оставаться  здесь до тех пор, пока последняя из вас, клейщиц,
не покинет мастерскую.
     Селена,  разумеется,  чувствовала,  что  она обязана этим двум женщинам
благодарностью  за  их  добрую услугу, и все-таки эта услуга казалась ей как
бы  милостыней.  Поэтому  она  быстро  и  все  еще с нежной краской на щеках
отвечала:
     - Я   очень   признательна   вам  за  ваше  доброе  предложение,  очень
признательна;  но здесь ведь работает каждый за себя, и я не могу позволить,
чтобы вы подарили мне то, что заработали сами.
     Этот  отказ  сорвался с уст Селены с решительностью, далеко не лишенной
высокомерия,  но  это  не  смутило добродушного спокойствия женщины, которую
работницы обычно называли вдовою Анной.
     И,  посмотрев  на  Селену  спокойным  взглядом  своих больших глаз, она
ласково отвечала:
     - Мы  работали для тебя охотно, дочь моя, и божественный мудрец сказал,
что  давать  лучше,  чем  принимать.  Понимаешь  ли  ты,  что  это значит? В
настоящем  случае  это  значит,  что  хорошим людям гораздо приятнее оказать
услугу,  чем  получить  хороший  подарок.  Ты  сказала,  что благодарна нам;
неужели же теперь ты хочешь испортить нам нашу радость?
     - Я не совсем понимаю... - отвечала Селена.
     - Не  понимаешь?  -  прервала  ее  вдова  Анна.  - Так попробуй оказать
другим  какую-либо  услугу  с  сердечной  любовью,  и  ты  увидишь,  как это
приятно,  как  радуется  при  этом  сердце, как это превращает всякий труд в
удовольствие.  Не  правда  ли,  Мария, ведь мы искренне поблагодарим Селену,
если она не помешает нашему удовольствию поработать за нее?
     - Я делала это так охотно, - сказала та, - да вот я и кончила.
     - И  я  тоже,  -  сказала  вдова,  прижимая  платком  последний  лист к
другому,  ближайшему,  и  затем  соединяя законченные ею полоски с полосками
Марии.
     - Очень  вам  благодарна,  -  пробормотала  Селена,  опустив  глаза,  и
поднялась  со  скамейки. При этом она попробовала встать на больную ногу, но
почувствовала такую боль, что снова с легким криком опустилась на скамейку.
     Вдова  подбежала  к  ней,  села возле нее, с нежной осторожностью взяла
поврежденную  ногу  Селены  в свои изящные узкие руки, внимательно осмотрела
ее, слегка пощупала и затем в ужасе воскликнула про себя:
     - Спаситель мой! И с такой ногой она шла по улицам?
     Затем она повернула лицо к Селене и сказала сердечно:
     - Бедная,  бедная  девочка!  Как  должна ты страдать! Как въелись ремни
сандалии в распухшее тело! Это ужасно! Впрочем... Ты далеко отсюда живешь?
     - Я могу дойти домой в полчаса.
     - Невозможно!  Дай  мне  сперва посмотреть на моей табличке, сколько ты
можешь  требовать  у  казначея.  Я  принесу  эти деньги, и тогда увидим, что
можно  сделать  для  тебя.  А ты, дочь моя, покамест посиди спокойно. Мария,
поставь  ей  скамеечку под ноги и осторожно распусти ей ремни на лодыжке. Не
бойся, дитя, у нее нежная, осторожная рука.
     С  этим  уверением  она встала, поцеловала Селену в лоб и в глаза, а та
со слезами обняла ее и голосом, дрожавшим от волнения, повторила только:
     - Анна, милая Анна!
     Подобно  тому  как  в октябрьский день теплый солнечный свет напоминает
путнику  о  минувшем  лете,  так  весь облик и все действия вдовы напоминали
Селене  о давно утраченной любви и заботливости покойной матери. К горечи ее
страданий    примешивалось    что-то   отрадно-сладкое.   Она   с   чувством
благодарности  кивнула  вдове и покорно осталась на своем месте. Так отрадно
было  снова  быть послушной, повиноваться охотно, чувствовать себя ребенком,
ощущать в своем сердце благодарность за эту любовную заботливость.
     Вдова  удалилась,  а  Мария  встала перед Селеной на одно колено, чтобы
распустить и снять ремни, которые вдавливались в распухшую ногу.
     Мария  принесла  воды  и  освежила ее лоб и воспаленную рану на голове.
Когда  Селена  снова  открыла глаза, Анна вернулась. Вдова погладила больную
по густым мягким волосам. Селена улыбнулась и спросила тихим голосом:
     - Я спала?
     - Ты  закрыла  глаза,  милое  дитя,  -  отвечала надзирательница. - Вот
плата  твоя  и твоей сестры за двенадцать дней. Не двигайся, я положу деньги
в  твою кошелку. Марии не удалось развязать сандалию, но сейчас придет врач,
которого  мастерская  держит для своих людей, и он укажет, что нужно сделать
с  твоей  больной ногой. Управляющий велел приготовить для тебя носилки. Где
вы живете?
     - Мы? - спросила Селена с испугом. - Нет, нет, я пойду домой пешком.
     - Но,  милое  дитя,  ты не дойдешь вот до того порога, даже если мы обе
будем вести тебя.
     - Так  велите  принести  носилки  с улицы. Мой отец... впрочем, об этом
нет надобности знать никому!.. Я не могу...
     Вдова  Анна  кивнула  Марии,  чтобы  та вышла. Когда дверь за горбуньей
затворилась,  Анна  взяла  стул, села против Селены, положила руку на колено
ее здоровой ноги и сказала:
     - Теперь  мы  одни.  Я  не  болтлива и, разумеется, не употреблю во зло
твоего  доверия.  Скажи  мне  спокойно:  к  какому  дому ты принадлежишь? Ты
веришь, что я желаю тебе добра, не правда ли?
     - Да,  - искренне отвечала Селена и посмотрела в правильно очерченное и
обрамленное  гладкими каштановыми волосами лицо вдовы, каждая черта которого
носила отпечаток сердечной доброты. - Да, ты даже напоминаешь мне мою мать.
     - Я могла бы быть твоей матерью, - сказала Анна.
     - Мне уже девятнадцать лет.
     - Уже?  -  улыбнулась  Анна.  - Моя жизнь, милая девушка, вдвое длиннее
твоей.  У  меня  тоже был ребенок, сын, и он был взят от меня еще маленьким.
Теперь он был бы одним годом старше тебя, дочь моя. Жива ли твоя мать?
     - Нет,  - отвечала Селена с прежней горечью, вошедшей у нее в привычку,
-  боги отняли ее у нас. Ей теперь еще не было бы, как и тебе, сорока лет, и
она  была бы так же красива и ласкова, как ты. Когда она умерла, то оставила
кроме  меня еще семерых детей, все маленькие, и между ними одного слепого. Я
самая старшая и делаю для них, что могу, чтобы они не погибли.
     - Бог поможет тебе в этом прекрасном деле.
     - Боги!  -  вскричала  Селена  с  горечью. - Они позволяют им расти; об
остальном должна заботиться я одна. Ах, моя нога, моя нога!
     - О ней мы теперь и подумаем прежде всего. Твой отец жив?
     - Да.
     - И он не должен знать, что ты работаешь здесь?
     Селена кивнула головой.
     - Он беден, но знатного происхождения?
     - Да.
     - Кажется,  идет  врач. Но неужели я не узнаю имени твоего отца? Однако
это нужно, чтобы доставить тебя домой.
     - Я  дочь  управляющего  дворцом  Керавна,  и  мы  живем  во  дворце на
Лохиаде,  - отвечала Селена с быстрой решимостью, но тихим шепотом, чтобы ее
не   услышал  врач,  отворивший  дверь  комнаты.  -  Никто,  а  мой  отец  в
особенности, не должен знать, что мы делаем здесь.
     Вдова   успокоительно  кивнула  головой,  поклонилась  пожилому  врачу,
который  явился  в  мастерскую  вместе  со  своим  помощником, подвела его к
больной,  освежила  мокрым  полотенцем лоб и рану девушки, поддерживала ее и
целовала  в  щеку,  когда боль становилась невыносимой, между тем как старый
врач   осматривал  больную  ногу  и  разрезал  острыми  ножницами  ремни  на
поврежденной  лодыжке.  Несколько  стонов,  вырвавшихся  из груди, несколько
внезапных  криков  выдавали,  какую  страшную,  нестерпимую боль чувствовала
Селена.
     Когда  наконец  ее  нежная,  прекрасной формы, но теперь обезображенная
большой  опухолью  нога  была освобождена от уз и лодыжка выдержала давление
пальца врача, он вскричал, обращаясь к своему помощнику:
     - Посмотри,  Ипполит,  с  этой  штукой  девушка  шла  по улице! Если бы
кто-нибудь  другой  рассказал мне об этом случае, я ответил бы ему, чтобы он
приберег  эту  ложь  для себя. Фибула на суставе треснула пополам, и девушка
бежала  с  переломленной  костью  дальше,  чем я могу пройти пешком. Клянусь
собакой,  девушка,  это  будет  чудом,  если  ты не останешься хромой на всю
жизнь!
     Утомленная  до  смерти,  Селена  слушала врача с закрытыми глазами. При
последних словах она слегка пожала плечами, презрительно скривив губы.
     - Остаться  хромой  или нет тебе все равно? - спросил старик, от острых
глаз  которого  не  ускользало  ни одно движение пациентки. - Это твое дело;
мое  же  дело  -  позаботиться о том, чтобы ты из моих рук не вышла калекой.
Случай  совершить  чудо  представляется нам не каждый день, и, к счастью, ты
сама  даешь  мне  дельного помощника, не какого-нибудь там сердечного дружка
или  другого  парня  в  этом  роде (хотя ты непозволительно красива), а свою
чудную,  чудную,  здоровую юность. Дыра на голове тоже воспалена больше, чем
следует. Освежайте ее почаще прохладной водой. Где ты живешь, девушка?
     - На  расстоянии  около  получаса  отсюда,  -  отвечала за Селену вдова
Анна.
     - Так далеко ее теперь нельзя даже нести на носилках, - сказал врач.
     - Я  должна  отправиться  домой!  -  вскричала Селена решительно, делая
попытку подняться.
     - Вздор!  - вскричал врач. - Кроме того, я просил бы не делать подобных
движений.  Спокойно  лежать, терпеть, быть послушной, иначе эта дурная штука
еще  прескверно  кончится.  Лихорадка  уже  началась  и  сегодня вечером еще
усилится.  Она  не  имеет  никакого  отношения  к  сломанной  ноге и связана
главным  образом  с  воспаленной раной на голове. Нельзя ли, - продолжал он,
обращаясь  к  Анне,  -  устроить  ей  здесь постель, на которой она могла бы
лежать до тех пор, пока мастерская не откроется снова?
     - Скорее  я  умру!  - вскричала Селена и попыталась высвободить ногу из
рук врача.
     - Тише,  тише, милая девочка, - упрашивала вдова успокаивающим тоном. -
Я  знаю,  куда тебя отнести. Мой дом находится в саду госпожи Павлины, вдовы
Пудента,  недалеко,  у  самого моря, не дальше тысячи шагов отсюда. Там ни в
мягкой  постели,  ни в заботливом уходе недостатка не будет. Хорошие носилки
готовы, и мне кажется...
     - Это  все-таки  порядочно далеко, - прервал ее врач, - но, разумеется,
за  нею  нигде не может быть лучшего ухода, чем у тебя, Анна. Так попробуем;
и  я  провожу  ее,  чтобы переломать ноги проклятым носильщикам, если они не
будут идти ровным шагом.
     Селена  не  противилась  этому  распоряжению  и  охотно  приняла питье,
поданное  ей  врачом,  но  тихо  плакала,  когда  ее укладывали на носилки и
осторожно положили подушку под ногу.
     На  улице,  куда  ее  вынесли  через  боковые ворота, ее сознание вновь
затуманилось,  и  точно  сквозь  сон  слышала она голос врача, напоминавшего
носильщикам  об  осторожности,  точно  сквозь  сон  видела  на  улице людей,
проходивших  мимо  нее  или  проезжавших  верхом  и  в  повозках.  Затем она
заметила,  что  ее  несут через большой сад, и наконец смутно почувствовала,
как ее укладывают в постель.
     С  этих  пор ею овладели грезы, но неоднократные подергивания лица и по
временам  быстрое  движение  руки,  хватавшейся  за  голову, доказывали, что
действительность не вполне ушла от нее.
     Вдова  Анна  сидела  у ее постели и действовала в точности по указаниям
врача,  который  оставил  Селену  только тогда, когда остался вполне доволен
постелью и положением на ней больной.
     Мария  сидела  возле  вдовы  и помогала ей смачивать компрессы и делать
бинты из старого белья.
     Когда  Селена  начала дышать ровнее, вдова Анна сделала своей помощнице
знак придвинуться к ней как можно ближе и тихо спросила:
     - Можешь  ли ты остаться здесь до завтрашнего утра? Мы должны ухаживать
за  больной попеременно, потому что, может быть, нам придется не спать много
ночей. Какой сильный жар в ране на голове!
     - Да,  - отвечала Мария, - только я должна сказать матери, чтобы она не
беспокоилась.
     - Хорошо,  в  таком случае сходи, пожалуйста, еще в одно место, так как
я теперь не могу оставить бедняжку.
     - Ее родные будут беспокоиться.
     - К  ним-то  тебе и нужно сходить; но никто, кроме нас двоих, не должен
знать,  кто  она.  Вели  вызвать сестру Селены и расскажи ей, что случилось.
Если  ты застанешь дома ее отца, то скажи ему, что я ухаживаю за его дочерью
и  что  врач  строго  запретил  ей  не  только  ходьбу, но и передвижение на
носилках.  Он  не  должен  знать,  что  Селена  принадлежит  к  числу  наших
работниц.  Не  упоминай  ему  также  ни  словом  о мастерской. Если же ты не
застанешь  дома  ни Арсиною, ни отца, то скажи только тому, кто отворит тебе
дверь,  что  я  взяла больную к себе, и притом охотно. О нашей мастерской ни
слова,  помни  это.  И  еще  одно:  бедная  девушка,  наверное, не пошла бы,
несмотря  на  свою  болезнь,  на  работу,  если  бы  семья не нуждалась в ее
заработке.  Отдай  эти драхмы ее родным и скажи, что мы их нашли при Селене,
как это и есть на самом деле.


III

     Плутарх,   один   из   богатейших   граждан   в  Александрии,  которому
принадлежала  и  папирусная  мастерская,  где  работали  Селена  и  Арсиноя,
добровольно  вызвался  позаботиться  о  "приличном" приеме жен и детей своих
граждан,  которые сегодня должны были собраться в одном из небольших театров
города.
     Кто  знал  его,  тому  было  известно, что слово "прилично" в его устах
значило то же, что "по-царски".
     Дочь  судостроителя  подготовила Арсиною к большому великолепию, но уже
при  самом  входе в театр девушка увидела больше, чем ожидала. Когда ее отец
назвал  свое  и ее имя, то мальчик, поместившийся в корзине с цветами, подал
ей  великолепный  букет,  а другой, сидевший верхом на дельфине, преподнес в
виде  входного  билета  изящно  вырезанный из слоновой кости и оправленный в
золото  листок  с  приделанной  к нему булавкой, который приглашенные должны
были  носить  на  пеплуме  в  виде  застежки. Подобные подарки подносились у
каждых ворот театра входившим в него женщинам.
     Проходы,  которые  вели  на  места  зрителей, были полны благоухания, и
Арсиноя,  уже не раз бывшая в этом театре, едва узнала его - так роскошно он
был украшен цветами и тканями.
     Да  и  видел ли кто-нибудь до сих пор, чтобы на первых местах сидели не
мужчины,  а  женщины  и  девушки?  Ведь  дочерям  граждан вообще дозволялось
посещать зрелища только в редких, совершенно особенных случаях.
     Улыбаясь  словно товарищу, отставшему в своей карьере, смотрела Арсиноя
вверх  на пустые места самых дешевых рядов полукруглого амфитеатра, где она,
когда  ей приходилось прибегать к своему собственному тощему кошельку, чтобы
попасть   в  театр,  не  раз  готова  была  умереть  от  радости,  горя  или
сострадания,  хотя  там, на самом верху под открытым небом, служившим театру
вместо  свода,  сквозной  ветер  не  прекращался  никогда. В особенности там
приходилось  страдать  летом  из-за  тентов,  прикрывавших театр с солнечной
стороны   ради   тени.  Этими  огромными  кусками  парусины  люди  управляли
посредством  толстых канатов, и когда они тащили эти канаты сквозь кольца, в
которых  те  свободно  двигались,  от  этого происходил такой шум, что нужно
было  затыкать  уши.  Часто  приходилось даже отстранять голову, чтобы ее не
задел тяжелый канат или тент.
     Обо  всем  этом  Арсиноя  вспоминала  теперь  не  более,  чем  мотылек,
играющий  на  солнце,  может  думать  о  безобразной  куколке, из которой он
вылетел на свободу.
     Сияя  от радостного волнения, шла она к своему месту за юной спутницей,
чернокудрой  дочерью  судостроителя.  Она  замечала  многочисленные взгляды,
которые  устремлялись к ней; но это только усиливало ее радость, так как она
знала,  что им есть на что посмотреть, а нравиться многим - это, думала она,
и есть самое лучшее удовольствие.
     В  особенности  сегодня!  Разве  те,  которые  смотрели на нее, не были
первыми  гражданами  Александрии?  Вон  там стоят они на сцене, и между ними
находится   добрый   верный   верзила  Поллукс  и  машет  ей  рукой  в  знак
приветствия.  Она  не  могла стоять спокойно на ногах, а руки заставила себя
скрестить на груди, чтобы не выдать своего глубокого волнения.
     Раздача   ролей  уже  началась,  так  как  в  ожидании  Селены  Арсиноя
запоздала на полчаса.
     Как  только она заметила, что взгляды, которые бросали на нее при входе
в  театр,  обратились  к  другим  предметам,  она  сама начала осматриваться
кругом.
     Она  села  на  короткую  скамейку  на  самом нижнем и самом узком конце
одного  из секторов, которые расширялись кверху и, отделяясь один от другого
лестницами для входящих и выходящих, образовывали амфитеатр.
     Здесь  она  была  окружена  девушками  и женщинами, которые должны были
принять участие в представлениях.
     Места  участников  были отделены от сцены орхестрой*, откуда легко было
взойти на сцену по ступеням, по которым в другое время всходили на хоры.
     ______________
     *  Орхестрой в греческом театре называлась круглая, в эллинистическом -
подковообразная  площадка  между  нижним  рядом сидений театра и сценой. Эта
площадка  была  покрыта  искусственным  полом,  или  помостом,  в той части,
которая  примыкала  к  сцене, и там помещался хор. Свободная часть орхестры,
именуемая  конистра,  служила  для  прохода  запоздавших  зрителей. В центре
орхестры  находился  алтарь Вакху. В более позднее время ступеньки соединяли
орхестру со сценой и с конистрой.

     Позади  Арсинои, на все расширявшихся кругах амфитеатра, сидели матери,
отцы  и  мужья  участвовавших,  к  которым  присоединился и Керавн, в паллии
шафранного  цвета,  а  также  довольно  значительное  число жадных до зрелищ
матрон и престарелых граждан, принявших приглашение Плутарха.
     Между  молодыми  женщинами  и  девушками  Арсиноя  увидала много таких,
красота  которых  поразила  ее; однако же она любовалась ими без зависти. Ей
не  приходило в голову сравнивать себя с ними, так как она хорошо знала, что
очень  хороша собой и что ей не надо нигде прятаться, даже здесь, и этого ей
было достаточно.
     Непрерывный   многоголосый   гул,  исходивший  от  зрителей,  и  тонкое
благоухание,  поднимавшееся  с алтаря в орхестре, опьяняли. И никто не мешал
Арсиное  озираться  кругом,  потому что ее спутница нашла подруг, с которыми
болтала  и  смеялась.  Другие девушки и женщины скромно глядели перед собою,
или  рассматривали  остальных зрителей и зрительниц, или устремляли все свое
внимание на сцену.
     Арсиноя  скоро  последовала  их  примеру  и  не  только  ради Поллукса,
который,  по  желанию  префекта  Титиана  и  вопреки  противодействию своего
хозяина   Папия,   был  включен  в  число  художников,  предназначенных  для
распоряжения зрелищами.
     Не  один  раз  видела  она послеполуденное солнце, сиявшее так же ярко,
как  теперь  в  театре,  и  такой же голубой и безоблачный небесный свод над
зрительной  залой,  однако  же  все  имело  сегодня  совершенно  иной вид на
возвышенной плоскости позади орхестры.
     Богатый  колоннами фасад царского дворца, выстроенного из разноцветного
мрамора  и  украшенного  золотом, служил и теперь, как всегда, задним планом
сцены,  но  в  этот  раз  от  пилястра  к  пилястру,  от  колонны  к колонне
извивались  гирлянды  из  свежих  и  ароматных цветов. Множество художников,
самых  первых  в  городе,  ходили  с  табличками  и  грифелями  в руке среди
десятков   девушек  и  женщин,  а  сам  Плутарх  и  окружавшие  его  господа
составляли хор, в котором певцы то расходились, то снова сходились.
     На  правой  стороне  сцены  возвышались три пурпурных ложа, на одном из
которых  сидел  префект  Титиан  со  своей  женой Юлией, с грифелем в руках,
словно  художник;  на  другом  -  лежал,  растянувшись, Вер, увенчанный, как
всегда, розами. Третье, предназначенное для Плутарха, оставалось незанятым.
     Претор,  не  стесняясь,  прерывал  каждую  речь,  точно  он  был  здесь
хозяином,  и  его  замечания принимались с громко выраженным согласием или с
одобрительным смехом.
     Фигура  бо