у.  - Ты сейчас
разительно доказал противное.
     Антиной побледнел; претор продолжал:
     - Когда  дело  шло  о  том, чтобы спасти Селену от ликторов, тогда твоя
проворная изобретательность довольно быстро бросила ее в море.
     - Да  она  и  в  самом  деле  бросилась  в  море, это так же верно, как
боги...
     - Стой,  стой,  - прервал его претор, - не нужно никакой ложной клятвы!
Селена  жива, ты послал ей букет, и если бы я захотел привести Адриана в дом
вдовы Пудента...
     - О-о-о!  -  вскричал жалобно Антиной и схватил руку римлянина. - Ты не
можешь, ты не сделаешь этого, о Вер!
     - Глупец,  -  засмеялся  претор  и  слегка хлопнул испуганного юношу по
плечу.  -  Какая  мне  польза  погубить  тебя?  У  меня  на уме только одно:
оградить  императора  от  горести  и  заботы.  Займи его в продолжение всего
третьего  часа  пополуночи,  и  тогда  ты можешь рассчитывать на мою дружбу;
если  же  ты  из страха или нежелания откажешь мне в помощи, то ты не будешь
заслуживать милости твоего повелителя и тогда, конечно, принудишь меня...
     - Довольно,  довольно!  -  прервал  своего  мучителя  Антиной в великом
страхе.
     - Так ты обещаешь мне исполнить мое желание?
     - Да,  клянусь  Геркулесом,  да! То, чего ты требуешь, будет исполнено.
Но, вечные боги! Как мне устроить, чтобы император...
     - Придумать  это  я  с  полным  доверием предоставляю тебе, мой молодой
друг, и твоему уму.
     - Я не умен, я ничего не могу выдумать, - простонал юноша.
     - Что  тебе  удалось из страха перед твоим повелителем, то удастся тебе
еще  лучше  из любви к нему, - возразил претор. - Твоя задача легка; если же
ты  не справишься с ней, то я сочту своей обязанностью показать Адриану, как
хорошо  умеет  Антиной  заботиться  о  себе самом и как плохо он заботится о
счастье  своего  господина. До завтра, прекрасный друг! Если тебе на будущее
время нужно будет посылать букеты, то мои рабы к твоим услугам.
     С  этими словами претор вышел из комнаты, а Антиной в отчаянии прижался
лбом к холодной порфировой колонне у окна.
     В  том,  чего  требовал  от  него  Вер,  не  было,  по-видимому, ничего
дурного;  однако  же  он не мог одобрить это требование! Это была измена его
благородному  повелителю,  которого  он  горячо любил как отца, как мудреца,
как доброго друга и учителя и перед которым трепетал, как перед божеством.
     Коварно  скрывать  от него то, что предопределено судьбой, как будто он
не  мужчина,  а какое-то слабое, изнеженное существо, - это казалось Антиною
бессмысленным,   позорным   и   должно   было,  по  его  мнению,  повести  к
какой-нибудь  ошибке,  чреватой непредвиденными последствиями в дальновидных
предначертаниях и широких планах его повелителя.
     По  многим  другим  причинам  он  возмущался  желаниями  претора,  и по
каждому  новому  поводу,  приходившему  ему  в  голову,  он  проклинал  свой
медлительный  ум,  который  постоянно заставлял его видеть и находить верный
путь только тогда, когда было уже слишком поздно.
     Его  первый  обман  теперь  повлек за собою второй. Антиной сердился на
себя самого. Он ударял себя кулаком по лбу и горестно всхлипывал.
     Но   среди  этих  самообвинений  ему  слышались  также  льстивые  звуки
утешения:  "Ведь дело идет только о том, чтобы оградить государя от горести;
в  том,  чего  от  тебя  требуют,  нет  никакого зла". Прислушиваясь к этому
голосу,  он  начал  размышлять,  каким  образом было бы возможно в указанное
время  заманить  императора  с  башни  во  дворец.  Но он не нашел ни одного
подходящего плана.
     - Нет,  это  не  годится;  нет,  не  годится,  -  бормотал  он  и затем
спрашивал  себя,  не  обязан  ли  он  воспротивиться  претору  и  откровенно
признаться императору, что в это утро он его обманул.
     Если бы только не этот флакон!
     Разве  мог  он  признаться,  что  легкомысленно подарил девушке подарок
своего  повелителя?  Нет,  это  было  бы  для него слишком тяжело, это могло
навсегда  лишить  его  любви  Адриана.  Если  бы  он вздумал остановиться на
половине  правды  и,  чтобы  предупредить  обвинение претора, рассказал, что
Селена  еще  жива,  то  дочери  несчастного  Керавна,  в том числе и Селена,
которую  он  любил  со  всей страстью первой сердечной любви, подверглись бы
преследованию  и  позору.  Нет,  признаться  в  своей  вине  было  для  него
невозможно, совсем невозможно.
     Чем  больше  он  думал  и терзался, чтобы найти выход из положения, тем
больше путались его мысли, тем больше ослабевала в нем сила сопротивления.
     Претор   связал   его   по  рукам  и  ногам,  и  каждая  новая  попытка
освободиться от уз только затягивала их крепче и нерасторжимее.
     Его  бедная  голова  начала  болеть.  И  как бесконечно долго император
находился  в  отсутствии! Юноша боялся его возвращения, а между тем ждал его
с тоскливым нетерпением.
     Когда  наконец  Адриан  явился  и  знаком приказал Мастору снять с него
облачение,  Антиной  отстранил  раба  и  молча,  с  особенной  тщательностью
выполнил обязанность слуги.
     Он  чувствовал  беспокойство  и  печаль,  но  все-таки принудил себя за
обедом,  во  время  которого  он  должен был сидеть против Адриана, казаться
веселым.
     Когда  император  незадолго  до  наступления  полуночи  собрался идти в
обсерваторию,  находившуюся  на  северном конце дворца, и Антиной попросил у
него  позволения  нести  его инструменты, то Адриан погладил его по голове и
сказал:
     - Ты  все-таки  мой  милый,  верный  мальчик. Юность имеет право иногда
заблуждаться,  если  только  она не сбивается совершенно с пути, который для
нее предназначен.
     Сердце  Антиноя  растаяло  от  этих  слов,  и он украдкой прижал губы к
складке  тоги  шедшего  перед  ним императора. Верный юноша, казалось, хотел
заранее загладить преступление, которого еще не совершил.
     До  конца  первого  часа  пополуночи  он,  закутавшись  в  плащ,  молча
присутствовал  при работе своего господина. Свежий северный ветер, веявший в
тишине  ночи,  облегчал  боль  в  голове,  и он неутомимо искал какой-нибудь
предлог,  чтобы  отвлечь  Адриана.  Но  напрасно.  Его бедный ум был подобен
высохшему  колодцу.  Он опускал в него ведро за ведром, но ни в одном из них
не  показывалась  влага,  в  которой  он нуждался. Ему в голову не приходило
ничего, решительно ничего такого, что могло бы привести его к цели.
     Вдруг  он  схватился за сердце, подошел ближе к императору и сказал ему
с мольбою:
     - Сойди  вниз  сегодня  пораньше,  государь, ты даешь себе слишком мало
отдыха и повредишь своему здоровью.
     Адриан дал ему договорить и заговорил ласково:
     - Я посплю утром. Если ты устал, иди спать.
     Но  Антиной  остался  и смотрел, как и его господин, на звезды. Из этих
лучезарных  путников  он  немногих  знал  по  именам,  но некоторые были ему
знакомы  и милы, в особенности семизвездие, которое показал ему некогда отец
и  которое  теперь  напоминало ему о родине. Как было там тихо и мирно и как
бурно билось теперь его встревоженное сердце!
     - Иди спать, уже начинается второй час, - крикнул ему император.
     - Уже?  -  спросил  он,  и  когда подумал о том, как скоро ему придется
выполнить  то,  чего  требовал от него Вер, и затем снова посмотрел на небо,
то  ему  показалось,  будто  все  звезды  над его головою сорвались с синего
свода  и  в диком беспорядке, сталкиваясь одна с другою, кишат между небом и
морем.
     В  волнении  он  закрыл глаза, затем пожелал спокойной ночи императору,
зажег факел и при его колеблющемся свете спустился с обсерватории вниз.
     Это  легкое сооружение для ночных работ императора построил Понтий. Оно
состояло  из  дерева  и  нильского ила и поднималось в виде высокой башни на
фундаменте  из  каменных  плит,  принадлежавших прежней обсерватории; будучи
расположено  среди  низких  кладовых дворца, оно давало возможность свободно
обозревать небо во всех направлениях.
     Даже  после  того  как  Адриан открыл александрийцам свое инкогнито, он
предпочел  эту вышку большой обсерватории в Серапейоне, с которой открывался
еще  более обширный горизонт, так как он любил наблюдать небосвод один и без
помех.
     Спустившись  из  новой,  узкой, в старую, более обширную башню, Антиной
присел  на  одной  из  нижних ступеней лестницы, чтобы собраться с мыслями и
успокоить свое громко бившееся сердце.
     Он снова предался бесплодным размышлениям.
     Время   проходило,  и  между  настоящим  моментом  и  предстоявшим  ему
действием  оставалось  только  половина или три четверти часа. Это он сказал
самому  себе,  и  его  ленивый  мозг  начал работать энергичнее и внушил ему
мысль  притвориться  больным  и призвать императора к своей постели. Но ведь
Адриан  был  врач  и должен был узнать, что Антиной здоров; а если бы Адриан
все-таки поддался обману, то он, Антиной, оказался бы обманщиком.
     Эта  мысль  наполнила  его  отвращением  к  самому себе и страхом перед
будущим.  Однако  же  она  была  единственной  мыслью, подававшей надежду на
успех.  Вскочив от тревожного волнения и бегая взад и вперед между амбарами,
он не мог придумать никакого другого плана.
     Как быстро летели минуты!
     Третий  час пополуночи был совсем близко, и Антиною едва оставалось еще
время  для  того, чтобы поспешить во дворец, броситься в постель и позвать к
себе Мастора.
     Растерявшись  от  волнения,  шатаясь,  как  пьяный,  он побежал назад к
старой  башне,  к  стене  которой прислонил свой факел, и посмотрел вверх на
каменные ступени.
     И  вот  в  его  уме  пробежала мысль подняться по ним и затем броситься
вниз.
     Какое значение имеет он со своей ничтожной жизнью?
     Его  падение, его крик вызовут императора вниз с обсерватории, и что он
не  оставит  своего  окровавленного  любимца  без перевязки, без ухода - это
Антиной  знал,  на  это  он положительно мог рассчитывать. Затем, находясь у
его  постели, Адриан окружил бы своими заботами, может быть, умирающего, но,
во всяком случае, не обманщика.
     Решившись  на  самое  крайнее  средство,  Антиной  крепче  стянул пояс,
обхватывавший  его  хитон  над  бедрами,  и  еще раз вышел на воздух, чтобы,
взглянув  на  небо, определить час. Он увидел серп убывающей луны, той самой
луны,  полный  круг  которой  отражался в море, когда он бросился в воду для
спасения  Селены.  В  его уме с осязательной ясностью выступил образ бледной
девы.  Ему  казалось,  будто  он  снова держит ее в своих объятиях, видит ее
лежащею  на  постели и вторично прикасается губами к ее холодному лбу. Затем
это  видение  внезапно  исчезло,  вместо  него  явилась  страстная  тоска по
Селене,  и  он  сказал себе, что не может расстаться с жизнью, не повидав ее
еще раз.
     В нерешимости он огляделся вокруг.
     Перед ним стояла самая большая из прилегавших к обсерватории кладовых.
     С  факелом  в  руке он прошел мимо ее отворенной двери. В этом обширном
помещении  сложены  были  ящики  и  сундуки,  пакля,  льняное  семя, солома,
рогожи,   служившие   для   упаковки   мебели,   посуды   и   художественных
произведений,  которые  недавно были доставлены для украшения дворца. Это он
знал,  и  когда  он  снова  посмотрел  на  звезды  и  увидал, что второй час
пополуночи  совсем  уже приближается к концу, то в его уме блеснула страшная
мысль,  и  без  раздумья,  не задавая себе вопроса о последствиях, он бросил
факел в открытое и до самой крыши наполненное горючим материалом строение.
     Скрестив  руки,  неподвижный,  Антиной  наблюдал  быстро  разгоравшееся
пламя,  поднимающийся  дым,  борьбу  и спокойное, неравномерное, кружащееся,
подобно  вихрю,  смешение  черного чада со светом пламени, победу огня и его
языки, вырывавшиеся из всех отверстий сарая.
     Запылала  уже  крыша  из  пальмовых  стволов  и камыша, когда Антиной с
громким  криком:  "Пожар,  пожар,  горим!"  -  бросился  в башню и вбежал по
ступеням, которые вели в обсерваторию царственного астронома.


VI

     Пир,  который  давал Вер в ознаменование дня своего рождения, затянулся
далеко за полночь.
     Кроме   знатных   и   ученых   римлян,   сопровождавших   императора  в
Александрию, в числе гостей претора были и знаменитейшие александрийцы.
     Великолепный  ужин  давно  уже  кончился, но кувшин за кувшином все еще
наполнялись и осушались.
     Роль  распорядителя  пиршества  гости  единогласно  предоставили самому
Веру.  Украшенный  великолепным  венком,  он  покоился  на ложе собственного
изобретения,  сложенном  из  четырех  тюфяков  и  усыпанном  лепестками роз.
Занавес  из  газа защищал его от комаров и мух, ковер, сплетенный из стеблей
и  цветов  лилий,  покрывал его ноги и веял ароматом на него и на прекрасную
певицу, возлежавшую рядом с ним.
     Прелестные  мальчики, наряженные амурами, прислуживали ему, ловя каждый
взгляд "поддельного Эрота".
     Как лениво покоился он на мягких подушках!
     Однако  же  он зорко следил за всем, и если при устройстве пиршества он
приложил   немало   изобретательности,   то   во   время  его  сохранял  всю
свойственную ему предусмотрительность.
     Так  же,  как  на  пирах, которые Адриан устраивал в Риме, здесь сперва
авторы  читали  краткие  отрывки  из  своих новых трактатов и стихотворений;
затем  следовало представление веселой комедии, далее Гликера, знаменитейшая
певица   в   городе,   звонким,   как   колокольчик,   голосом  пропела  под
аккомпанемент  арфы дифирамб, а виртуоз Александр исполнил музыкальную пьесу
на  тригоне*.  Наконец  в  залу  влетел рой танцовщиц и тотчас же запорхал и
закружился под звуки тамбурина и двойных флейт.
     ______________
     *  Тригон  -  музыкальный  инструмент в форме треугольника с натянутыми
струнами разной длины.

     За  каждым  новым  представлением  следовали  громкие одобрения. Каждая
новая  кружка  вина  вызывала  новую  бурю  веселья, вырывавшуюся в открытую
кровлю  вместе  с  запахом  цветов  и  ароматических эссенций, курившихся на
красивых алтарях.
     Вино,  изливавшееся  в  честь  богов  на  каменный  пол, уже образовало
большие  лужи,  крики  заглушали  музыку  и пение, веселый пир превратился в
оргию.
     Вер  поощрял  молчаливых и праздных к более деятельному участию в общем
удовольствии   и   подстрекал   шумно  веселившихся  к  все  более  и  более
необузданному  разгулу.  При  этом  он  пил  с  каждым, кто провозглашал его
здоровье,  весело  разговаривал  с находившейся возле него певицей, бросал в
молчаливые  группы какое-нибудь воспламеняющее шутливое слово и одновременно
показывал  возлежавшим  близ  него  на  ложах  ученым, что он по возможности
принимает участие в их разговорах.
     Александрия,  место  соединения  наук  Востока  и Запада, видела другие
пиры, не похожие на эту грубую оргию!
     Умный,  серьезный  разговор  и  на  этот  раз  служил приправой к общей
трапезе  кружка  людей, принадлежавших к Музею; однако безумная роскошь Рима
проложила  себе  путь  в дома александрийских богачей, и даже благороднейшие
приобретения   человеческого  ума  незаметно  превратились  в  средства  для
наслаждения.  Человек  становился  философом,  чтобы  овладеть  победоносной
диалектикой  и  принимать  участие  во  всяких  беседах;  но  во  время пира
какой-нибудь  хорошо рассказанный анекдот возбуждал гораздо больше внимания,
чем глубокая, побуждавшая к размышлению мысль, требовавшая тонкого ответа.
     Какой  шум  и  гам,  какие  крики  раздавались  в  зале  во втором часу
пополуночи!   Как   стеснены   были   легкие   тяжелыми  испарениями,  какие
отвратительные  сцены  оскорбляли  зрение,  с  каким бесстыдством попирались
ногами    нравственность    и   приличия!   Ядовитое   веяние   разнузданной
чувственности  снесло  прочь  прекрасную сдержанность греческой натуры, и из
тумана   винных  паров,  окутывавшего  этот  хаос  бесновавшихся  бражников,
медленно поднимался бледный дух похмелья, косясь на жертвы следующего утра.
     Круг  лож,  на  которых  помещались  Флор, Фаворин и их александрийские
друзья,  казался  как  бы  островом  среди  бушующего моря оргии. Здесь тоже
усердно  осушались  кубки,  и  Флор  говорил  уже  заплетающимся  языком, но
все-таки здесь преобладала беседа.
     За  два  дня  перед  тем  император  посетил  Музей  и  вел там научный
разговор с самыми выдающимися учеными перед собравшимся кругом их учеников.
     Наконец завязался настоящий диспут.
     Достойна  удивления  была  остроумная  диалектическая ловкость, с какой
Адриан,  говоривший  на  чистейшем  аттическом  наречии, сумел загнать своих
противников в тупик.
     Император  оставил  знаменитое  ученое учреждение, дав своим оппонентам
обещание в скором времени сразиться с ними снова.
     Философы  Панкрат  и  Дионисий* так же, как и вполне трезвый Аполлоний,
рассказывали  об  отдельных  эпизодах  этого  замечательного поединка умов и
расхваливали изумительную память и находчивость императора в возражениях.
     ______________
     * Дионисий Милетский - ритор и софист. Адриан причислил его к Музею.

     - А  между  тем  вы  видели  его  не  в  лучшие  его минуты! - вскричал
галльский  софист  и  ритор  Фаворин.  -  Он  получил  от оракула угрожающее
предсказание,  и  звезды,  по-видимому,  подтверждают  его.  Это  портит ему
настроение.  Говоря  между нами, я знаю некоторых людей, превосходящих его в
диалектике,  но  в свои веселые часы он непреодолим - да, непреодолим. С тех
пор  как  мы  примирились  с  ним  снова,  он  относится ко мне, как брат. Я
защищаю его против каждого, потому что, как я уже сказал, Адриан мой брат.
     При  этих  хвастливых словах галл с вызывающим видом посмотрел горящими
глазами  кругом.  В опьянении он бледнел, становился обидчивым, хвастливым и
очень разговорчивым.
     - Ты  прав,  -  отвечал  ему Аполлоний, - но нам показалось, что он был
язвителен в споре. Его глаза были более мрачны, чем веселы.
     - Он  мой  брат,  - повторил Фаворин, - а что касается до его глаз, то,
клянусь  Геркулесом,  я  видел  их  блистающими,  как  яркое солнце и весело
мерцающие  звезды!  Я  его  рот! Я знаю его. Он мой брат, я бьюсь об заклад,
что  в  то  время,  как  он  снизошел  до  того,  чтобы с вами - это слишком
комично,  -  чтобы  с  вами  спорить, в каждом уголке его рта смеялся сатир,
так... посмотрите только сюда... так смеялся!
     - Я  остаюсь  при  своем  мнении.  Он  показался нам более угрюмым, чем
веселым, - повторил Аполлоний с досадой, а Панкрат прибавил:
     - Если  он  в  самом  деле  умеет шутить, то, право, он не дал заметить
этого.
     - Не  понимай дурно моих слов, - засмеялся галл. - Вы его не знаете, но
я  его  брат  и  имею право быть везде, где находится он. Вот я вам расскажу
два-три  анекдота о нем. Если бы я хотел, то мог бы описать его нутро, точно
оно  лежит  на  поверхности  вина  в  моем кубке. Итак, слушайте. Однажды он
осматривал  в  Риме  вновь отделанные термы Агриппы и увидел в аподитериуме*
одного  старика  ветерана,  который где-то сражался вместе с ним. Моя память
возбуждает   большое   удивление,  а  его  память  немногим  уступает  моей.
Император,  конечно,  узнал  ветерана  и  подходит  к нему. Старик назывался
Скавром...  да,  да, Скавром. Он не тотчас узнал цезаря; рубцы от ран у него
горели  после  ванны,  и он тер свою спину о грубый камень какого-то столба.
Адриан  спросил  его:  "Зачем  трешься  о  камень,  друг  мой?"  И Скавр, не
оборачиваясь   к   нему,  ответил:  "Затем,  что  у  меня  нет  раба,  чтобы
позаботиться  об  этом".  Послушали  бы вы, как засмеялся император! Щедрый,
каким  он  бывает  по  временам,  -  я  говорю,  по временам, - он сейчас же
подарил  Скавру  порядочную  сумму  денег и двух хороших рабов. Слух об этой
истории  быстро  распространился; и когда этот человек, которого вы считаете
не  способным шутить, через некоторое время вновь пришел в баню, на его пути
тотчас  же  встали два солдата, начал