еялся про себя и сказал:
     - Нам  уже  нет  надобности  так  беспокоиться.  Желал  бы я знать того
Александра,  который  в  скором  времени попросит у меня мою Роксану в жены.
Единственный  сын богатого Плутарха уже заседает в Совете и еще не женат. Он
уже не молод, но все-таки еще видный мужчина.
     Эти  мечты счастливого отца о будущем были прерваны. У домика сторожа к
нему  подошла  Дорида  и окликнула его. Керавн остановился. Но когда старуха
сказала затем: "Я должна поговорить с тобою", - то он ответил:
     - А я не стану тебя слушать ни сегодня, ни когда бы то ни было.
     - Я  обратилась  к  тебе уж конечно не ради своего удовольствия. Я хочу
только сказать тебе, что ты не найдешь свою Селену дома.
     - Что ты там толкуешь! - сразу вспылил Керавн.
     - Я  говорю,  что  бедная  девушка  не  могла идти дальше по городу, ее
пришлось перенести в чужой дом, где за нею ухаживают.
     - Селена!  -  вскричала  Арсиноя  в  испуге и горести, внезапно упав со
своих облаков. - Ты знаешь, где она?
     Прежде чем Дорида успела ответить, Керавн загремел:
     - В  этом  виноват  римский  архитектор и его кусающаяся бестия! Хорошо
же,  хорошо,  потому  что  теперь  император  поддержит мое право! Он укажет
дорогу  тем,  кто уложил сестру Роксаны в постель и помешал ей участвовать в
представлении. Очень хорошо, превосходно!
     - Это  печально  до  слез, - возразила жена сторожа с гневом. - Так вот
твоя  благодарность  за  ее  заботы  о  своих маленьких сестрах и брате? Как
может  так  говорить  отец,  когда  его  лучшее  дитя лежит у чужих людей со
сломанной ногой!
     - Со сломанной ногой! - жалобно вскрикнула Арсиноя.
     - Сломанной?  -  медленно повторил Керавн с искренним огорчением. - Где
я могу ее найти?
     - У госпожи Анны, в домике на конце сада вдовы Пудента.
     - Почему не принесли ее сюда?
     - Потому  что  врач  запретил. Она лежит в лихорадке; но за нею хороший
уход.  Вдова  Анна  из  христиан. Я терпеть не могу этих людей, но они умеют
ухаживать за больными лучше, чем другие.
     - У  христиан!  Моя  дочь  у  христиан!  -  вскричал Керавн вне себя. -
Скорее,  Арсиноя, идем к Селене! Селена не должна дольше ни одного мгновения
оставаться  у этого несчастного отребья. Вечные боги! Ко всем несчастьям еще
и этот позор!
     - В  этом  еще нет большой беды, - сказала Дорида успокоительным тоном.
-  Между  христианами есть люди, вполне достойные уважения. Что они честны -
это  верно,  так  как бедная горбатая девушка, которая принесла мне в первый
раз  эту  дурную  весть,  отдала  мне  также  вот  этот кошелек, наполненный
деньгами, которые вдова Анна нашла в кармане Селены.
     Керавн  взял  заработанные тяжким трудом деньги с таким презрением, как
будто  он  привык  к  золоту  и  не обращает ни малейшего внимания на жалкое
серебро;  Арсиноя  же  при  виде  драхм  начала  плакать,  так  как  ей было
известно,  что  Селена  вышла  из дому ради этих денег, и представляла себе,
какую ужасную боль вытерпела ее сестра по дороге.
     - Честные,  честные! - вскричал Керавн, завязывая кошелек с деньгами. -
Я  знаю,  какие  бесстыдства  творятся на собраниях этой шайки. Целоваться с
рабами  -  это  было  бы  как раз прилично для моей дочери! Пойдем, Арсиноя,
поищем сейчас же носилки.
     - Нет,  нет!  -  с  живостью  возразила  Дорида.  -  Ты  должен сначала
оставить  ее  в  покое. Не все говорят отцу, но врач уверял, что если теперь
не  дать  ей  полежать спокойно, то это может стоить ей жизни. С воспаленной
раной  на голове, в лихорадке и с переломанными членами не ходят ни на какое
собрание. Бедное милое дитя!
     Керавн  думал  и  угрюмо  молчал,  а  Арсиноя  вскричала  со слезами на
глазах:
     - Но я должна идти к ней, я должна видеть ее, Дорида!
     - Я  тебе не поставлю этого в вину, моя милочка, - сказала старуха, - я
уже  была  в этом христианском доме, но меня не допустили к больной. Ты дело
другое; ты ее сестра.
     - Пойдем,  отец,  -  попросила  Арсиноя, - посмотрим сперва на детей, а
потом  ты  проводишь  меня  к Селене. Ах, зачем я не пошла вместе с нею! Ах,
что, если она у нас умрет!
     Керавн   и  его  дочь  дошли  до  своей  квартиры  не  так  скоро,  как
обыкновенно,   потому   что  управляющий  боялся  нового  нападения  собаки,
которая, однако же, в эту ночь находилась в спальне Антиноя.
     Старая  рабыня  еще  не  спала  и находилась в большом возбуждении. Она
любила  Селену,  беспокоилась из-за ее отсутствия, а в спальне детей тоже не
все шло как должно.
     Арсиноя,  не  останавливаясь,  пошла  к  детям; но негритянка задержала
своего  господина, пока он снимал свой паллий шафранного цвета, чтобы надеть
вместо  него  старый  плащ,  и  с  плачем  рассказала  ему,  что ее любимец,
маленький,  слепой  Гелиос,  заболел и не мог заснуть даже и после того, как
она дала ему капель, которые обыкновенно принимал сам Керавн.
     - Бессмысленное  животное,  -  вскричал  он,  -  мое  лекарство  давать
ребенку!  - При этом Керавн сбросил с ног новые башмаки, чтобы переменить их
на более скромные. - Если бы ты была молода, я приказал бы отстегать тебя.
     - Но  ты  ведь  сам  говорил,  что  эти  капли  полезны, - проговорила,
запинаясь, старуха.
     - Для  меня!  -  закричал  управляющий  и, не завязывая ремней, которые
теперь тащились за ним по полу, побежал в детскую.
     Там  сидел  его  слепой любимец, его "наследник", как он любил называть
его,  прижавшись  своей  хорошенькой  белокурой  и кудрявой головкой к груди
Арсинои.
     Малютка тотчас же узнал его шаги и начал жаловаться:
     - Селена ушла, я боялся, и мне так нехорошо, так нехорошо!
     Керавн положил руку на лоб малютки.
     Почувствовав   у  него  жар,  он  начал  ходить  взад  и  вперед  перед
постелькой ребенка и говорить:
     - Вот  мы  и дождались! Когда пришло одно несчастье, сейчас же является
и  другое.  Посмотри на него, Арсиноя. Помнишь ли ты, как началась лихорадка
у  бедной Береники? Тошнота, беспокойство, пылающая голова. Не чувствуешь ли
ты боли в горле, сердце мое?
     - Нет, - отвечал Гелиос, - но мне так нехорошо.
     Керавн  расстегнул  рубашонку  малютки, чтобы посмотреть, не показались
ли на его груди пятна; но Арсиноя сказала, когда он склонился над ребенком:
     - Это  пустяки. Он только испортил себе желудок. Глупая старуха во всем
ему  потакает и дала ему половину пирожного с изюмом, за которым мы послали,
когда вышли из дому.
     - Но у него горит голова, - повторил Керавн.
     - К  завтрашнему утру все пройдет, - уверяла Арсиноя. - Мы больше нужны
бедной Селене, чем ему. Идем, отец! С ним может остаться старуха.
     - Пусть  придет  Селена,  -  говорил мальчик плаксиво. - Пожалуйста, не
оставляйте меня опять одного.
     - Твой  папочка  останется  с  тобою,  - отвечал Керавн с нежностью; он
чувствовал  боль  в сердце, видя этого ребенка страдающим. - Никто из вас не
знает, чем обладаем мы в лице этого мальчика.
     - Он  скоро заснет, - уверяла Арсиноя. - Пойдем же, иначе будет слишком
поздно.
     - Чтобы   старуха  сделала  какую-нибудь  новую  глупость?  -  вскричал
Керавн.  - Остаться при ребенке моя обязанность. Иди к своей сестре, и пусть
проводит тебя старуха.
     - Хорошо. Завтра утром я вернусь.
     - Завтра  утром? - спросил Керавн протяжно. - Нет, нет, это не годится.
Да  и, кроме того, Дорида ведь сказала, что у христиан будет хороший уход за
Селеной.  Взгляни  только,  что  с  нею,  поклонись  ей  от  меня,  а  затем
возвращайся домой.
     - Но, отец...
     - Затем   нужно  помнить,  что  завтра  в  полдень  тебя  ждет  супруга
префекта,  чтобы  выбрать  для  тебя  наряд.  Ты не должна при этом казаться
невыспавшейся или сонливой.
     - Я посплю немножко утром.
     - Утром?  А  мои  локоны?  А  твоя  новая одежда? А бедный Гелиос? Нет,
дитя,  ты  только  посмотришь  на  Селену  и  затем  вернешься.  Рано  утром
начинается  празднество,  а  ты  знаешь, что происходит при этом. Старуха не
сможет  тебе  помочь  в  толкотне. Ты только взглянешь, что с Селеной, но не
останешься при ней.
     - Я посмотрю...
     - Нечего  там  смотреть.  Ты  вернешься  назад! Я приказываю! Через два
часа ты должна лежать в постели.
     Арсиноя  пожала  плечами.  Через  несколько  минут она стояла уже перед
сторожкой привратника.
     Широкая  полоса света падала через отворенную дверь комнаты, украшенной
цветами  и  птицами,  - значит, Эвфорион и Дорида еще не легли спать и могли
тотчас же отворить им ворота дворца.
     Грации  залаяли,  когда  Арсиноя  переступила  через  порог  дома своих
старых друзей, но не оставили своих подушек, потому что сразу узнали ее.
     Уже  несколько  лет,  послушная  строгому  запрещению  отца, Арсиноя не
входила  в эту уютную комнату, и ее сердце растаяло, когда она вновь увидела
все  то,  что  так  любила,  будучи  ребенком,  и чего не забыла, сделавшись
взрослой девушкой.
     Там  были  птицы, маленькие собачки и лютни на стене возле Аполлона! На
столе  доброй  Дориды  всегда  было что-нибудь съестное; так и теперь на нем
лежал  прекрасный  румяный пирог возле кружки с вином. Как часто она, будучи
ребенком,  шмыгнет,  бывало, к старушке, чтобы получить какой-нибудь сладкий
кусок,  нередко  также  и  для  того,  чтобы  посмотреть, нет ли там верзилы
Поллукса,  смелая  изобретательность  и  живость  которого придавали играм и
забавам печать величия и какую-то особенную прелесть.
     Теперь  друг  ее  детства сидел там собственною своею персоною, вытянув
далеко вперед свои длинные ноги.
     Арсиноя  захватила  еще  конец  его  рассказа  об  избрании ее для роли
Роксаны,   причем   услыхала   свое   собственное   имя,  украшенное  такими
прилагательными,  которые  заставили  кровь  прилить  к  ее  щекам и вдвойне
обрадовали ее, потому что он не мог подозревать, что она его слышит.
     Из   мальчика   он   сделался  мужчиной,  статным  мужчиной  и  великим
художником; но он все-таки остался прежним беспечным и добрым Поллуксом.
     Резкий  прыжок,  с  каким  он  вскочил  со  своего  места ей навстречу,
здоровый  смех,  которым  он  по  временам прерывал свою речь, детски нежная
манера,  с  какой  он  обнимал  свою  маленькую  мать, приветствуя Арсиною и
расспрашивая  о  причине  ее  позднего  выхода из дому, симпатичный глубокий
тембр   его  голоса,  каким  он  высказывал  сожаление  о  постигшем  Селену
несчастье,  - все это действовало на Арсиною как нечто знакомое, милое, чего
она  была  лишена  уже  давно,  и  она  крепко схватила обе руки, которые он
протянул  ей.  Если  бы в это мгновение он поднял ее и на глазах Эвфориона и
своей  матери  прижал  к  своему  сердцу,  то,  говоря  по  правде,  она  не
рассердилась бы на него.
     Арсиноя  пришла  к  Дориде  с  глубоко опечаленным сердцем, но в домике
привратника  веял такой воздух, в котором печаль и забота быстро выдыхались,
и  в  представлении  легкомысленной  девушки  образ  ее  сестры,  измученной
страданием  и  находящейся  под  угрозой  страшной опасности, с изумительной
быстротой   превратился  в  образ  больной,  лежащей  в  удобной  постели  и
чувствующей  сильную  боль  только  в  поврежденной  ноге. Вместо терзавшего
сердце  опасения  явилось  сердечное  участие,  и  оно  звучало еще в голосе
Арсинои,  когда  она  попросила  певца Эвфориона отворить ей ворота, так как
она  хочет  выйти  со  своей  старой  рабыней посмотреть, как чувствует себя
Селена.
     Дорида  успокоила ее, повторила уверение, что в доме вдовы Анны больная
окружена  всевозможными попечениями, но одобрила ее желание навестить сестру
и  поддержала  Поллукса,  убедившего  Арсиною позволить ему проводить ее. Он
говорил,  что  скоро  после  полуночи  начнется  праздник,  улицы наполнятся
буйным  народом  и  от  пьяных рабов ее скорее защитил бы пуховый веник, чем
это  черное  пугало  -  рабыня,  которая была развалиной уже тогда, когда он
совершил  глупейший  поступок  в  своей  жизни  и восстановил против себя ее
отца.
     Они   молча   шли  по  темным  улицам,  которые  все  больше  и  больше
наполнялись людьми. Затем Поллукс сказал:
     - Дай  я  возьму  тебя  под  руку, ты должна чувствовать, что я защищаю
тебя,  а я желал бы при каждом моем шаге сознавать, что я снова нашел тебя и
могу быть возле тебя, чудное создание!
     В  этой  просьбе  не  было и тени озорства, она звучала скорее глубокой
серьезностью,  и  густой голос ваятеля дрожал от волнения, когда он повторил
ее  с  сердечной  нежностью.  Точно  перст  любви  постучалась  она в сердце
девушки,  которая  вложила  свою  руку  в  руку  Поллукса  и  отвечала тихим
голосом:
     - Уж ты сумеешь меня защитить.
     - Да, - сказал он твердо и схватил левой рукой ее маленькую ручку.
     Она  не отняла руки, и, когда они молча прошли несколько шагов, Поллукс
вздохнул и спросил:
     - Знаешь ли ты, что я чувствую?
     - Что?
     - Я  и сам не в состоянии объяснить это как следует. Это такое чувство,
как  будто  я  победитель  на Олимпийских играх или же император подарил мне
свою  пурпурную  мантию.  Но  наплевать  на  венок  и  на  пурпур. Сейчас ты
опираешься  на  мою руку, а я держу ее в своих руках: в сравнении с этим все
другое  - ничто. Если бы здесь не было людей, то я... я... я не знаю, что бы
я сделал.
     Упоенная  счастьем,  она  посмотрела  на  него;  он же горячо и надолго
прильнул  к ее руке. Затем он выпустил ее и сказал со вздохом, исходившим из
самой сокровенной глубины его сердца:
     - О Арсиноя, прекрасная Арсиноя, как я люблю тебя!
     Это  признание  тихо,  но  пламенно сорвалось с его губ. Девушка крепко
прижала  его  руку к себе, прильнула головой к его плечу, встретилась своими
большими, широко раскрытыми глазами с его нежным взглядом и тихо сказала:
     - Поллукс, я так счастлива! Мир так прекрасен!
     - Нет,  я  готов его возненавидеть! - воскликнул ваятель. - Слышать это
и   иметь  возле  себя  бдительную  старуху  и  быть  принужденным  степенно
выступать  среди улицы, кишащей народом, невыносимо! Этого я не могу терпеть
дольше! Девушка из девушек, здесь темно!
     Действительно,  в углу, который образовали два дома, примыкавшие один к
другому,  лежала  глубокая тьма. Там Поллукс привлек Арсиною к себе и быстро
запечатлел  на  ее  невинных  устах  первый поцелуй, но среди этой тьмы в их
сердцах было светло, сияло солнце.
     Она  крепко  обвила  руками его шею и была бы готова оставаться в таком
положении до скончания дней, но к ним приближалась шумная толпа рабов.
     С  песнями и беснованием начали эти несчастные свое празднование вскоре
после  полуночи,  чтобы  полнее  насладиться торжеством, освобождавшим их на
короткое время от всяких обязанностей.
     Поллукс  знал, как необузданны они могут быть в своем веселье, и, идя с
Арсиноей, просил ее держаться поближе к домам.
     - Как  они веселы, - сказал он, указывая на ликовавшую толпу. - Сегодня
хозяева  будут даже слегка им прислуживать. Для них только что начинается их
лучший день в году; для нас же начался прекраснейший день в нашей жизни.
     - Да, да, - отвечала Арсиноя и обвила обеими руками его сильную руку.
     Затем  она  весело  засмеялась,  так  как  Поллукс  заметил, что старая
невольница  прошла  мимо  них  с  опущенной  головой и последовала за другой
молодой парой.
     - Я позову ее, - сказала Арсиноя.
     - Нет,  нет,  оставь  ее, - упрашивал художник, - те двое, что впереди,
наверное больше нуждаются в ее охране, нежели мы.
     - Как  могла  она  принять  вон  того  маленького  человека  за тебя? -
засмеялась девушка.
     - Если  бы  я  был  хоть немножко пониже! - отвечал Поллукс, вздыхая. -
Подумай,  какая  масса  жгучей  любви  и мучительного желания входит в такой
длинный сосуд, как я.
     Она  ударила  его  по  руке, и в наказание за это он быстро коснулся ее
лба губами.
     - Но здесь люди, - сказала она, отстраняясь.
     - Не беда, они только позавидуют, - весело возразил он.
     Улица была пройдена, и теперь они стояли перед каким-то садом.
     Он  принадлежал вдове Пудента. Поллукс знал это, так как владелица сада
Павлина  была  сестрой  архитектора  Понтия и имела кроме этого великолепный
дом  в  городе.  Но неужели это возможно? Неужели их принесли сюда невидимые
руки?
     Ворота  усадьбы  были  заперты. Скульптор разбудил привратника, сказал,
что  ему  нужно, и привратник, получивший приказание впустить родных больной
хотя  бы и ночью, проводил его с Арсиноей до места, откуда можно было видеть
яркий свет, мерцавший в домике вдовы Анны.
     Луна  освещала  путь, усеянный раковинами; кусты и деревья сада бросали
резко   очерченные   тени   на  освещенные  площадки,  море  ярко  сверкало.
Привратник  оставил  двух  счастливцев, как только они вошли в темную аллею.
Поллукс, открыв свои объятия, сказал:
     - Теперь еще один поцелуй, о котором я буду вспоминать, поджидая тебя.
     - Теперь  нет,  - упрашивала девушка, - теперь, когда мы здесь, мне уже
не до радости. Я беспрестанно думаю о бедной Селене.
     - Против  этого нельзя ничего возразить, - сказал покорно Поллукс. - Но
я буду вознагражден, когда пройдет срок ожидания.
     - Теперь  уже  нет!  -  вскричала  Арсиноя,  кинулась к нему на грудь и
затем поспешила к дому.
     Он   последовал  за  нею,  и  когда  она  остановилась  у  одного  ярко
освещенного окна, приходившегося вровень с землей, то остановился и он.
     Они   вместе   заглянули  в  высокую,  обширную,  чрезвычайно  опрятную
комнату,  в  которой  была  только  одна  дверь, выходившая в некрытые сени.
Стены  этой  комнаты  были  окрашены  в  светло-зеленый  цвет.  Единственное
украшение висело над дверью.
     На  заднем  плане  этой  комнаты  стояла  кровать, на которой покоилась
Селена.  В  нескольких  шагах  от нее сидела горбатая Мария и спала, а вдова
Анна  подошла  к  больной с мокрым компрессом и осторожно положила его ей на
голову.
     Поллукс подтолкнул локтем Арсиною и прошептал ей:
     - Как  лежит  твоя  сестра!  Это  спящая  Ариадна, покинутая Дионисом*.
Какую боль она почувствует, когда проснется!
     ______________
     *  Здесь  Эберс  ошибся.  По мифу не Дионис, а Тезей покинул на острове
Наксос  Ариадну, после того как она спасла его от чудовища Минотавра. Там ее
нашел Дионис и сделал своей супругой.

     - Мне она кажется не такой бледной, как обыкновенно.
     - Посмотри,  как согнута ее рука и в каком красивом положении ее голова
покоится на ладони!
     - Теперь   уходи!  -  тихо  воскликнула  Арсиноя.  -  Тебе  не  следует
подсматривать здесь.
     - Сейчас,  сейчас.  Если бы там лежала ты, никакое божество не сдвинуло
бы  меня с места. Как осторожно Анна снимает примочку с больной ноги! Даже с
глазом  нельзя  было  бы обращаться заботливей, чем эта матрона обращается с
ногой Селены.
     - Отойди назад; она смотрит прямо сюда.
     - Чудное  лицо!  Может быть, это какая-нибудь Пенелопа*; но в ее глазах
есть  что-то совсем особенное. Если бы мне пришлось опять лепить изображение
Урании,  созерцающей  звезды,  или  Сафо, полную божественного вдохновения и
смотрящую  в  поэтическом восторге на небо, я придал бы ее глазам именно это
выражение.  Она  уже  не  очень  молода, и, однако же, какое у нее лицо! Оно
кажется мне похожим на небо, с которого ветер прогнал все облака.
     ______________
     * Пенелопа, жена Одиссея, - образец добродетельной женщины.

     - Серьезно  говорю,  уходи,  -  приказала Арсиноя и вырвала у него свою
руку, которую он схватил опять.
     Поллукс  заметил,  что  ей  не  понравилась  его похвала красоте другой
женщины, и он, обняв ее, прошептал задабривающим тоном:
     - Успокойся,  дитя! Тебе нет равных в Александрии и нигде, где понимают
греческий  язык.  Совершенно  чистое  небо, конечно, не кажется мне наиболее
прекрасным.  Один  свет,  одна  синева  -  это  не  для  художника. Истинную
прелесть  придают  небесному  свод