ас. Если бы ты была дома, отец, может быть, еще одумался бы.
     Селена   сухо   засмеялась,  губы  ее  насмешливо  искривились,  и  она
вскричала:
     - Смелей!   Продолжайте   в  том  же  роде...  Так  вы  еще  ухитритесь
обзавестись  лошадьми  и  экипажем  за  два дня до того, как вас выбросят на
улицу...
     - У  тебя  на  уме  всегда  только  самое худшее, - возразила Арсиноя с
досадой.  -  Говорю  тебе, все пойдет лучше, прекраснее и благоприятнее, чем
мы  ожидаем.  Как  только  мы  разбогатеем,  мы выкупим старого раба и будем
кормить его до смерти.
     Селена  пожала плечами, а ее сестра вскочила со своего стула со слезами
на глазах.
     Она  была так рада, что может сообщить сестре о своем счастье, и твердо
убеждена,  что  ее  рассказ развеселит душу больной подобно солнечному свету
после  темной  ночи.  И  вот  теперь она не может добиться от сестры ничего,
кроме горькой насмешки!
     Если  друг  отказывается разделить с нами наше счастье, то нам не менее
тяжело, чем когда он оставляет нас в несчастье.
     - Как  можешь  ты  портить  мне  мою  единственную радость! - вскричала
Арсиноя.  - Правда, я знаю, что тебе не нравится все, что бы я ни делала, но
мы  все же сестры, и тебе нечего сжимать зубы, скупиться на слова и поводить
плечами,  когда  я  тебе  рассказываю  о  вещах,  по  поводу которых со мною
порадовались  бы  даже  посторонние  девушки, если бы я открылась им. Ты так
холодна, так бессердечна! Может быть, ты еще выдашь меня отцу!
     Арсиноя  не  докончила своей фразы, потому что Селена посмотрела на нее
с горечью и беспокойством и тотчас же отвечала:
     - Я не могу радоваться; это мне причиняет слишком большую боль.
     При  этих  словах  слезы  полились  по  ее щекам. Арсиноя, заметив это,
снова  почувствовала  сострадание  к  больной.  Она наклонилась над Селеной,
поцеловала  ее  в  щеку  сперва  один  раз,  потом  другой  и  третий; но та
отстранила ее и тихо простонала:
     - Оставь  меня, прошу тебя, оставь меня! Уйди, я не могу выносить этого
дольше.
     Всхлипывая,  она  повернула  лицо  к  стене; Арсиноя еще раз попыталась
приблизиться  к  ней  с изъявлениями своей любви, но больная отстранила ее с
еще большей запальчивостью и вскричала как будто в отчаянии:
     - Я умру, если ты не оставишь меня одну!
     Тогда  счастливица,  видя,  что искренний дар ее отвергнут единственной
подругой, плача, направилась к двери и села перед домом, дожидаясь отца.
     Накладывая  новый  компресс,  Анна заметила, что Селена плакала; но она
не спросила о причине слез.
     Вечером  вдова  объявила  больной, что она теперь оставит ее на полчаса
одну,  так  как  она  и  Мария уйдут, чтобы помолиться с братьями и сестрами
своему богу, между прочим, и о ней.
     - Оставьте,  оставьте, - сказала Селена, - что есть, то и есть; никаких
богов не существует.
     - Богов?  - сказала Анна. - Их нет, но есть один, добрый, любвеобильный
отец на небесах, и ты еще познаешь его.
     - Я знаю его, - пробормотала больная с горькой насмешкой.
     Как  только  Селена  осталась  одна,  она поднялась на постели, бросила
лежавшие  возле  нее цветы в глубину комнаты, начала вертеть предназначенную
для  прикрепления  застежки  булавку, и та сломалась; но она не пошевельнула
рукой,  чтобы  достать  золотую  оправу  с  вырезанным камнем, упавшую между
кроватью и стеной.
     Затем она уставилась глазами в потолок и не шевелилась.
     Стемнело.  Лилии и каприфолии в букете у окна начали пахнуть сильнее, и
изливавшийся   из   них   аромат   неутолимо   преследовал  ее  лихорадочным
возбуждением.  Селена  ощущала его при каждом вдохе, и не проходило ни одной
минуты,  когда  он  не напоминал бы ей о разрушенном счастье и о безысходном
горе.  Таким  образом,  сладкий  запах  цветов  сделался для нее невыносимее
едкого  дыма,  и  она закрыла голову одеялом, чтобы избавиться от этой новой
пытки. Но скоро она вновь сбросила одеяло: она задыхалась под ним.
     Ею  овладело  невыразимое беспокойство, и при этом в поврежденной ноге,
как  молот,  стучала  боль,  рана  на  голове  горела,  от  мучительной боли
напряженно сжимались мускулы.
     Каждый  ее нерв, каждая мысль, приходившая ей в голову, - все причиняло
ей  муку,  и  при этом она чувствовала себя беспомощной, беззащитной, вполне
отданной  на  произвол  каких-то жестоких сил, которые стремительно увлекали
ее душу подобно буре, бешено играющей верхушками пальм.
     Без  слез,  не  способная лежать на одном месте, но при каждом движении
чувствуя  новую боль, не в силах собрать мысли, толпившиеся в ее мозгу, она,
однако  же,  была  твердо убеждена, что этот запах цветов отравит ее, убьет,
сведет  с  ума. Она спустила больную ногу с постели, затем другую и села, не
обращая внимания на боль, не думая о предостережении врача.
     Длинные  распустившиеся волосы падали волнами на ее лицо, плечи и руки,
которыми она поддерживала голову.
     В таком положении мысли ее приняли другое направление.
     Взгляд,  которым  она  смотрела на пол, окаменел, и горькое, враждебное
чувство  против  сестры,  ненависть к Поллуксу, презрение к жалким слабостям
отца  и  к  своему собственному ослеплению в диком беспорядке сменялись в ее
душе.
     Всюду  царствовал  глубокий  мир; по временам вечерний ветер доносил до
ее  ушей  чистые  звуки  какой-то благочестивой песни из дома вдовы Пудента.
Селена  не обращала на них внимания, но, когда тот же ветер еще сильнее, чем
прежде,  пахнул  ей  в  лицо  ароматом цветов, она крепко впилась пальцами в
свои  волосы и с такой силой рванула их книзу, что от боли, которую она сама
себе  причинила,  у нее вырвался громкий стон. Ее начал преследовать вопрос:
неужели  ее  волосы  не  так  пышны  и  прекрасны, как у Арсинои; и, подобно
молнии  ночью,  в  ее  омраченной  душе  промелькнуло желание - той же самой
рукой,  которой  она  причинила боль самой себе, схватить сестру за волосы и
повалить ее на землю.
     Но этот запах, этот ужасный запах! Она не могла его выносить дольше.
     Вне  себя  она  встала  на  свою  поврежденную ногу, маленькими шажками
подобралась  к  окну  и  сбросила  на  пол букет вместе с большой кружкой из
обожженной  глины, в которой он помещался. Сосуд разбился. Вдова Анна купила
его недавно перед тем на свои с трудом сбереженные деньги.
     Чтобы  отдохнуть,  Селена,  стоя на одной ноге, оперлась о правый косяк
двери  и  здесь  явственнее,  чем  в  постели,  услышала  шум  морских волн,
разбивавшихся о каменную береговую дамбу позади домика вдовы Анны.
     Выросшая  на  Лохиаде,  Селена  была хорошо знакома с этими звуками; но
никогда  еще плеск и прибой ударявшей в камни, хлюпающей, влажной и холодной
стихии не действовал на нее так, как теперь.
     Ее  кровь была воспалена лихорадкой, нога горела, голова пылала, злоба,
точно  медленный огонь, сжигала душу, и ей казалось, что каждая новая волна,
разбивавшаяся  о  дамбу,  кричала  ей:  "Я  холодна, влажна, я могу погасить
пожирающее тебя пламя, могу прохладить и оживить тебя".
     Что  могла  дать  ей  жизнь,  кроме  новых  мук и нового горя? Но море,
синее,  темное  море,  было  велико,  холодно  и  глубоко;  его волны своими
ласкающими  звуками обещали ей погасить жар ее лихорадки и разом снять с нее
бремя жизни!
     Селена  ни  о чем не думала, ничего не воображала; она не вспоминала ни
о  детях,  о которых так долго заботилась как мать; ни об отце, которому она
была  опорой и нянькой; какие-то глухие голоса в ее душе нашептывали ей, что
мир зол и жесток, что он место муки и забот, грызущих сердце.
     Ей  казалось,  будто  она по самые виски погрузилась в огненную яму, и,
подобно  страдалице,  одежда которой охвачена пламенем, она тянулась к морю,
на  дне  которого она могла надеяться достигнуть высшей цели своих страстных
желаний - прекрасной холодной смерти, в которой исчезнет все.
     Шатаясь,  с  тихим  стоном,  прошла  она через дверь в сад и, на каждом
шагу готовая упасть, медленно ковыляя, направилась к морю...


VIII

     Александрийцы  обладали  упрямыми затылками. Только какое-нибудь совсем
незаурядное  явление  могло заставить их повернуть голову и посмотреть, хотя
в  каждый  час  и  на  всех  улицах  их  города  можно  было  видеть  немало
необыкновенных вещей.
     А  сегодня  каждый  и  без  того  думал  только  о самом себе и о своем
веселье.
     Какая-нибудь  особенно  красивая,  статная или хорошо наряженная фигура
возбуждала  здесь  -  мимолетную улыбку, там - крик одобрения; но прежде чем
зрители  могли  вполне  насладиться  одним  каким-нибудь зрелищем, их жадные
взгляды искали уже другого.
     Поэтому  никто  не  обратил  особенного  внимания на Адриана и двух его
спутников,  которые  без  сопротивления отдались потоку толпы, стремившемуся
по  улицам;  а  между  тем каждый из них представлял зрелище замечательное в
своем роде. Адриан был наряжен Силеном, Поллукс - фавном*.
     ______________
     *  Фавн  (римск.  миф.)  -  бог  полей и лесов; изображался с козлиными
рогами и ногами и с острыми ушами.

     Оба  были  в  масках, и стройному подвижному юноше его одеяние пристало
не  хуже,  чем  могучей  энергичной  фигуре  зрелого  мужчины, шедшего с ним
рядом.
     Антиной следовал за своим повелителем, одетый Эротом.
     Он  был покрыт красноватым плащом и увенчан розами, а серебряный колчан
на  его  спине  и  лук  в  руке  символически  показывали,  какого  бога  он
изображает.
     Он  тоже  был  в  маске,  однако  же его фигура привлекала к себе много
взоров,  и вслед ему раздавались то там, то сям восклицания: "Да здравствует
любовь!" или: "Будь милостив ко мне, прекрасный сын Афродиты!"
     Поллукс   достал  нужные  для  переодевания  вещи  из  кладовой  своего
хозяина.  Последнего  не  было  дома;  но  вопрос  о  его согласии показался
молодому  человеку  неважным,  так  как  и Поллукс, и другие помощники Папия
часто с его ведома пользовались этими вещами для подобных целей.
     Поллукс   немножко   поколебался   только  тогда,  когда  брал  колчан,
выбранный  им  для  Антиноя, потому что этот колчан был из чистого серебра и
подарен  его  хозяину женою одного богатого хлеботорговца, статую которой он
изваял из мрамора в образе охотящейся Артемиды.
     "Прекрасный  спутник римлянина должен быть великолепным Эротом, - думал
художник,  укладывая этот ценный предмет с другими вещами в корзину, которую
должен  был нести за ним его косоглазый ученик. - Ему нужен колчан, и прежде
чем  взойдет  солнце,  эта  бесполезная вещь будет уже снова висеть на своем
крюке".
     Впрочем,   у   Поллукса   было   мало   времени  радоваться,  глядя  на
великолепную  фигуру  бога  любви,  наряженного  им  так  богато, потому что
римский  архитектор,  которого он провожал, был охвачен такой жаждой знания,
таким  пристальным  любопытством,  что  молодому  наблюдательному художнику,
родившемуся  в  Александрии,  не один раз приходилось затрудняться с ответом
на неистощимые вопросы спутника.
     Седобородый  архитектор  желал  все  видеть и иметь полные сведения обо
всем.  Не  довольствуясь  ознакомлением  с  главными  улицами  и  площадями,
общественными  садами  и  зданиями,  он обращал внимание и на красивейшие из
частных  домов  и спрашивал об имени, общественном положении и имущественном
состоянии их владельцев.
     Решительный   тон,  с  которым  он  указывал,  по  какому  пути  желает
следовать, показал Поллуксу, что он хорошо знаком с расположением города.
     Когда  этот  умный  и  знатный  римлянин  высказывал  одобрение  и даже
восторг  по  поводу  широких  и  чисто содержащихся городских улиц, красивых
площадей  и  чрезвычайно  величественных  зданий,  в  которых  нигде не было
недостатка,  то  это  радовало молодого александрийца, любившего свой родной
город.
     Прежде  всего  Адриан  велел  вести  себя  вдоль морского берега, через
Брухейон,  к  храму  Посейдона*,  где  он совершил краткую молитву. Потом он
заглянул  в  сады  царских  дворцов  и  в  дворцы  Музея**,  находившегося в
соседстве с ними.
     ______________
     *  Храм  Посейдона  находится  в  изгибе,  идущем от Эмпория (см. прим.
ниже) к косе, на которой стоял Тимониум.
     **  Музей - ученое и просветительное учреждение, нечто вроде академии с
коллегией  ученых,  во главе которой стоял жрец, назначавшийся при Птолемеях
царем,  а  впоследствии - императором. Музей был центром науки того времени.
Он  составлял  часть  дворца  и  содержал  в  себе  место для прогулок, залу
заседаний  и  столовую  для ученых. Адриан, покровительствовавший Музею, вел
там споры с его членами.

     Цезареум  с  его  египетскими  воротами  возбудил  в  нем  восторженное
удивление  в  не  меньшей  степени, чем театр Диониса, обнесенный аркадами с
колоннами и весь окруженный статуями.
     Оттуда  он повернул налево, опять к морю, чтобы посмотреть на Эмпорий*,
на   лес  мачт  в  гавани  Эвносты  и  на  превосходно  облицованную  камнем
набережную.
     ______________
     *  Эмпорий - место оптовой торговли и складов; находился на берегу моря
на запад от косы, где стоял Тимониум.

     Мостовое  сооружение  Гептастадия  осталось  с  правой  стороны. Осмотр
гавани  Кибот*,  кишевшей мелкими торговыми судами, задержал путников только
на  короткое  время.  Здесь  они  отошли  от моря, вошли в улицу, тянувшуюся
параллельно   Драконову   каналу,  пересекли  квартал  Ракотида,  населенный
коренными  египтянами,  где  можно было увидеть много замечательного. Прежде
всего   они   встретили  торжественную  процессию  жрецов,  служивших  богам
Нильской  долины.  Они  несли ковчеги с реликвиями, священные сосуды, статуи
богов   и  изображения  животных  и  направлялись  к  Серапейону**,  который
возвышался  над  всем  его окружавшим. Адриан не пошел туда, но остановился,
чтобы  посмотреть  на  колесницы,  которые по проезжей дороге поднимались на
холм,  где  стоял  храм,  и  на  пеших  богомольцев, всходивших по огромной,
предназначенной  для  них  лестнице.  Она  расширялась вверху и оканчивалась
платформой,  на которой со смелым изгибом четыре мощные колонны поддерживали
купол.  Возвышавшееся  за этим исполинским балдахином здание храма со своими
залами, галереями и комнатами было необозримо.
     ______________
     *  Кибот  (т.е.  ящик)  -  искусственная  гавань  на  берегу  Эвносты с
корабельными верфями, соединенная Драконовым каналом с Мареотийским озером.
     **   Серапейон   -   храм  Сераписа  в  квартале  Ракотида:  обнесенный
колоннадой  двор  с  114-метровой колонной Помпея и двумя обелисками; за ним
было  множество  комнат  и  богатейшая  библиотека, сгоревшая при Цезаре, но
восстановленная Клеопатрой (200 тыс. свитков).

     Жрецы  в  белых  одеждах,  сухощавые полунагие египтяне в передниках со
складками  и  с  платками,  повязанными  на  голове,  изображения животных и
странно  раскрашенные  дома в этом квартале в особенности привлекли внимание
Адриана  и  побудили его задать много таких вопросов, на которые Поллукс был
не в состоянии ответить.
     Удаляясь  все более и более от моря, они дошли до Мареотийского озера*,
находившегося  на  южной  окраине  города.  Нильские  корабли  и мелкие суда
разных  форм  и  величин  стояли  в этом внутреннем бассейне на якоре. Здесь
ваятель   показал  императору  Агатодемонов  канал**,  посредством  которого
проходившие  по  Нилу  в Александрию товары передавались на морские корабли.
Он   обратил  также  внимание  императора  на  великолепные  дачи  и  хорошо
обработанные виноградники на берегу озера.
     ______________
     *  Мареотийское  озеро, или Мареотида, - на юге Александрии, в то время
соединенное с нильской дельтой с одной стороны и с Киботом - с другой.
     ** Т.е. канал Доброго демона, соединявший Мареотиду с Большой гаванью.

     - Тело  этого  города  должно  полнеть, потому что у него два рта и два
желудка,  при  помощи  которых  он  питается,  то  есть  море и это озеро, -
заметил император.
     - И гавани в обоих, - прибавил Поллукс.
     - Совершенно  верно; но теперь нам пора возвращаться, - отвечал Адриан.
И  они пошли по улице, которая вела вдоль канала к северу, и, миновав Ворота
солнца,   на  восточном  конце  Канопской  улицы,  добрались  до  еврейского
квартала*.  Внутри  этого  квартала многие дома были заперты. Здесь не видно
было  также  никакого  следа праздничного движения, которое было так шумно в
квартале  язычников,  потому  что те из израильтян, которые строго соблюдали
свою  веру,  держались  вдали  от  торжеств  этого  веселого дня, хотя в них
принимало участие большинство их единоверцев, живших между эллинами.
     ______________
     * Еврейский квартал находился на востоке от Брухейона.

     Наконец  путники вернулись к Воротам солнца и пошли по Канопской улице,
разделявшей  город  на  две  половины  -  северную и южную. Адриан пожелал с
высоты   Панейона   осмотреть  уже  виденные  им  отдельные  строения  в  их
совокупности.   Короткий   путь   в  южном  направлении  привел  их  к  этой
возвышенности.
     Сад  вокруг  холма,  содержавшийся  в  большом порядке, кишел людьми, а
извилистый  путь  до  вершины  был  переполнен  женщинами  и детьми, которые
желали  посмотреть отсюда на блистательное зрелище дня, посвященное Дионису.
Вечером  должны  были  последовать  за  этим  зрелищем представления во всех
театрах.
     Прежде  чем  император  со  своими  спутниками дошел до Панейона, толпа
сжалась  теснее  и  в  ней  послышались  восклицания:  "Они идут!", "Сегодня
начинается рано!", "Вот они!"
     Ликторы  со  связками  прутьев  на плече очищали широкую улицу, которая
вела  от  театра  Диониса  к Панейону, - очищали с бесцеремонным рвением, не
обращая  внимания  на  шуточные и колкие слова, которыми встречали их везде,
где они ни появлялись.
     Женщина,  которую  один  из  этих римских блюстителей порядка отодвинул
своею связкою назад, сказала с насмешкой:
     - Подари  мне  твои  розги  для детей, а не употребляй их против мирных
граждан.
     - Среди  этих  прутьев  спрятан  топор,  - прибавил какой-то египетский
писец тоном предостережения.
     - Так  давай  его  сюда!  - вскричал мясник. - Он мне может пригодиться
для моих быков.
     При  этой  насмешке  кровь  прихлынула  к  лицу  римлянина; но префект,
который  знал  своих  александрийцев,  приказал  ликторам быть глухими - все
видеть, но ничего не слышать.
     Теперь  показалась одна когорта двенадцатого, квартировавшего в Египте,
легиона в богатейшем боевом и праздничном наряде.
     Позади  нее  шли  два  ряда  особенно  статных  ликторов  с  венками на
головах.  За  ними  следовали, сопровождаемые смуглыми египтянами, несколько
сотен  зверей  пустыни: леопарды, пантеры, жирафы, газели, антилопы и олени.
Затем  показался  хор  Диониса  с  тамбуринами,  лирами, двойными флейтами и
треугольниками,  в  богатых  костюмах  и  с  пестрыми  венками  на  головах.
Наконец,  десять  слонов  и двадцать белых коней везли большой, поставленный
на  колеса,  весь  вызолоченный  корабль. Он изображал судно, на котором, по
сказанию,  тирренские  морские  разбойники  увезли юного Диониса, после того
как  они  увидели этого прекрасного чернокудрого юношу в пурпурной одежде на
берегу.  Но  злодеи  -  так  повествует далее миф - недолго радовались своей
добыче,  потому  что,  едва  они  вышли  в  открытое море, оковы бога упали,
виноградные   лозы,   быстро   и   роскошно   разрастаясь,  опутали  паруса,
виноградные  ветви  обвились  вокруг  рей  и весел, грозди отяготили канаты;
мачта  же,  скамья и стены корабля обросли плющом. На земле и на море Дионис
одинаково   могуществен.   На  разбойничьем  судне  он  принял  образ  льва.
Охваченные  ужасом  злодеи  бросились  в  море и, превратившись в дельфинов,
последовали за утраченным кораблем.
     Этот  корабль,  в  том  виде,  как  он  изображен в гомеровских гимнах,
Титиан  велел  сделать  из