говорить первому. Она загородила ему дорогу,
поклонилась и робко спросила:
     - Ты уже не узнаешь меня?
     - Как же, как же, узнаю, - отвечал архитектор, - впрочем...
     - Я дочь дворцового смотрителя Керавна на Лохиаде... ты же знаешь...
     - Да,  да,  и тебя зовут Арсиноей. Еще сегодня я спрашивал о твоем отце
и услыхал, к моему огорчению...
     - Он умер...
     - Бедное  дитя!  Как  все переменилось в старом дворце со времени моего
отъезда!  Домик привратника исчез, там появился новый управляющий и затем...
Скажи мне прежде всего: как ты попала в этот дом?
     - Мой отец ничего не оставил после себя, и христиане взяли нас к себе.
     - И моя сестра приютила всех вас?
     - Нет.  Кого  взяли  в  один  дом,  кого в другой. Мы никогда больше не
будем вместе.
     При  этих словах слезы потекли по щекам Арсинои, но она быстро овладела
собой и сказала, прежде чем Понтий успел выразить свое соболезнование:
     - Я  желала  бы  попросить тебя об одной вещи. Позволь мне поговорить с
тобой, пока нам не мешают.
     - Говори, дитя мое.
     - Ты, разумеется, знаешь Поллукса, ваятеля Поллукса?
     - Конечно.
     - И ты был расположен к нему?
     - Он славный человек и талантливый художник.
     - Да,  это правда. И кроме того... могу я сказать тебе все и желаешь ли
ты помочь мне?
     - Охотно, если это будет в моей власти.
     Арсиноя,  краснея,  с  очаровательным  смущением  и  тихо  проговорила,
опустив глаза:
     - Мы любим друг друга; я его невеста.
     - Прими мое поздравление.
     - Ах,  если  бы  уже  можно  было  его принять. Но со смерти отца мы не
виделись  друг  с  другом.  Я не знаю, где он и его родители и каким образом
ему найти меня здесь.
     - Так напиши ему.
     - Я не умею хорошо писать, а если бы и умела, то мой посланец...
     - Так попроси мою сестру разыскать его.
     - Нет,  нет!  Я  не  смею  даже  произнести  при ней его имя. Она хочет
отдать  меня  другому;  она  говорит,  что  искусство ваяния ненавистно богу
христиан.
     - Она говорит это? Так ты желаешь, чтобы я поискал твоего жениха?
     - Да,  да,  добрый  господин.  И если ты найдешь его, то скажи ему, что
рано  утром  и около вечера я бываю одна каждый день, потому что в это время
твоя сестра всегда уезжает в свой загородный дом для богослужения.
     - Значит,  ты  хочешь  сделать  меня  вестником любви? Более неопытного
человека ты не могла бы выбрать.
     - Ах, благородный Понтий, если у тебя есть сердце...
     - Дай  мне  высказаться,  девушка.  Я поищу твоего жениха, и если найду
его,  то он узнает, где ты теперь находишься; но я не могу пригласить его на
свидание  с тобой за спиной моей сестры. Он должен открыто явиться к Павлине
и  посвататься  за тебя. Если она откажет вам в своем согласии, я постараюсь
походатайствовать за вас перед сестрой. Довольна ты этим?
     - Я  должна быть довольна. Ты сообщишь мне, не правда ли, куда девались
он и его родители?
     - Обещаю  уведомить  тебя  об  этом.  А  теперь  еще  один  вопрос:  ты
чувствуешь себя хорошо в этом доме?
     Арсиноя  опять  в замешательстве опустила глаза, затем покачала головой
с выражением энергичного отрицания и быстро вышла из комнаты.
     Понтий с участием и состраданием посмотрел ей вслед.
     - Бедное  прекрасное  создание!  -  пробормотал  он  про себя и пошел в
комнату сестры.
     Домоправитель  доложил  о  его  прибытии,  и  Павлина встретила брата у
порога комнаты.
     Там  архитектор  нашел  епископа  Евмена,  почтенного  старца  с ясными
кроткими глазами.
     - Твое  имя  сегодня  у всех на устах, - сказала Павлина после обычного
приветствия. - Говорят, ты в эту ночь совершил чудеса.
     - Я  вернулся  домой  совсем измученный, - отвечал Понтий, - но так как
ты  желала  поговорить  со  мной безотлагательно, то я сократил время своего
отдыха.
     - Как для меня это прискорбно! - вскричала вдова.
     Епископ  увидал,  что  брату  и  сестре  нужно  поговорить  о  делах, и
спросил, не мешает ли он.
     - Напротив  того!  -  вскричала  Павлина.  -  Дело  идет  о  моей новой
питомице,  у  которой,  к сожалению, много вздора в голове. Она говорит, что
видела тебя на Лохиаде, мой Понтий.
     - Я знаю это прекрасное дитя.
     - Да,  у  нее  миловидная  наружность,  -  отвечала  вдова.  - Но ум ее
остался  совершенно  без образования, и учение ее подвигается плохо, так как
она  пользуется  каждым свободным часом для того, чтобы глазеть на всадников
и  на  колесницы,  направляющиеся  к  ипподрому.  При  этом  любопытствующем
глазенье  она  вбирает себе в голову множество бесполезных и развлекающих ее
образов;  я  не  всегда  бываю  дома,  и  поэтому будет лучше всего, если мы
замуруем гибельное окно.
     - И  чтобы  распорядиться  этим,  ты  велела  позвать меня?.. - спросил
Понтий  с досадой. - Мне кажется, с подобным делом справились бы твои рабы и
без меня.
     - Может  быть,  но  затем  стену  нужно  покрасить  заново. Я знаю твою
всегдашнюю милую готовность услужить.
     - Благодарю. Завтра я пришлю тебе двух хороших работников.
     - Нет, сегодня же, если можно.
     - Неужели   так   безотлагательно   нужно   лишить  бедную  девочку  ее
развлечения?..  Притом,  мне  кажется,  она смотрит в окно, чтобы увидеть не
всадников и колесницы, а своего жениха.
     - Тем  хуже.  Я  ведь  тебе  говорила, Евмен, что на ней хочет жениться
один ваятель.
     - Она язычница, - заметил епископ.
     - Но  на  пути  к  спасению, - возразила Павлина. - Впрочем, мы об этом
поговорим  после.  Нужно  потолковать  еще  кое  о  чем  другом. Залу в моем
загородном доме нужно расширить.
     - Так пришли мне планы.
     - Они лежат в библиотеке моего покойного мужа.
     Архитектор  оставил  сестру,  чтобы  отправиться  в хорошо знакомую ему
комнату.
     Как  только  епископ  остался  с Павлиной наедине, он покачал головой и
сказал:
     - Если  не ошибаюсь, сестра моя, ты избрала ложный путь для руководства
вверенной  твоему  попечению  девушки.  Не все призваны, и непокорные сердца
следует  направлять  на путь спасения мягкой рукой, а не тащить и толкать на
него  насильно.  Зачем  ты  отнимаешь  у  девушки, которая еще обеими ногами
стоит   в   миру,  все,  что  доставляет  ей  удовольствие?  Позволь  же  ей
наслаждаться  невинными  радостями,  которые  так  необходимы для юности. Не
огорчай  Арсиною  напрасно,  пусть  она не чувствует руки, которая управляет
ею.  Научи ее прежде всего любить тебя всем сердцем, и когда ей ничто в мире
не  будет  дороже  тебя, то одна просьба с твоей стороны сделает больше, чем
все запоры и заделанные окна.
     - Да,  да,  на  первый  раз  я не желаю ничего больше, как только того,
чтобы она любила меня, - возразила Павлина.
     - Но  исследовала  ли  ты  ее  душу?  Видишь ли ты в ней искру, которая
может  превратиться  в  пламя?  Открыла  ли  в  ней  зерно, которое способно
возрасти до страстного стремления к спасению, до преданности Искупителю?
     - Это зерно лежит в каждом человеке. Это твои собственные слова.
     - Но  в  душе многих язычников оно покрыто песком и камнями. Чувствуешь
ли  ты  в  себе  силу  удалить и то и другое, не нанося вреда зерну и земле,
которая питает его?
     - Чувствую,  и  я  приобрету  Арсиною  для  Иисуса  Христа,  - отвечала
Павлина решительно.
     Понтий  прервал  этот  разговор.  Несколько  времени он еще оставался у
сестры,  говоря с нею и Евменом о новой постройке в загородном доме Павлины,
затем  он  оставил ее одновременно с епископом и отправился к месту пожарища
в гавани и у старого дворца.


VIII

     Понтий   не   застал  уже  императора  на  Лохиаде.  Адриан  в  полдень
переселился  в  Цезареум.  Запах  гари,  наполнявший  все  комнаты,  был ему
противен,   и   он  начал  считать  обновленный  дворец  местом,  приносящим
несчастье.
     Архитектора  ждали с нетерпением. Комнаты, приготовленные первоначально
для  императора  в Цезареуме, были потом опустошены и приведены в беспорядок
ради   убранства   зал  дворца  на  Лохиаде,  и  Понтий  должен  был  теперь
позаботиться о немедленном приведении их в надлежащий вид.
     Его  ждала  колесница.  В  рабах  не  было  недостатка,  и он тотчас же
принялся за выполнение новой задачи и проработал до глубокой ночи.
     В приемной комнате его и на этот раз ждали напрасно.
     Адриан занял несколько покоев, принадлежавших императрице.
     Он был в суровом настроении.
     Когда  ему  доложили  о  прибытии  префекта Титиана, то он заставил его
ждать, пока не перевязал собственноручно новым бинтом ожоги своего любимца.
     - Теперь  иди,  государь,  -  упрашивал  его  вифинец,  после  того как
император  выполнил  свою  работу  с  искусством  хирурга.  - Титиан там уже
четверть часа ходит взад и вперед.
     - Пусть  его, - возразил император. - Если бы даже весь мир громко звал
меня,  ему  пришлось  бы  подождать,  пока  я  не окончу своих забот об этих
дорогих  пальцах.  Да,  мой  мальчик, мы вместе проходим путь жизни, подобно
крепко  связанным  друг  с другом товарищам. Это, правда, делают и другие, и
каждый,  кто идет таким образом об руку со своим товарищем, разделяя с ним и
радость  и  горе, наконец приходит к убеждению, что он знает его, как самого
себя;  однако  же  сущность  его  спутника остается для него самого скрытой.
Затем  наступает  день,  когда  судьба  разражается над ними бурей. Эта буря
срывает  перед  глазами  путника  последнюю  оболочку с души его товарища, и
только   тогда   она   встает   перед   ним   без  покрова,  подобно  зерну,
освобожденному  от своей шелухи, подобно обнаженному телу. Такая буря была в
эту  ночь  и  позволила  мне увидеть сердце моего Антиноя так же ясно, как я
вижу  свою  руку, которую держу теперь перед глазами. Да, да! Кто подвергает
опасности  свою  цветущую  жизнь ради ценной собственности своего друга, тот
ради  самого этого друга пожертвовал бы десятью жизнями, если бы он имел их.
Эту  ночь,  друг мой, я не забуду! Она дает тебе право сделать мне много зла
и  запечатлела  в  моем  сердце твое имя во главе имен тех, которым я обязан
благодеяниями. Их немного.
     Адриан протянул руку Антиною.
     Юноша,  растерянно  смотревший  до  сих  пор в землю, прижал эту руку к
губам   с  глубоким  волнением.  Затем  он  поднял  свои  большие  глаза  на
императора и сказал умоляющим голосом:
     - Ты  не  должен  говорить  со  мною  таким образом, ибо чем заслужил я
подобную  доброту?  Что  такое  моя жизнь? Я готов позволить ей улететь, как
ребенок  отпускает  на волю пойманного им жука, лишь бы только избавить тебя
от одного беспокойного дня.
     - Я  знаю  это,  - твердо сказал император и вышел в соседнюю комнату к
префекту.
     Титиан явился по приказанию императора.
     Нужно  было определить, какое вознаграждение следует выдать гражданам и
отдельным  владельцам  сгоревших  амбаров,  так  как  Адриан  решил объявить
особым   манифестом,  что  никто  не  должен  потерпеть  убытков  вследствие
ниспосланного богами несчастья, которое началось в его доме.
     Префект   собрал   уже  необходимые  сведения,  и  секретарям  Флегону,
Гелиодору*   и   Целеру**  было  поручено  написать  заинтересованным  лицам
послания,  в  которых, от имени императора, их просили представить правдивые
заявления относительно суммы понесенных каждым из них потерь.
     ______________
     *  Гелиодор  - римский ритор и секретарь Адриана, впоследствии претор в
Египте.
     ** Целер - автор учебника риторики.

     Титиан  принес  также  известие,  что греки и евреи решили ознаменовать
спасение императора великими жертвоприношениями.
     - А христиане? - спросил Адриан.
     - Они   гнушаются   приносить   в   жертву  зверей,  однако  же  желают
соединиться в общей благодарственной молитве.
     - Им недорого будет стоить их благодарность, - засмеялся император.
     - Их  епископ  передал  мне  для раздачи бедным сумму, на которую можно
было  бы  купить  сотню  быков.  Он говорит, что христианский бог есть дух и
требует  только духовных жертв; что лучшее, что можно принести ему в жертву,
это молитва, внушаемая духом и исходящая от теплого сердца.
     - Это  недурно  для  нас,  но не годится для народа, - сказал Адриан. -
Философские  учения  не  ведут  к  благочестию.  Толпе  нужны видимые боги и
осязаемые   жертвы.   Здешние  христиане  хорошие  и  преданные  государству
граждане?
     - Для них нам не нужно никаких судбищ.
     - Так  возьми  их  деньги  и  раздай нуждающимся; но общую их молитву я
должен  запретить.  Пусть  они воздевают за меня руки к своему великому духу
втайне.   Их   учение   не   должно   выступать   публично.  Оно  не  лишено
соблазнительной  прелести,  а  безопасность государства требует, чтобы толпа
оставалась верною старым богам и жертвам.
     - Как повелишь, цезарь.
     - Ты знаешь доклад Плиния* Траяну о христианах?
     ______________
     *  Плиний  Младший  -  в  112  г.  проконсул  Вифинии  и Понта, римский
писатель.

     - И ответ императора.
     - Хорошо.  Позволим  им  делать  в тишине что им вздумается, лишь бы их
действия  не  противоречили  законам государства и не производились открыто.
Как  только  они  осмелятся  отказывать  старым богам в почтении, которое им
приличествует,   или  пошевельнут  против  них  хоть  пальцем,  должна  быть
применена  строгость  и  каждое  нарушение  закона  с их стороны должно быть
наказываемо смертью.
     Во время этого разговора в комнату вошел Вер.
     В  тот  день  он  следовал  за  императором  повсюду,  так как надеялся
услышать  от него что-нибудь о его наблюдениях небесного свода; однако же он
не  решался  сам  спросить об этом. Когда он увидел, что император занят, то
велел одному из придворных проводить себя к Антиною.
     При  виде  претора  юноша побледнел, однако собрался с духом настолько,
чтобы поздравить его с днем рождения.
     От  Вера  не  укрылось,  что  его  появление испугало юношу, поэтому он
сначала  задал  ему  несколько  незначительных  вопросов,  примешал к своему
разговору  две-три  забавные  истории и затем, когда уже достиг своей цели и
успокоил его, небрежно сказал:
     - Я  должен  поблагодарить  тебя  от  имени  государства  и всех друзей
императора.  Ты  выполнил  свое  поручение до конца, хотя несколько сильными
средствами.
     - Прошу  тебя,  оставь  это,  -  прервал  его Антиной и с беспокойством
посмотрел на дверь соседней комнаты.
     - Я  пожертвовал  целой  Александрией, чтобы сохранить спокойствие духа
императора.  Впрочем,  нам  обоим пришлось довольно дорого заплатить за наше
доброе намерение и за жалкие сараи.
     - Говори, пожалуйста, о других вещах.
     - Ты  сидишь  с  обвязанными руками и опаленными волосами, а я чувствую
себя нездоровым.
     - Адриан говорил, что ты много помог при тушении пожара.
     - Мне  было  жаль бедных хомяков, у которых пламя пожрало всю провизию,
и,  разгоряченный  после  пира,  я  кинулся  в  толпу гасителей пожара. Моей
первой  наградой была холодная, как лед, морская вода, которую мне вылили на
голову  из  наполненной  кожаной  кишки. Моим примером позорно опровергаются
все  учения этики, и я издавна склонен считать простофилями тех драматургов,
в  пьесах которых добродетель награждается, а порок наказывается, потому что
самым  дурным  моим  поступкам  я  обязан  своими лучшими часами, а добрым -
только  досадой и несчастьем. Никакая гиена не может лаять более хрипло, чем
я  теперь  говорю;  какой-то орган здесь, внутри, по-видимому, превратился в
ежа,  иглы  которого  причиняют  мне  боль; и все это потому, что я позволил
себе  увлечься  и  совершил  действия,  которые  моралисты  прославляют  как
добродетель.
     - Ты кашляешь, и у тебя нехороший вид. Ляг в постель.
     - В  день моего рождения? Нет, молодой друг. Теперь, прежде чем я уйду,
я спрошу тебя еще: можешь ли ты сказать мне, что прочел Адриан в звездах?
     - Нет.
     - Даже  и в том случае, когда я отдам в твое распоряжение моего Персея?
Этот человек знает Александрию и нем как рыба.
     - Даже  и  тогда,  потому  что я не могу сказать того, чего не знаю. Мы
оба нездоровы, и, повторяю, ты сделаешь хорошо, если полечишься.
     Вскоре   после   этого  совета  Вер  вышел  из  комнаты,  и  Антиной  с
облегчением посмотрел ему вслед.
     Посещение  претора  наполнило  его беспокойством, и отвращение, которое
он  питал  к  нему,  усилилось.  Он  знал, что Вер злоупотребил им как своим
орудием,  так  как  Адриан  сказал  ему,  что всходил на обсерваторию не для
того,  чтобы  спросить  звезды о своей собственной судьбе, а чтобы составить
гороскоп для претора и сообщить последнему о своем наблюдении.
     В  угоду этому беспутному шалопаю, этому смеющемуся лицемеру он изменил
своему  господину, сделался поджигателем и принужден теперь выносить похвалы
и    изъявления   благодарности,   которыми   осыпает   его   величайший   и
проницательнейший  из людей. Он ненавидел, он гнушался самого себя и задавал
себе  вопрос:  зачем  окружавший его огонь ограничился тем, что слегка обжег
ему руки и волосы?
     Когда  к  нему  вернулся  Адриан,  он попросил у него позволения лечь в
постель.
     Император  охотно  позволил,  приказал Мастору смотреть за ним и затем,
следуя просьбе императрицы, отправился к ней.
     Сабина  не  была  на  месте  пожара, но каждый час посылала туда гонца,
чтобы  осведомляться  о  состоянии  огня  и  об императоре. При его въезде в
Цезареум она поздоровалась с ним и удалилась в свои покои.
     Осталось два часа до полуночи, когда Адриан вошел в ее комнату.
     Он  застал  ее  на  ложе  без украшений, которые она обыкновенно носила
днем, но одетую точно для парадного обеда.
     - Ты желаешь говорить со мной? - спросил император.
     - Да.  И этот день, богатый замечательными происшествиями, оканчивается
тоже замечательно: ты не заставил меня просить напрасно.
     - Ты  редко  доставляешь  мне  случай  исполнить  какое-нибудь из твоих
желаний.
     - Ты сожалеешь об этом?
     - Может  быть,  потому  что  вместо  того,  чтобы  просить,  ты  имеешь
обыкновение требовать.
     - Оставим это праздное словопрение.
     - Охотно. Зачем ты велела позвать меня?
     - Вер сегодня празднует день своего рождения.
     - И ты желала бы знать, что ему обещают звезды?
     - Или, вернее, как настроили тебя в отношении его явления на небе?
     - У  меня  еще  не  было  времени  обдумать виденное. Во всяком случае,
звезды обещают ему блистательную будущность.
     Глаза  Сабины  засветились  радостью,  но она принудила себя оставаться
спокойной и спросила равнодушным тоном:
     - Ты признаешь это и, однако же, не можешь прийти ни к какому решению?
     - Так ты желаешь еще сегодня услышать решительное слово?
     - К чему этот вопрос?
     - Хорошо.  Его  звезды  затмевают  своим  блеском мои и заставляют меня
остерегаться его.
     - Как это мелочно! Ты боишься претора?
     - Нет, я боюсь его счастья, соединенного с тобою.
     - Когда он сделается нашим сыном, то его величие будет нашим.
     - Нимало,  потому  что,  если  я  сделаю  его  тем,  чем ты желаешь его
видеть, он попытается наше величие превратить в свое. Судьба...
     - Ты  утверждаешь,  что  она  благоприятствует  ему, но я, к сожалению,
принуждена оспаривать это.
     - Ты? Уж не пробовала ли ты тоже читать по звездам?
     - Нет, это я предоставляю мужчинам. Слыхал ли ты об астрологе Аммонии?
     - Да.  Это  ловкий человек; он делает наблюдения на башне Серапейона и,
как  многие,  подобные  ему,  в этом городе, пользуется своим искусством для
того, чтобы скопить большое состояние.
     - Мне   указал  на  него  не  какой-нибудь  незначительный  человек,  а
астроном Клавдий Птолемей.
     - Это наилучшая рекомендация.
     - Ну,  так  вот я и поручила Аммонию составить в минувшую ночь гороскоп
Вера. Он недавно принес мне его с объяснением. Вот это