове и мне
кажется,  что  я должна крепко держаться, чтобы не упасть. Ты еще не знаешь,
что  чувствует  человек,  в  которого  попала стрела Эрота. Ах, я так сильно
люблю Поллукса, и он тоже любит меня!
     При  этом  признании вся кровь отхлынула от щек Селены, и с ее губ тихо
прозвучали вопросительные слова:
     - Поллукс, сын Эвфориона, ваятель Поллукс?
     - Да,  наш  милый  добрый  верзила  Поллукс!  -  вскричала  Арсиноя.  -
Навостри  уши  и  дай  мне  рассказать, как все это случилось. В эту ночь по
дороге  к  тебе  он  признался  мне,  как  сильно он меня любит; и ты должна
посоветовать,  каким  образом  нам склонить отца в нашу пользу, склонить как
можно  скорее.  После-то  он, конечно, скажет "да", потому что Поллукс может
добиться  всего,  чего  только  захочет,  и  притом он со временем сделается
великим  человеком,  таким,  как  Папий,  Аристей  и  Неалк*, вместе взятые.
Юношеская штука с нелепой карикатурой... Но как ты бледна, Селена!
     ______________
     * Неалк - греческий художник III века до н.э.

     - Это  ничего,  совсем ничего. Я чувствую боль. Только говори дальше, -
попросила Селена.
     - Госпожа Анна сказала, чтобы я не позволяла тебе много говорить.
     - Только расскажи все, я буду молчать.
     - Ты  ведь  тоже  видела прекрасную голову матери, которую он сделал, -
начала  Арсиноя.  -  Перед  нею  мы встретились и разговаривали в первый раз
после  долгой  разлуки,  и я скоро почувствовала, что более милого человека,
чем  он,  нет на всей земле. Там же он и влюбился в меня, в глупое создание.
Вчера  вечером  он провожал меня к тебе. Когда я шла ночью под руку с ним по
улицам,  то... то... о Селена, как это было чудно, прекрасно, ты не можешь и
представить  себе!  У  тебя  очень болит нога, бедняжка? Глаза у тебя совсем
влажные!
     - Дальше, рассказывай дальше.
     И  Арсиноя  продолжала  и  не  умолчала ни о чем, что могло расширить и
углубить рану в сердце Селены.
     Упиваясь  сладостными  воспоминаниями,  она  описала то место на улице,
где  Поллукс  поцеловал  ее  в  первый раз, кусты в саду, в тени которых она
упала  в  его объятия, их очаровательную прогулку в лунную ночь сквозь толпы
людей,   собравшихся   по   случаю   праздника,  наконец  то,  как  они  оба
присоединились  к  процессии  и в вакхическом безумии мчались по улицам. Она
описала,  также  со слезами на глазах, как тяжело было ей потом расставаться
с  Поллуксом,  и  затем рассказала, уже смеясь, как лист плюща, приставший к
ее волосам, чуть не выдал всего отцу.
     Арсиноя  все говорила и говорила, и для нее было нечто упоительное в ее
собственной  речи.  Она  не  замечала,  как  действовали ее слова на Селену.
Могла  ли  она  знать, что именно эти слова, а не боль, вызывали мучительную
судорогу на губах ее сестры?
     Когда   затем  Арсиноя  начала  рассказывать  о  великолепных  платьях,
которые   заказала   для   нее  госпожа  Юлия,  больная  слушала  ее  только
наполовину,  но  внимание  ее снова было возбуждено, когда она услышала, как
много  богатый  Плутарх  предложил  за кубок из слоновой кости и что ее отец
думает променять старого раба на другого, более сильного.
     - Правда,   наш   добрый   черный  линяющий  аист  выглядит  порядочным
растрепой,  - заметила Арсиноя, - но все-таки мне больно, что ему приходится
уйти от н