алось,  что  с  дочерью  произошла  какая-то
перемена.  В  ее  глазах  светилось  нечто, чего он еще не замечал прежде, и
придавало  ее  юным  чертам  такое  значительное  выражение,  что  он  почти
испугался.
     Пока она мешала суп, Керавн с помощью рабов поднял детей с постели.
     Теперь  они  сидели  за завтраком, и между ними слепой Гелиос, свежий и
здоровый.
     В  то  время  как  Арсиноя  рассказывала отцу о Селене и о превосходном
уходе  за  нею  вдовы  Анны,  Керавн  не  спускал  с нее глаз. Когда же она,
заметив  это,  спросила с нетерпением, что в ней сегодня такое особенное, то
он покачал головой и ответил:
     - Какие,  однако,  вы,  девушки!  Тебе  оказали великую честь - выбрали
тебя  для  роли невесты Александра, и вот гордость и радость по этому поводу
удивительно  изменили  тебя  в  одну  ночь, - впрочем, по моему мнению, не к
худшему.
     - Глупости,  -  возразила  Арсиноя,  покраснев,  и  бросилась  на ложе,
нежась  и  потягиваясь.  Она  не  чувствовала  усталости, но ощущала во всех
членах   приятную   истому,   наполнявшую  ее  каким-то  особенным  чувством
благополучия.
     Ей  казалось,  будто  она  вышла  из  теплой ванны. До ее слуха снова и
снова  доносились  словно  издалека  звуки  веселой  музыки, за которыми она
следовала вместе с Поллуксом.
     Она  то  улыбалась,  то  смотрела  неподвижным взором перед собой и при
этом  думала,  что  если  бы ее милый позвал ее в этот час, то в ней было бы
достаточно  силы  для  того, чтобы тотчас же вновь пуститься с ним в бешеную
пляску. Всю ее пронзало такое приятное ощущение полного здоровья!
     Только  глаза ее были слегка воспалены, и когда Керавну показалось, что
он  замечает  в  дочери  что-то  новое, то это был какой-то луч серьезности,
присоединившийся  теперь  к  веселому  блеску, который он привык видеть в ее
глазах.
     По   окончании  завтрака,  когда  раб  повел  детей  гулять  и  Арсиноя
принялась    завивать    кудри   отцу,   Керавн   принял   одну   из   своих
величественнейших поз и сказал внушительным тоном:
     - Дитя мое!
     Девушка   опустила   накаленные   щипцы   и,  заранее  ожидая  услышать
какую-нибудь  из  тех  причуд,  против  которых  привыкла  бороться  Селена,
спросила:
     - Ну?
     - Слушай меня внимательно.
     То,  что  он  хотел сказать теперь, пришло ему в голову только час тому
назад,  когда он лишил старого раба удовольствия уйти со двора, однако же он
принял  вид  глубокомысленного философа и, прикасаясь пальцами к своему лбу,
промолвил:
     - Уже  с  давнего  времени  я ношусь с одной тяжелой мыслью. Теперь она
созрела  в  твердое  намерение,  и  я  сообщу это решение тебе. Нам придется
купить нового раба.
     - Но,  отец,  -  вскричала  Арсиноя,  - подумай, чего это будет стоить!
Если у нас будет еще один человек, которого нужно кормить...
     - Об  этом  нет  и речи, - прервал ее Керавн. - Я променяю старого раба
на  более  молодого,  с  которым  можно будет показаться. Я уже говорил тебе
вчера,  что отныне на нас будут обращать больше внимания, чем прежде, и если
мы  будем  появляться  на  улице или где-нибудь в другом месте с этим черным
пугалом...
     - Зебек,  разумеется,  не подходит для парада, - прервала Арсиноя отца.
- Ну, что ж, будем впредь оставлять его дома.
     - Дитя,  дитя,  - возразил Керавн тоном упрека, - неужели ты никогда не
думаешь  о  том,  кто  мы  такие, как неприлично нам появляться на улице без
раба?
     Девушка  пожала  плечами  и  указала отцу, что Зебек все же старый член
семейства,  что  дети льнут к нему, так как он ходит за ними как нянька, что
новый  раб  будет  дорого  стоить  и  только силою можно будет заставить его
делать многое такое, что этот старик делает охотно и хорошо.
     Но Арсиноя проповедовала глухому.
     Селены   тут   не  было,  и,  не  боясь  ее  упреков,  Керавн,  подобно
безнадзорному  ребенку,  дорвавшемуся  до того, в чем ему отказывали, упорно
настаивал  на  своем  решении  -  обменять  старого верного слугу на нового,
представительного раба.
     Ни  на  одно  мгновение  он  не  подумал  о  печальной  участи, которая
угрожала  этому  поседевшему  в  его доме дряхлому старику в случае, если он
будет  продан.  Но  все-таки  Керавн  смутно  чувствовал,  что с его стороны
нехорошо  отдавать  последние скопившиеся в доме деньги на нечто такое, что,
в сущности, не было необходимо.
     Чем  более  основательными казались ему доводы Арсинои, чем настойчивей
предостерегал  его  внутренний  голос  против  принесения  этой новой жертвы
своему  тщеславию,  тем  тверже  и энергичнее он настаивал на своем желании.
Когда  он  защищал  это желание, оно все больше приобретало в его глазах вид
необходимости,  а  его  уму представлялось множество оснований, делавших его
как будто разумным и легко исполнимым.
     Деньги  теперь уже были; после избрания Арсинои для роли Роксаны он мог
надеяться  на  то, что ему дадут взаймы; его обязанностью было окружить себя
почетом,  чтобы  не  отпугнуть аристократического зятя, о котором он мечтал;
на  случай  крайности  у  него все еще оставалось собрание редкостей, стоило
только  найти подходящего покупщика. Если за подложный меч Антония заплатили
такую  высокую  цену,  то  как  много могли бы предложить за другие, гораздо
более ценные предметы!
     Арсиноя  то краснела, то бледнела, когда отец снова и снова возвращался
к  ее  торговой  сделке,  но  она  не  смела  признаться  ему в истине и тем
искреннее  раскаивалась  в  своей лжи, чем яснее здравый ее ум сознавал, что
выпавшая  вчера  на ее долю честь угрожала усилить слабости ее отца до самых
гибельных пределов.
     Сегодня   она  была  бы  вполне  довольна,  если  бы  нравилась  только
Поллуксу;  она  без  сожаления  отдала  бы  свою  роль  какой-нибудь  другой
девушке,  отказалась  бы  от  всяких  притязаний на одобрение и восторженное
удивление,  которые доставила бы ей эта роль и которые еще вчера казались ей
неоценимым благом.
     Она  и  высказала  это;  но  Керавн  не  принял  ее  заявления всерьез,
расхохотался  ей  в  лицо  и  начал  распространяться в загадочных намеках о
богатстве,  которое  не  преминет  завернуть  к  ним.  И  так  как он смутно
чувствовал  необходимость  показать,  что  не  все  его действия обусловлены
личным  тщеславием  и  заботой только о своей собственной особе, то объявил,
что   возлагает   на  себя  великое  самопожертвование  и  на  первое  время
удовольствуется  позолоченным  головным  обручем  и вовсе не думает покупать
обруч  из чистого золота. Он думал, что этим подвигом самоотречения приобрел
право  употребить  изрядную сумму денег на покупку нового, представительного
раба.
     На  просьбы  Арсинои он не обращал внимания, и когда она заплакала, так
как  угрожавшая  потеря старого домочадца была для нее прискорбна, то отец с
гневом  запретил ей проливать слезы из-за таких пустяков. Он сказал, что это
ребячество  и  что  ему  вовсе не хочется вести ее с красными глазами к жене
префекта.
     Во  время  этих  разговоров завивка его волос окончилась, и он приказал
Арсиное  сейчас  же хорошенько убрать собственные волосы и затем идти с ним.
Они  хотели  купить  новое  платье  и  пеплум,  навестить  Селену,  а  затем
отправиться на носилках к госпоже Юлии.
     Еще  вчера  он  считал  излишней  роскошью  пользоваться  носилками,  а
сегодня уже соображал, не будет ли уместно нанять экипаж.
     Как только он остался один, ему пришла в голову еще одна новая идея.
     Надменный  архитектор  должен узнать, что он, Керавн, не такой человек,
чтобы  позволить  оскорблять  и  запугивать  себя безнаказанно... Поэтому он
отрезал  свободную  полосу  папируса от одного письма, хранившегося у него в
сундуке, и написал на ней следующее:
     "Македонянин Керавн архитектору Клавдию Венатору из Рима.
     Моя  старшая  дочь Селена по твоей вине получила такое повреждение, что
лежит  теперь  больная;  ее  здоровью  угрожает  серьезная  опасность, и она
испытывает  неслыханные  страдания.  Мои  другие  дети  не находятся более в
безопасности  в  доме своего отца, и я вторично предлагаю тебе посадить свою
собаку  на  цепь.  Если ты откажешься исполнить это справедливое требование,
то  я  представлю  дело  на  благоусмотрение императора. Я сообщаю тебе, что
произошли   события,  которые  побудят  Адриана  наказать  каждого  наглеца,
пренебрегшего уважением, подобающим мне и моим дочерям".
     Запечатав это письмо своей печатью, он позвал раба и сказал ему:
     - Отнеси  это  письмо  к  архитектору  из  Рима  и  потом  приведи двое
носилок.  Поторопись,  а  во время нашего отсутствия присматривай хорошенько
за  детьми.  Завтра  или  послезавтра  ты  будешь  продан.  Кому - это будет
зависеть  от  твоего  поведения  в  последние  часы, в которые ты еще будешь
принадлежать нам.
     Негр  испустил  громкий  жалобный  крик,  вырвавшийся  из  глубины  его
сердца, и бросился к ногам своего господина.
     Этот  вопль  резанул  Керавна  по  сердцу,  но он решился не допустить,
чтобы его растрогали, и хотел непременно избавиться от старого раба.
     Но  негр  еще  крепче  обхватил  его колени, и когда дети, привлеченные
воем  своего  друга,  стали  громко плакать вместе с ним, а маленький Гелиос
начал  гладить  Зебека  по  наполовину вылезшим и похожим на шерсть волосам,
этому   тщеславному  человеку  стало  не  по  себе  и,  чтобы  не  поддаться
собственной слабости, он нарочито громко и запальчиво закричал:
     - Вон! И делай, что тебе приказано, не то я возьмусь за хлыст!
     С  этой  угрозой  он  вырвался  из  рук несчастного, который с поникшей
головой  вышел  из  комнаты  и  с  письмом  в руке остановился перед покоями
императора.
     Личность  и  поведение  Адриана наполняли его страхом и почтением, и он
не  осмеливался  постучать  в  его  дверь.  Он  стоял  все еще со слезами на
глазах,   когда  в  коридор  вышел  Мастор,  неся  остатки  завтрака  своего
повелителя.
     Негр  окликнул  его  и  протянул  ему  письмо  управителя,  пробормотав
плаксивым тоном:
     - От Керавна твоему господину.
     - Положи  его  сюда  на  поднос,  -  приказал  Мастор. - Но что с тобой
приключилось,  старина?  Ты воешь, и у тебя такой плачевный вид. Не выпороли
ли тебя?
     Негр отрицательно покачал головой и отвечал слезливо:
     - Керавн хочет продать меня.
     - Найдутся господа получше его.
     - Но  Зебек стар, Зебек слаб, Зебек уже не может поднимать и таскать, и
при тяжелой работе он пропадет, наверное пропадет.
     - Разве у тебя работа легкая и тебя хорошо содержат у смотрителя?
     - Ни вина, ни рыбы, часто голодаю, - жаловался старик.
     - Так радуйся, что уходишь от него.
     - Нет, нет! - застонал старик.
     - Глупый  чудак!  -  сказал  Мастор.  -  Чего  же  тебе  еще  нужно  от
ворчливого скряги?
     Негр  несколько  времени  не  отвечал;  затем  его  впалая грудь начала
подниматься   и   опускаться,   и   вдруг,  как  будто  прорвалась  плотина,
задерживавшая его признание, он с громким всхлипыванием вскричал:
     - Дети,  малютки,  наши  малютки!  Они  так  милы,  а  наш  Гелиос, наш
маленький  слепой  Гелиос  погладил  Зебека по волосам, потому что он должен
уйти,  вот  тут,  тут погладил, - и он указал на совершенно голое место, - и
теперь Зебек уйдет и никогда не увидит их опять, точно все они умерли.
     Эти  слова  тронули  сердце Мастора: они пробудили в нем воспоминание о
собственных потерянных детях и желание утешить несчастного товарища.
     - Бедняга,  -  сказал  он  с  состраданием.  -  Да, дети!.. Они малы, а
дверь,  которая ведет к сердцу, так узка, но они проходят через нее шутя, во
сто  раз  легче  и  лучше,  чем большие. Я уже потерял детей, и притом своих
собственных.  Я  могу  объяснить  каждому, что значит горе, но теперь я знаю
также, где можно найти утешение.
     При  этом  уверении  Мастор  придержал  поднос бедром и правой рукой, а
левую положил на плечо негра и прошептал ему:
     - Слыхал ли ты о христианах?
     Зебек  утвердительно и с таким выражением кивнул головой, как будто ему
говорили  о  предмете,  о  котором  он наслушался разных чудес и от которого
ожидал чего-то прекрасного; а Мастор приглушенным голосом продолжал:
     - Приходи  завтра  до  восхода  солнца  на  двор к мостильщикам. Там ты
услышишь о том, кто утешает страждущих и обремененных.
     Слуга  императора  опять взял поднос в обе руки и быстро удалился, но в
глазах  старика блеснула надежда. Он не ожидал счастья, но думал, что, может
быть, существует средство переносить легче тяготы жизни.
     Передав  поднос кухонным рабам, Мастор возвратился к своему господину и
подал ему письмо смотрителя.
     Час  был  выбран неудачно для Керавна, потому что император находился в
мрачном  настроении.  Он  бодрствовал  до утра, потом спал едва три часа и в
эту  минуту,  сдвинув брови, сравнивал результаты наблюдений звездного неба,
произведенных в эту ночь, с лежавшими перед ним астрономическими таблицами.
     При  этом он часто с неудовольствием потряхивал своей кудрявой головой;
даже   однажды  бросил  грифель,  которым  записывал  вычисления  на  столе,
откинулся назад на подушку дивана и обеими руками закрыл глаза.
     Затем  он снова начал записывать числа, и новый результат показался ему
нисколько не утешительней прежнего.
     Письмо  Керавна  давно  уже  лежало  перед  ним,  когда он, взяв другую
какую-то записку, наконец заметил его.
     Он разорвал обертку, прочел письмо и затем отшвырнул его с гневом.
     В  другое  время  он  с  участием  осведомился бы о страждущей девушке,
посмеялся  бы  над чудаком или выдумал бы какую-нибудь шутку, чтобы попугать
его  или  одурачить;  но теперь его рассердили угрожающие слова смотрителя и
усилили его антипатию к нему.
     Соскучившись,  он  подозвал  Антиноя,  который  мечтательно  смотрел на
гавань.
     Любимец тотчас же подошел к императору.
     Адриан посмотрел на него и сказал, покачав головой:
     - И  у  тебя тоже такой вид, как будто угрожает несчастье. Не покрылось
ли все небо облаками?
     - Нет,  господин.  Над  морем  оно  синее,  но на юге собираются черные
тучи.
     - На  юге?  - спросил Адриан задумчиво. - Оттуда едва ли может угрожать
нам  что-нибудь  дурное.  Но  оно  идет,  оно приближается, оно будет здесь,
прежде чем мы успеем оглянуться.
     - Ты так долго бодрствовал: это портит твое настроение.
     - Настроение?  Что  есть  настроение?  - пробормотал Адриан про себя. -
Настроение  есть  такое состояние, которое разом овладевает всеми движениями
души, овладевает с основанием, а мое сердце сегодня парализовано опасением.
     - Значит, ты видел на небе дурные знамения?
     - В высшей степени дурные!
     - Вы,  мудрые  люди, веруете в звезды, - сказал Антиной, - наверное, вы
правы;  но моя слабая голова не может понять, какое отношение может иметь их
правильное  движение  по известным путям к моим непостоянным шатаниям туда и
сюда.
     - Сперва  сделайся  седым, - отвечал император. - Научись обнимать умом
целостность  Вселенной  и только тогда говори об этих вещах, только тогда ты
будешь  в  состоянии  признать,  что  каждая часть всего сотворенного, самое
великое  и  самое малое, тесно связаны между собою, действуют одно на другое
и  зависят  друг  от  друга.  Что  есть и что будет в природе, что мы, люди,
чувствуем,  думаем  и  делаем,  все это обусловлено вечными причинами, и то,
что  происходит  от  этих  причин,  демоны,  стоящие между нами и божеством,
обозначили  золотыми  письменами на голубом своде неба. Буквами этих письмен
служат  звезды,  пути  которых так же постоянны, как причины всего того, что
есть и что случается.
     - Вполне  ли  ты  уверен,  что  никогда  не  ошибаешься  в  чтении этих
письмен? - спросил Антиной.
     - И  я  могу  заблуждаться,  -  отвечал  император,  - но на этот раз я
наверное   не   обманываюсь.  Мне  угрожает  тяжкое  бедствие.  Это  редкое,
ужасающее, изумительное совпадение.
     - Что?
     - Я  получил  из  проклятой Антиохии, откуда ко мне никогда не приходит
ничего  хорошего,  одно  изречение  оракула,  которое... из которого... Но к
чему  мне  утаивать  это от тебя? Там говорится, что в середине наступающего
года  меня  постигнет  и  поразит  тяжкое  несчастье.  И  нынешней  ночью...
Посмотри  со  мною  в  эту  таблицу!  Вот  здесь  -  дом смерти, вот здесь -
планеты...  Но  что понимаешь ты в этих вещах! Словом, в эту ночь, в которую
однажды  уже  произошло  нечто  страшное, звезды подтвердили слова зловещего
оракула  с  такою  ясностью, с такою несомненною достоверностью, как будто у
них  были  языки  и  они  кричали  мне  в  ухо  дурные предсказания. С такой
перспективой  перед  глазами  человек чувствует себя плохо. Что принесет нам
середина нового года?
     Адриан  глубоко вздохнул, а Антиной подошел к нему, опустился перед ним
на колени и спросил его детски скромным тоном:
     - Смею  ли  я,  бедное,  глупое существо, научить великого мудреца, как
обогатить ему жизнь хорошими шестью месяцами?
     Император  улыбнулся,  как  будто  знал, что теперь последует; Антиной,
ободрившись, продолжал:
     - Предоставь  будущему быть будущим. Что должно случиться, то случится,
потому  что  и сами боги бессильны против судьбы. Когда дурное приближается,
оно  бросает  перед  собою  черную  тень.  Ты  обращаешь  на  нее внимание и
позволяешь  ей закрыть от тебя дневной свет; я же, мечтая, иду своей дорогой
и  замечаю несчастье только тогда, когда наталкиваюсь на него и оно поражает
меня.
     - И  таким  образом обеспечиваешь себе ряд неомраченных дней, - прервал
Адриан своего любимца.
     - Это я и хотел сказать.
     - И  твой  совет  хорош для тебя и для каждого другого прогуливающегося
по  ярмарке  праздной  жизни,  -  заметил  император, - но человек, которому
приходится  вести  миллионы  над  безднами,  должен  пристально  подмечать и
смотреть  и  вблизь  и  вдаль  и  не имеет права закрывать глаза, хотя бы он
увидел даже нечто столь ужасное, как мне было суждено увидеть в эту ночь.
     При  этих словах в комнату вошел личный секретарь императора, Флегон, с
новыми  письмами из Рима и приблизился к повелителю. Он глубоко поклонился и
спросил по поводу последних слов Адриана:
     - Звезды тревожат тебя, цезарь?
     - Они учат меня быть настороже, - отвечал Адриан.
     - Будем  надеяться,  что  они лгут, - сказал грек с веселой живостью. -
Цицерон, конечно, был не совсем прав, не доверяя искусству звездочетов.
     - Он был болтун, - возразил Адриан, нахмурившись.
     - Но  разве  неверно,  -  спросил  Флегон,  -  что  если  бы гороскопы,
поставленные  Гнею  и Гаю, заслуживали доверия, то Гней и Гай должны были бы
иметь  одинаковые  темпераменты  и  одинаковую судьбу, родись они случайно в
один и тот же час?
     - Вечно  те  же  рассуждения,  вечно  тот  же  вздор!  - прервал Адриан
секретаря,  раздраженный  до  гнева.  -  Говори,  когда  тебя  спросят, и не
пускайся  в  рассуждения  о  вещах,  которых  ты не понимаешь и которые тебя
нисколько не касаются. Есть что-нибудь важное там, среди писем?
     Антиной  с удивлением посмотрел на императора. Почему его так возмутили
возражения  Флегона,  между  тем  как на возражения его, Антиноя, он отвечал
так ласково?
     Адриан  теперь  не обращал на него внимания; он читал письмо за письмом
быстро,  но  внимательно,  делая  краткие заметки на полях, подписал твердой
рукой несколько декретов и, окончив свою работу, велел греку удалиться.
     Как  только  он  остался  наедине с Антиноем, до него сквозь отворенные
окна долетели громкие крики и радостные восклицания множества людей.
     - Что  это  значит?  -  спросил он Мастора и, узнав, что рабочие и рабы
только  что  отпущены,  чтобы  отдаться  праздничному веселью, прошептал про
себя:  "Все  здесь шумит, ликует, радуется, украшает себя венками, предается
опьянению,  а я... я, котор