слова  христианки  нашли  сочувственный  отклик, и пресвитеры и
дьяконы   решили  предложить  за  общей  братской  трапезой  сделать  общине
предложение об оказании помощи сиротам.
     Старейшинам  нужно  было  посоветоваться  еще о разных вещах, и поэтому
Анне  и  Павлине  было  поручено  обратиться к более богатым членам общины с
просьбой позаботиться о детях умершего Керавна.
     Бедная  вдова  прежде  всего  повела  свою  богатую хозяйку и подругу в
комнату,  где  Арсиноя  ждала  с возраставшим нетерпением. Она была бледнее,
чем  обыкновенно,  но, несмотря на заплаканные, опущенные в землю глаза, так
прекрасна, так трогательно-прекрасна, что вид ее взволновал сердце Павлины.
     Она  имела двух детей: сына и дочь. Последняя умерла в ранней юности, и
со  времени ее кончины Павлина думала о ней каждый час. Ради нее она приняла
крещение,  и  ее  жизнь  превратилась  в  целый ряд тяжелых жертв. Она всеми
силами  старалась  сделаться  доброй  христианкой  ради  того,  чтобы  ей  -
самоотверженной,   добровольно   несшей  свой  крест,  болезненной  женщине,
любившей  тишину,  но сделавшей свой загородный дом местом приюта, - не было
отказано  в  царствии  небесном,  а  там  она  надеялась  вновь  найти  свою
безгрешную дочь.
     Арсиноя  ей  напоминала  ее Елену. Ее умершая дочь, правда, не была так
красива,  как  дочь Керавна, но ее образ приобрел новые, просветленные формы
в материнском воображении Павлины.
     С  тех  пор  как сын ее покинул родной дом и отправился на чужбину, она
часто  спрашивала  себя,  не  взять  ли  к  себе  в дом какую-нибудь молодую
девушку,  чтобы привязать ее к себе, воспитать как христианку и принести ее,
как бы в дар, Спасителю.
     Ее  дочь  умерла  язычницей,  и  ничто  так  не беспокоило Павлину, как
мысль,  что  душа Елены погибла и что ее собственные стремления и усилия для
достижения  благодати  божией  не  приведут ее к цели, лежащей по ту сторону
могилы.
     Никакая   жертва  не  казалась  ей  слишком  великой  для  того,  чтобы
приобрести  для  своей  дочери вечное блаженство, и, когда она теперь стояла
перед  Арсиноей  и  смотрела  на  нее с восторженным удивлением, ею овладела
одна мысль, которая быстро созрела в окончательное решение.
     Она  захотела  сохранить  это прекрасное существо для Спасителя. Приняв
твердое решение, она подошла к девушке и спросила ее:
     - Ты совсем беспомощна, у вас нет никаких родственников?
     Арсиноя утвердительно кивнула головой; Павлина продолжала:
     - И ты переносишь свою потерю со смирением?
     - Что значит смирение? - робко спросила девушка.
     Анна положила руку на плечо вдовы и прошептала ей:
     - Она язычница.
     - Я  знаю это, - возразила Павлина резко и затем ласково, но решительно
сказала:  -  Вследствие  смерти  твоего  отца  ты  и  твои  близкие потеряли
родителей  и  приют.  В моем доме, у меня, ты можешь найти новое убежище. За
это я не требую от тебя ничего, кроме твоей любви.
     Арсиноя  с  удивлением  посмотрела  на гордую женщину. Она еще не могла
чувствовать  к  ней никакого влечения, и до ее сознания еще не дошло, что от
нее  требовали  единственного дара, которого, даже при самом добром желании,
не может дать по приказанию самое любвеобильное сердце.
     Павлина  не  дожидалась ответа; она кивком головы дала Анне знак идти с
нею назад к общине, собравшейся для братской трапезы.
     Четверть часа спустя обе женщины снова оставили своих единоверцев.
     Дети  Керавна  были  пристроены. Несколько христианских семейств охотно
взяли  их  на  свое  попечение.  Слепого  Гелиoca желали взять к себе многие
матери,  но  напрасно,  так  как Анна заявила свое право, по крайней мере на
первое  время, воспитывать несчастного мальчика в своем доме. Она знала, как
была  привязана  к нему Селена, и надеялась, что его присутствие подействует
благотворно на впавшую в уныние девушку.
     Арсиноя   без   спора   покорилась   распоряжениям   женщин.  Она  даже
поблагодарила  их, так как теперь снова ощущала твердую почву под ногами; но
вместе  с  тем она тотчас же почувствовала, что эта почва окажется устланной
острыми каменьями.
     Мысль  о  разлуке  с  маленькими  сестрами  и  братом  терзала  ее и не
оставляла ни на одно мгновение, когда Анна сама провожала ее на Лохиаду.
     На  следующее  утро  добрая  вдова  явилась туда и отвела ее с детьми в
городской дом Павлины.
     Все  оставшееся  после Керавна было разделено между кредиторами, только
сундук с папирусами последовал за Арсиноей в ее новое убежище.
     Час,  когда  крепко  сплоченная семья распалась, был самым горестным из
всех, какие только когда-нибудь испытывала Арсиноя.


IV

     К  Цезареуму - дворцу, где жила императрица Сабина, примыкал прекрасный
сад.  Бальбилла  любила  гулять  в  нем,  и  так как утром двадцать девятого
декабря  солнце  сияло особенно ярко, небо и его безграничное зеркало - море
отливало  неописуемо глубокой синевой и запах цветущего кустарника веял ей в
окно,  как  бы  приглашая  выйти  из  дому,  то она вышла в сад и уселась на
любимой скамье, слегка защищенной от солнца тенью акации.
     Это  место  отдыха  было  отделено  кустарником  от наиболее посещаемых
дорожек.  Прогуливавшиеся в саду люди, которые не ожидали увидеть Бальбиллу,
не  могли  ее  заметить  здесь;  она  же  сквозь  просветы  в  листве  могла
обозревать всю тропинку, усыпанную мелкими раковинами.
     Но  юная поэтесса в этот день нисколько не была расположена к зрелищам.
Вместо  того  чтобы  смотреть  на  зелень,  оживленную  резвыми птичками, на
чистый  воздух  или  на  море,  она  смотрела  в  желтый  свиток  папируса и
запечатлевала  в  своей  памяти  очень  трезвые вещи. Она задала себе задачу
сдержать  свое обещание и научиться говорить, писать и сочинять на эолийском
наречии греческого языка.
     Своим  учителем  она  выбрала  великого  грамматика Аполлония, которого
ученики  называли  "темным". Сочинение, положенное ею в основу своих трудов,
принадлежало  знаменитой  библиотеке  при храме Сераписа, которая со времени
осады   Александрии   Юлием  Цезарем,  когда  сгорело  в  Брухейоне  великое
хранилище Музея, далеко превзошла полнотою это последнее.
     Кто  увидал  бы  Бальбиллу во время ее занятий, тот едва ли поверил бы,
что она учится.
     В  выражении  ее глаз и лба нельзя было заметить ни малейшего усилия, а
между  тем  она  внимательно  читала  строчку  за  строчкой, не пропуская ни
одного  слова.  Но  она  делала  это  не  как человек, который с напряжением
взбирается  на  гору, а подобно прогуливающемуся путнику, который на главной
улице города радуется всему, что находит там нового и особенного.
     Каждый  раз,  когда  она  встречала  в  своей книге какую-нибудь новую,
неизвестную  ей  прежде форму выражения, она чувствовала такое удовольствие,
что хлопала в ладоши и тихо смеялась.
     Ее  глубокомысленный  учитель  еще  никогда не встречал такого веселого
способа  учения,  и  это  огорчало  его,  так  как наука была для него делом
серьезным,  а Бальбилла, казалось, играла ею, как и всеми прочими вещами, и,
следовательно, профанировала в его глазах.
     Целый  час  она  сидела  на  скамье,  занимаясь  таким  образом;  затем
свернула свиток и встала, чтобы немножко отдохнуть.
     Уверенная,  что  никто  не видит ее, она потянулась с приятным чувством
выполненной   работы   и  подошла  затем  к  просвету  в  кустарнике,  чтобы
посмотреть,  что  за  человек  ходит  там по широкой, находившейся перед нею
аллее.
     Это был претор, и все же не он.
     Этого  Вера  она,  во  всяком  случае,  видела  впервые.  Куда девалась
улыбка,  обычно  сверкавшая  в его глазах бриллиантовыми искрами и шаловливо
игравшая  на  губах?  Где  неомраченная  ясность  гладкого  лба  и вызывающе
задорная осанка его статной фигуры?
     С  мрачно  сверкающим  взглядом, нахмуренным лбом и поникшей головой он
медленно ходил взад и вперед, однако же не печаль удручала его.
     Если  бы это была печаль, то разве он мог бы как раз в ту минуту, когда
проходил  возле  Бальбиллы,  щелкнуть пальцами с таким выражением, как будто
хотел  сказать:  "Пусть  будет  что  будет!  Я  сегодня  жив и смеюсь в лицо
будущему!"
     Но  эта  вспышка  прежнего  необузданного легкомыслия кончилась в то же
мгновение, когда разомкнулись щелкнувшие пальцы.
     Когда  Вер  проходил  мимо Бальбиллы во второй раз, он был еще мрачнее,
чем  прежде.  Должно  быть,  что-нибудь  очень  неприятное испортило веселое
настроение ветреного мужа ее приятельницы Луциллы.
     Это   огорчило  поэтессу;  ей  часто  приходилось  выслушивать  дерзкие
замечания  претора,  но  она  всегда  прощала  ему их ради любезной формы, в
какую он умел облекать каждую свою дерзость.
     Бальбилла  снова  желала  увидеть  претора  веселым  и  потому вышла из
своего скрытого убежища.
     Как  только он увидел ее, выражение его лица изменилось и он крикнул ей
весело, как всегда:
     - Здравствуй, прекраснейшая из прекрасных!
     Она  сделала  вид,  будто  не  узнала  его, и, проходя мимо с опущенной
головой, отвечала торжественно, низким голосом:
     - Приветствую тебя, Тимон.
     - Тимон? - спросил он и схватил ее за руку.
     - А,  это  ты,  Вер! - воскликнула она как бы с удивлением. - Я думала,
что  это африканский мизантроп оставил мрачный Аид и пришел погулять здесь в
саду.
     - Ты  не  ошиблась, - отвечал претор, - но когда Орфей поет, то деревья
пляшут,  муза  создает  из  тяжелого,  неподвижного  камня вакханку; а когда
появляется  Бальбилла,  то Тимон в одно мгновение превращается в счастливого
Вера.
     - Это  чудо не может меня изумить, - засмеялась девушка. - Но нельзя ли
узнать,  какой  мрачный  дух  так  успешно  произвел  обратное действие и из
счастливого супруга прекрасной Луциллы создал Тимона?
     - Я  остерегусь  показывать  это чудовище, иначе веселая муза Бальбилла
преобразится  в  мрачную Гекату*. Впрочем, этот злокозненный демон находится
совсем близко от нас: он гнездится вот в этом маленьком свитке.
     ______________
     *  Здесь  имеется  в виду Геката как злокозненная богиня, властвовавшая
над  демонами  и  пугавшая  людей  привидениями.  Ее  изображали  трехликой,
мрачной,  с  такими атрибутами, как змеи и псы, в отличие от Гекаты - богини
луны.

     - Это письмо императора?
     - Нет, не более чем письмо одного еврея.
     - Вероятно, отца прекрасной дочери?
     - Не угадала, совсем не угадала!
     - Ты подстрекаешь мое любопытство.
     - А  мое  уже  удовлетворено  этим  свитком. Гораций - мудрец, когда он
говорит, что не следует помышлять о грядущем.
     - Это оракул?
     - По крайней мере, нечто в этом роде.
     - И   это   портит  тебе  такое  прекрасное  утро?  Видал  ли  ты  меня
когда-нибудь   грустной?   Однако   же   моим  будущим  дням  угрожает  одно
предсказание, такое ужасное предсказание!
     - Судьба мужчин - нечто иное, чем женская доля.
     - Желаешь выслушать, что было предсказано мне?
     - Какой вопрос!
     - Так  слушай  внимательно.  Изречение,  которое  ты услышишь сейчас, я
получила ни более ни менее как от дельфийской пифии:

                То, что выше всего и дороже тебе, ты утратишь,
                И с олимпийских высот ты ниспровергнешься в прах.

     - Это все?
     - Нет, за этим следуют еще два утешительных стиха.
     - Именно?

                Но испытующий взор открывает под прахом летучим
                Прочный фундамент из плит, мрамор и каменный грунт.

     - И у тебя хватает духу жаловаться на это предсказание?
     - Да  разве  это  прекрасно - барахтаться в пыли? Здесь, в Египте, мы в
достаточной  степени  знакомимся  с  этим  бедствием!  Уж  не  должна  ли  я
радоваться перспективе натыкаться ногами на твердые камни?
     - Что говорят истолкователи оракулов?
     - Сущие глупости.
     - Ты  не  нашла  еще  настоящего истолкователя; но я, я прозреваю смысл
предсказания оракула.
     - Ты?
     - Да,   я!   Суровая   Бальбилла   сойдет  наконец  с  высокого  Олимпа
недоступности  и  перестанет презирать непоколебимый грунт поклонения своего
верного Вера.
     - О,  этот  грунт,  этот каменный грунт! - засмеялась девушка. - Ходить
по  поверхности вон того моря мне кажется более благоразумным, чем гулять по
такому грунту.
     - Попробуй только!
     - Нет   надобности.  Луцилла  за  меня  сделала  уже  эту  пробу.  Твое
толкование  никуда  не  годится.  Толкование  императора мне кажется гораздо
лучшим.
     - В чем оно состоит?
     - В  том,  что  я оставлю поэзию и предамся серьезным научным занятиям.
Он советует мне заняться астрологией.
     - Астрологией,   -   сказал   Вер   и  сделался  серьезнее.  -  Прощай,
прекраснейшая, я должен идти к императору.
     - Мы  вчера были у него на Лохиаде. Как все изменилось там! Хорошенький
домик  привратника  исчез,  веселого движения строителей и художников уже не
видно,   пестрые  мастерские  преобразились  в  скучные  обыкновенные  залы.
Перегородки  в  зале  муз  снесены, мой начатый бюст пропал восемь дней тому
назад  вместе  с  молодым  ветреником,  который вел против моих кудрей такую
ожесточенную войну, что я уже была готова пожертвовать ими...
     - Без  них ты уже не была бы больше Бальбиллой! - с жаром вскричал Вер.
-  Художник  отвергает  то,  что  не остается вечно прекрасным, но мы охотно
любуемся  и  теми  изящными  вещами,  которые  нравятся  нам.  Пусть ваятели
одевают  богинь  согласно  обычаям  более  строгих  времен  и законам своего
искусства,  но  смертные  женщины, если они умны, следуют предписаниям моды.
Впрочем,  мне  сердечно  жаль  этого  живого  и искусного юношу. Он оскорбил
императора, изгнан из дворца и пропал без вести.
     - О!  -  вскричала  Бальбилла  с глубоким сожалением. - Бедный, славный
человек!  А  мой  бюст?  Мы  должны  отыскать  его.  Как только представится
случай, я попрошу императора.
     - Адриан   ничего  не  желает  слышать  о  нем.  Поллукс  чувствительно
оскорбил его.
     - От кого ты знаешь это?
     - От Антиноя.
     - Мы  видели вчера и его! - вскричала Бальбилла с живостью. - Если есть
на  свете  человек,  которому  дано  явиться  в  божественном образе, то это
Антиной.
     - Мечтательница!
     - Я  не  знаю  никого,  кто  мог  бы  смотреть  на него равнодушно. Это
прекрасный  мечтатель,  и  страдальческое  выражение  его  лица,  которое мы
заметили  вчера,  есть не что иное, как безмолвное горе всякого совершенства
об  утраченной  радости  возрастания  и  созревания  для  воплощения идеала,
который он уже представляет сам в себе.
     И  очарованная,  словно  перед  глазами  ее  возник образ некоего бога,
поэтесса устремила взор в вышину.
     Вер слушал ее с улыбкой.
     Наконец он прервал ее, погрозил ей пальцем и сказал:
     - Поэтесса-философка,  прелестная девушка, остерегайся, как бы не сойти
тебе  с  твоего  Олимпа  к  этому  мальчику.  Когда  фантазия  соединяется с
мечтательностью,  то  составляется  чета,  парящая  в воздушных облаках и не
способная  подозревать  даже  в  туманной дали присутствие надежной почвы, о
которой говорит твой оракул.
     - Глупости!  -  вскричала Бальбилла с негодованием. - Чтобы влюбиться в
статую, для этого нужно, чтобы сперва Прометей одушевил ее огнем и духом.
     - Эрот,  -  возразил претор, - иногда заступает место несчастного друга
богов.
     - Настоящий Эрот или поддельный? - спросила Бальбилла насмешливо.
     - Разумеется,  не  поддельный,  - отвечал Вер. - На этот раз поддельный
Эрот  играет  только  роль  доброжелательного  предостерегателя  и заступает
место  архитектора  Понтия,  которого  так боится достойная, охраняющая тебя
матрона.  Под  веселый  шум  вакхического  праздника вы с ним, как я слышал,
вели   такие  же  серьезные  разговоры,  как  два  седых  философа,  которые
прогуливаются в стое* среди внимающих им учеников?
     ______________
     *  Стоя  -  портик,  где  излагал  свое  учение философ Зенон (IV в. до
н.э.), отчего его последователи назывались стоиками.

     - С разумными людьми ведут разумные речи.
     - А  с  неразумными  -  веселые.  Как  я  рад,  что  принадлежу к числу
неразумных! До свидания, прекрасная Бальбилла.
     И претор быстро удалился.
     У Цезареума он сел в колесницу и поехал на Лохиаду.
     Его  возница  правил  вместо него. Сам он задумчиво смотрел на свиток в
своей  руке.  Этот  свиток  содержал  в себе результат вычисления звездочета
рабби  Симеона  Бен-Иохая, и результат этот был такого рода, что мог смутить
веселое расположение духа даже этого легкомысленнейшего человека.
     Когда  в  ночь,  предшествующую  дню  рождения,  претор будет наблюдать
положение  звезд  на  небе  в  связи  с  тем,  какое  было  замечено при его
рождении,  то  он, по уверению Бен-Иохая, должен найти, что до конца второго
часа   пополуночи  все  благоприятные  планеты  предвещают  Веру  прекрасный
жребий,  счастье  и  величие.  Но  при наступлении третьего часа несчастье и
смерть  должны  завладеть  домом  его  счастья.  В четвертом часу его звезда
исчезнет,  а  то, что произойдет на небе еще кроме этого, не будет иметь уже
никакого  отношения к претору и его судьбе. Звезда императора победит звезду
Вера.
     Из  приложенной  к  письму  еврея  таблицы  претор  мог  извлечь  очень
немногое, но это немногое подтверждало то, что было сказано в письме.
     Кони  претора  бежали быстро. Он размышлял, что ему остается делать при
этих  неблагоприятных  обстоятельствах  для  того, чтобы не быть вынужденным
отказаться вполне от высочайшей цели своего честолюбия.
     Если  наблюдения  рабби окажутся верными, в чем Вер не сомневался ни на
одно  мгновение,  то  его надежда на усыновление, несмотря на помощь Сабины,
исчезнет навсегда.
     Как  может  Адриан избрать своим сыном и наследником человека, которому
суждено  умереть  прежде  его  самого?  Как  может  он,  Вер,  ожидать,  что
император  соединит  свою  счастливую  звезду  с  звездой  другого человека,
предвещающей смерть?
     Эти  размышления  не  привели  его  ни  к чему, и, однако же, он не мог
избавиться  от  них,  пока  возница не остановил вдруг лошадей у самого края
проезжей  дороги, чтобы дать дорогу процессии выборных от египетских жрецов,
направлявшейся на Лохиаду.
     Ловкость  и  сила,  с  какой  его  слуга разом остановил горячих коней,
вызвали  его  одобрение  и  возбудили  в нем мысль отважной рукой остановить
колесо Фортуны.
     Когда  процессия  жрецов перестала его задерживать, он приказал вознице
ехать медленно, так как желал выиграть время для размышлений.
     "До  третьего  часа  пополуночи,  -  думал  он,  -  все  идет наилучшим
образом;  после  четвертого  на  небе  происходят только такие вещи, которые
совсем  не  касаются  меня.  Разумеется! Овцы играют вокруг мертвого льва, а
осел  даже  лягает  его копытом, когда он болен. В коротком промежутке между
третьим  и  четвертым часом стекаются вместе все зловещие знаки. Они явятся,
но..."  И  с этим "но" претор почувствовал как бы просветление в мыслях."...
Но разве император непременно должен их увидеть?"
     Взволнованное  сердце Вера начало биться скорее, его мозг стал работать
усиленнее;  он  велел  вознице  сделать  крюк,  так как желал иметь побольше
времени для того, чтобы дать вырасти и созреть зарождавшимся в нем мыслям.
     Вер  не  был  интриганом.  Легкою  поступью,  беззаботно  шел  он через
главные  двери, презирая вход с заднего крыльца. Только ради величайшей цели
своей  жизни  он  был  готов  пожертвовать  своими склонностями, удобствами,
гордостью  и  воспользоваться  любым средством без разбора. Для этой цели он
уже  сделал  многое, лежавшее у него на совести, а кто украл из овчарни одну
овцу,  тот  сам  не  заметит,  как  украдет  и другую. За первым недостойным
поступком, который совершил человек, легко следует второй и третий.
     То,  на  что решился Вер