у  несколько подвижных облачков, озаренных
сменяющимися  серебряными  и  золотыми лучами. И хотя твое лицо тоже походит
на  небо,  но,  право,  в  нем нет недостатка в грациозной, вечно изменчивой
подвижности черт. Эта матрона...
     - Посмотри,  -  прервала его Арсиноя, которая снова прильнула к нему. -
Посмотри,  с какою любовью Анна наклоняется над Селеной. Вот она тихо целует
ее  в лоб. Ни одна мать не может ухаживать за дочерью с большей нежностью. Я
знаю  ее  уже давно. Она добра, очень добра; это трудно даже понять, так как
она христианка.
     - Крест  вон там над дверью, - сказал Поллукс, - есть знак, по которому
эти странные люди узнают один другого.
     - Что  означают  голубь,  рыба  и  якорь  вокруг  креста?*  -  спросила
Арсиноя.
     ______________
     *   Эти   символы   часто   встречаются  на  памятниках  первых  времен
христианства.  Голубь  символизировал  святой дух, якорь - надежду, а рыба -
Христа.  Слово  рыба,  по-гречески ichtys, является анаграммой имени Христа:
Iesus Christos Theu Yios Soter, т.е. Иисус Христос, сын Божий, спаситель.

     - Это  символические знаки из христианских мистерий, - отвечал Поллукс.
-  Я не понимаю их. Это жалкая мазня; последователи распятого бога презирают
искусство, в особенности мое, так как всякие статуи богов им ненавистны.
     - И  между подобными нечестивцами есть такие хорошие люди! Я сейчас иду
в дом. Вот Анна опять смачивает полотенце.
     - И  как  бодра, как ласкова она при этом! Однако же все в этой большой
чистой  комнате  какое-то чуждое, неуютное, непривлекательное; я не желал бы
жить в ней.
     - Почувствовал ли ты легкий запах лаванды, просачивающийся из окна?
     - Давно.  Вот  твоя  сестра  шевелится  и  открывает  глаза. Теперь она
закрывает их снова!
     - Вернись  в сад и жди меня, - прибавила Арсиноя решительно. - Я только
посмотрю,  что  с  Селеной.  Я не буду оставаться долго: отец хочет, чтобы я
вернулась поскорей, и никто не может ухаживать за больной лучше Анны.
     Девушка  вырвала  свою руку из руки друга и постучалась в дверь домика.
Ей отворили, и вдова сама подвела Арсиною к постели сестры.
     Поллукс  сначала  сел на скамейку в саду, но скоро опять вскочил и стал
мерить  большими шагами дорогу, по которой шел с Арсиноей. Какой-то каменный
стол  задержал  его  при  этом  хождении, и ему пришла фантазия перепрыгнуть
через  него.  Идя мимо стола в третий раз, он стремительно перепрыгнул через
него;  но  после  этого  сумасбродного  поступка  он  тотчас  остановился  и
пробормотал  про  себя: "Точно мальчишка!" И в самом деле он чувствовал себя
счастливым ребенком.
     Во  время  ожидания  он  сделался  серьезнее  и  спокойнее.  С чувством
благодарности  року  он  говорил  самому  себе, что теперь нашел тот женский
образ,  о  котором  мечтал  в  лучшие часы своего творчества, что этот образ
принадлежит ему, только ему.
     Но  кто, собственно, он сам? Бедняк, который должен кормить много ртов!
Это  должно  перемениться. Он не хочет ничего отнимать у сестры, но с Папием
он  должен  разойтись и встать на собственные ноги. Его мужество выросло, и,
когда  Арсиноя  наконец  вернулась  от  сестры,  он  уже  решил, что в своей
собственной  мастерской сперва со всем прилежанием изготовит бюст Бальбиллы,
а  потом  вылепит бюст своей милой. Эти две головки не могут не удаться ему.
Император  непременно  их увидит, они будут выставлены. И внутренним оком он
уже  видел  себя  самого,  как  он  отклоняет один заказ за другим и из всех
лучших заказов принимает только самые блистательные.
     Арсиноя могла возвратиться домой успокоенною.
     - Болезнь  Селены  менее  опасна,  чем я думала. Она не хочет, чтобы за
ней  ухаживал кто-нибудь другой, кроме Анны. Правда, у нее легкая лихорадка,
но  кто  умеет  так  разумно,  как  она, говорить о каждом маленьком вопросе
домашнего  хозяйства и обо всем, что касается детей, тот не может быть очень
больным, - говорила Арсиноя, идя через сад под руку с художником.
     - Ее  должно  радовать  и  ободрять  то,  что  ее  сестра  - Роксана! -
вскричал  Поллукс,  но его прекрасная спутница отрицательно покачала головой
и сказала:
     - Она  всегда  такая  особенная;  то,  что меня радует больше всего, ей
противно.
     - Селена - луна, а ты - солнце.
     - А кто ты? - спросила Арсиноя.
     - Я  длинный  Поллукс,  и  сегодня  мне  кажется, что со временем я еще
сделаюсь великим Поллуксом.
     - Если это тебе удастся, то я вырасту с тобою вместе.
     - Это  будет твоим правом, так как только с тобою может удаться мне то,
что я замышляю.
     - Как могу я, неловкое создание, помочь художнику?
     - Живя  и  любя  его!  - вскричал ваятель и поднял ее вверх, прежде чем
она могла помешать этому.
     У ворот сидела старая рабыня и спала.
     Привратник  сказал  ей,  что  ее  молодая  госпожа  со своим провожатым
пропущена  сюда,  но  ее в усадьбу не впустил. Стулом ей служила тумба, и во
время  ожидания  веки  ее  смежились,  несмотря  на  все возраставший шум на
улице.
     Арсиноя не разбудила ее и лукаво спросила Поллукса:
     - Ведь мы одни найдем дорогу домой?
     - Если Эрот не собьет нас с пути, - отвечал художник.
     Продвигаясь вперед, они перебрасывались нежными словами.
     Чем  более  они  приближались  к  Лохиаде  и  к широкой дороге, которую
Канопская  улица,  главнейшая  и  длиннейшая в городе, пересекала под прямым
углом,  тем  гуще  становился поток людей, двигавшихся вместе с ними. Но это
обстоятельство  было  им  на  руку,  так  как  если  кто  желает  оставаться
незаметным,  а  между  тем  не  находит себе уединенного места, то ему стоит
только замешаться в толпу.
     Увлекаемые  вперед  толпами  людей,  стремившихся к центральному пункту
праздничного  движения,  они  крепко  прижимались  друг к другу, чтобы их не
разлучило  шествие  обезумевших  фракийских  женщин,  которые  в  эту  ночь,
последовавшую  за  кратчайшим  днем  в  году,  верные  обычаю  своей родины,
мчались стремительным потоком, ведя с собою бычка*.
     ______________
     *  Во  Фракии культ Диониса сопровождался особенно шумными и неистовыми
празднествами.  Малые  дионисии, о которых здесь идет речь, праздновались во
время зимнего солнцеворота, в месяце посейдонии (наши декабрь - январь).

     Теперь  они  находились едва в сотне шагов от Лунной улицы, и навстречу
им  раздалась  опьяняющая,  веселая,  дикая,  разудалая  песня,  покрываемая
звуками барабанов, флейт, бубенчиков и веселыми ликующими криками.
     Далее,   на   Царской  улице,  кончавшейся  у  Лохиады  и  пересекавшей
Брухейон, им навстречу стремилась веселая толпа.
     Впереди  всех  среди  других  знакомых  шел  ювелир Тевкр, младший брат
счастливого  Поллукса.  Увенчанный  плющом, размахивая тирсом*, он плясал, а
за  ним,  ликуя,  неслась  целая  процессия мужчин и женщин, возбужденных до
безумия,  кричащих,  поющих,  пляшущих.  Стебли  винограда,  хмеля и царских
кудрей  обвивали  сотню голов; венки из тополя, лотоса и лавра колебались на
пылающих  лбах; шкуры пантер, оленей и косуль свешивались с нагих плеч и при
быстром  беге  их  носителей и носительниц вздымались высоко, подбрасываемые
ветром.
     ______________
     *  Тирс  -  атрибут  Диониса  и  его  последователей; представлял собой
палку, увенчанную сосновой шишкой, или плющом, или виноградными листьями.

     Художники  и богатые молодые люди, возвращавшиеся с какого-то пиршества
со  своими  возлюбленными,  открывали  это  шествие  с хором музыкантов. Кто
встречал  эту  веселую  толпу,  того  она  увлекала,  тащила с собою вперед.
Почтенные  граждане  и  гражданки, работники, девки, рабы, солдаты, матросы,
центурионы,   флейтистки,  ремесленники,  шкиперы,  целый  театральный  хор,
который  угощал  какой-то любитель искусства, возбужденные женщины, тащившие
с  собою  козла,  предназначавшегося к убиению в честь Вакха, - никто из них
не устоял против искушения присоединиться к шествию.
     Оно  повернуло  теперь на Лунную улицу и двигалось по обсаженной вязами
аллее,  ограниченной  с двух сторон проезжей дорогой, которая в это время не
была никем занята.
     Как  громко  звучали  двойные  флейты,  как  крепко ударяли нежные руки
девушек  по  телячьей  коже  барабанов,  как весело играл ветер распущенными
волосами  бесновавшихся  женщин и дымом факелов, которыми с громкими криками
ликования размахивали удалые парни, наряженные Панами и сатирами!
     Здесь  девушка  на  бегу  высоко подбрасывала свой тамбурин и потрясала
бубенчиками  на  его  обруче  так  сильно,  что казалось, вот-вот эти пустые
металлические  шарики  оторвутся  от  него  и по собственной прихоти, звеня,
разлетятся  по  воздуху.  Там,  возле  этой до безумия возбужденной девушки,
прыгал  изысканно-грациозными  скачками  красивый  юноша.  Он  с  комической
заботливостью  держал  под  мышкой  конец длинного бычачьего хвоста, который
прицепил  себе,  и  дул то в самые длинные, то в самые короткие тростниковые
дудки,   изображавшие  свирель  Пана*.  Иногда  из  середины  этого  шумного
стремительного   шествия   раздавался  какой-то  громкий  рев,  который  мог
означать  и  радость, и горесть; но его каждый раз быстро заглушали безумный
смех, разудалая песня, веселая музыка.
     ______________
     *  Пан  (греч. миф.) - бог лесов, пастбищ и стад, изобретатель свирели;
свиту его составляли мелкие божества - сатиры.

     Старики  и  юноши,  знатные  и  бедняки - короче, все, приближавшиеся к
этому  кортежу,  увлекаемые какой-то непреодолимой силой, невольно следовали
за ним с ликующими криками.
     Поллукс  и  Арсиноя  давно уже не шли рядом спокойным, степенным шагом,
а, смеясь, двигали ногами в такт веселых звуков.
     - Как  это звучит! - вскричал художник. - Мне хочется плясать, Арсиноя,
плясать и кричать вместе с тобою, подобно исступленному.
     Прежде чем она могла ответить, он громко закричал:
     - Ио, ио! - и высоко поднял ее.
     Тогда  и  ею  тоже  овладело опьянение радостью: размахивая над головой
рукою,  она  присоединила  свой  голос к его ликующему крику и разрешила ему
увести ее туда, где цветочница продавала свой товар.
     Там  она  позволила  ему обвить ее виноградными листьями, надела ему на
голову  лавровый  венок,  обвила  плющом его шею и грудь, громко засмеялась,
когда он бросил цветочнице крупную монету, и крепко уцепилась за его руку.
     Все  это она проделала не задумываясь, с легкой поспешностью, дрожащими
пальцами, точно в чаду.
     Вот  процессия  кончилась. Шесть женщин и девушек с венками на головах,
взявшись под руку, примкнули к ней с громким пением.
     Поллукс  потащил возлюбленную в этот веселый ряд, снова обнял ее, дал и
ей  обнять  себя, и оба они понеслись быстрым танцевальным шагом вперед. Они
размахивали  свободными  руками, откидывали голову назад, с громкими криками
и  песнями  - и забыли все, что их окружало. Им казалось, будто их соединяет
пояс,  сотканный  из  солнечных  лучей, и какой-то бог поднимает их высоко к
себе  и среди громких криков и ликования несет мимо бесчисленных звезд через
светлые пространства эфира.
     И  они  позволили  увлечь  себя  по  Лунной улице на Канопскую, а затем
обратно к морю до храма Диониса.
     Там  они  остановились,  запыхавшись.  И только теперь вернулось к нему
сознание,  что  он  -  Поллукс,  а  к ней - что она Арсиноя и что ей следует
отправиться к отцу и к детям.
     - Пойдем  домой, - тихо сказала она. При этом она опустила руки и затем
в смущении стала собирать свои распущенные волосы.
     - Да, да, - отвечал он точно во сне.
     Затем  он  освободил  ее,  ударил  себя  рукой  по лбу и, обратившись к
отворенной двери храма Диониса, вскричал:
     - Что  ты  могуществен,  Дионис,  что  ты  прекрасна,  Афродита, что ты
очарователен, Эрот, - это я узнал только сегодня!
     - Мы  оба  были  совершенно  зачарованы  божеством,  и  это  было нечто
чудесное,  -  сказала  Арсиноя.  -  Но  вот  идет  новое шествие, а я должна
вернуться домой.
     - Так пойдем через маленькую Портовую улицу, - предложил Поллукс.
     - Да. Я должна снять листья с волос, а там никто не увидит нас.
     - Я помогу тебе.
     - Нет, не прикасайся ко мне, - строго возразила Арсиноя.
     Она  собрала  массу  своих  мягких  блестящих  волос и освободила их от
листьев,   которые  скрывались  в  них  подобно  зеленым  жукам  в  махровых
соцветиях.  Наконец  она  спрятала  волосы под покрывалом, которое уже давно
спустилось с головы и держалось точно чудом, зацепившись за пряжку пеплума.
     Поллукс посмотрел на нее и воскликнул, увлеченный могуществом страсти:
     - Вечные  боги, как я люблю тебя! Мое сердце было играющим ребенком, но
сегодня  оно выросло и сделалось героем. Подожди только, подожди, этот герой
возьмет свое оружие в руки!
     - И  я  буду  сражаться  вместе  с ним! - весело сказала Арсиноя, снова
оперлась  на  его  руку,  и  оба  они  поспешили к дворцу, не столько шагая,
сколько приплясывая.
     Позднее  солнце короткого декабрьского дня уже возвещало холодной серой
полоской  свой  скорый  восход,  когда  Поллукс  со спутницей проходил через
ворота, давно уже открытые для рабочих.
     В  первый раз в зале муз, а во второй - в проходе, который вел в жилище
смотрителя,  они  с  сожалением,  но  все  же  весело  простились. Однако их
прощание было коротко, так как свет какой-то лампочки скоро разлучил их.
     Арсиноя быстро убежала.
     Им  помешал  Антиной.  Он ожидал здесь императора, все еще наблюдавшего
звезды  на  башне,  построенной для него Понтием, и узнал Арсиною, когда она
поспешно проходила мимо.
     Как  только  она  исчезла, Антиной обратился к Поллуксу и весело сказал
ему:
     - Прошу у тебя извинения, я помешал твоему свиданию с возлюбленной.
     - Она моя невеста, - гордо отвечал художник.
     - Тем  лучше,  -  сказал любимец императора и так глубоко вздохнул, как
будто  это  уверение  Поллукса  освободило его сердце от какой-то тяжести. -
Тем  лучше.  Не  можешь  ли  ты  мне сказать, как здоровье сестры прекрасной
Арсинои?
     - Разумеется,  могу,  -  отвечал  художник и позволил вифинцу взять его
под руку.
     В  следующий час ваятель, с губ которого лились шумным потоком бодрые и
вдохновенные слова, совершенно пленил сердце Антиноя.
     Арсиноя  застала  отца  и  своего слепого брата Гелиоса, который уже не
казался больным, в глубоком сне.
     Рабыня  пришла  домой  через несколько минут после нее, и когда наконец
Арсиноя  с  распущенными волосами бросилась в постель, то сейчас же заснула,
и  грезы  снова  привели  ее  к  Поллуксу  и  при  звуках барабанов, флейт и
бубенчиков  подняли их обоих и понесли высоко над пыльными путями земли, как
два оторванных ветром листка.


V

     Солнце  уже  взошло, когда смотритель Керавн проснулся. Он спал в своем
кресле  почти  так  же  крепко, как на постели, однако же не чувствовал себя
освеженным и во всех членах ощущал ломоту.
     В  большой горнице все валялось вперемешку, как накануне вечером, и это
ему  было  неприятно, так как он привык, входя в эту комнату утром, находить
ее в лучшем порядке.
     На  столе  стояли  остатки  детского ужина, облепленные мухами, и между
блюдами и корками хлеба блестели украшения его собственные и его дочери.
     Куда  бы  он ни посмотрел, он видел части одежды и разные вещи, которые
были здесь не у места.
     В  комнату  вошла,  позевывая,  старая рабыня. Ее седые курчавые волосы
спускались  в  беспорядке  на лицо, взгляд ее был неподвижен, и она шаталась
на ходу.
     - Ты  пьяна!  -  крикнул  на нее Керавн. И он не ошибся: после того как
старуха,  дожидавшаяся  перед  домом  вдовы  Пудента, проснулась и узнала от
привратника,  что  Арсиноя уже ушла из сада, другие невольницы затащили ее в
кабак.
     Когда  Керавн  схватил  ее  за  руки и встряхнул, она, оскалив зубы и с
глупой улыбкой на мокрых губах, вскричала:
     - Праздник! Все свободны! Сегодня праздник!
     - Римский вздор, - прервал ее смотритель. - Готов мой суп?
     Пока  старуха  бормотала  про  себя  какой-то невразумительный ответ, в
комнату вошел раб и сказал:
     - Сегодня мы все празднуем: могу ли и я тоже уйти со двора?
     - Этого  еще  недоставало!  -  вскричал  Керавн.  - Это чудовище пьяно,
Селена больна, а ты рвешься на улицу!
     - Но никто не остается сегодня дома, - возразил негр.
     - Так  убирайся!  -  закричал  Керавн. - Шляйся до полуночи! Делай, что
хочешь,  только  не  ожидай,  что  я  буду держать тебя дольше. Для верчения
ручной  мельницы  ты  еще годишься, и, наверно, найдется какой-нибудь дурак,
который даст за тебя две-три драхмы.
     - Нет,  нет,  не  надо  продавать!  -  застонал  старик и поднял руки с
умоляющим видом; но Керавн не слушал его и продолжал:
     - Собака,  по  крайней  мере,  привязана  к своему господину, а вы - вы
объедаете его, и когда он нуждается в вас, то вас тянет шляться по улицам.
     - Но я останусь, - завыл старик.
     - Делай,  что  хочешь.  Ты  уже  давно похож на разбитую клячу, которая
делает  всадника  посмешищем  для  детей.  Когда ты выходишь со мною, то мне
вслед  люди  смотрят  так,  как  будто  у меня какое-нибудь грязное пятно на
паллии.  И  эта  паршивая собака желает праздновать и корчить из себя важную
фигуру среди граждан!
     - Да  ведь я остаюсь, только не продавай меня! - жалобно простонал раб,
стараясь  поймать руку своего повелителя, но Керавн оттолкнул его и приказал
ему  идти  в  кухню,  развести  огонь  и  облить водой голову старухи, чтобы
привести ее в себя.
     Раб  выпроводил  ее  за  дверь,  а Керавн пошел в спальню дочери, чтобы
разбудить ее.
     В  комнате Арсинои не было никакого другого света, кроме того, которому
удавалось  прокрасться  через  отверстие  под  самым  потолком.  Косые  лучи
утреннего солнца падали теперь на постель, к которой подошел Керавн.
     Там   его  дочь  лежала  в  глубоком  сне.  Прекрасная  голова  девушки
покоилась  на  согнутой  правой  руке,  распущенные светло-каштановые волосы
потоком струились на нежные плечи и переливались через край постели.
     Еще  никогда  дочь не казалась ему такой прекрасной, мало того - вид ее
взволновал  его  сердце,  так  как  Арсиноя напомнила ему умершую жену. И не
одна  суетная  гордость,  но  и  движение  истинной отеческой любви невольно
превратило  желание  его  души  в  сердечную  молитву  без  слов, чтобы боги
сохранили это дитя и даровали ему счастье.
     Он  не  привык  будить  дочерей,  которые  всегда просыпались и были на
ногах  раньше его, и ему было тяжело прервать сладкий сон своей любимицы; но
это  было  необходимо, и он, окликнув Арсиною по имени, потрепал ее по плечу
и   сказал,   когда   она   наконец   приподнялась   и  посмотрела  на  него
вопросительно:
     - Это я. Вставай! Вспомни, дитя, сколько сегодня предстоит дел.
     - Конечно. Но ведь еще очень рано, - возразила она, зевая.
     - Рано?   -   спросил   Керавн,  улыбаясь.  -  Мой  желудок  утверждает
противное. Солнце стоит уже высоко, а я еще не получил своего супа.
     - Пусть его сварит старуха.
     - Нет,  нет,  дитя,  ты  должна встать. Разве ты забыла, кого ты должна
представлять? А моя завивка? А супруга префекта? И затем - твой наряд?
     - Так  уйди...  Мне  нет  ни малейшего дела до Роксаны и до всего этого
переодевания.
     - Потому  что  ты  еще  не совсем проснулась, - засмеялся управитель. -
Каким образом очутился листок плюща в твоих волосах?
     Арсиноя  покраснела,  схватилась  за то место головы, на которое указал
ей отец, и сказала лениво:
     - От какой-нибудь ветки. Но теперь уходи, чтобы я могла встать.
     - Сейчас, сейчас. В каком положении ты нашла Селену?
     - Ей  вовсе не так плохо; но об этом я расскажу потом. Теперь же я хочу
остаться одна.
     Когда  затем  через  полчаса Арсиноя принесла отцу суп, он посмотрел на
нее   с  удивлением.  Ему  показ