рить бег, он несколько раз бросал им столько денег,
сколько  в другое время они едва ли заработали бы в целую неделю. Наконец он
достиг  цели  своего  путешествия;  но  когда  он  увидел,  что  в сад вошли
несколько  мужчин  и  женщин  в  белых одеждах, то приказал неграм нести его
дальше.
     У  темного  узкого  переулка,  который  служил  границей обширного сада
вдовы  Пудента  с  востока  и  вел  к  морю, он велел остановиться, вышел из
носилок и сказал носильщикам, чтобы они дожидались его.
     Перед  воротами  сада  он  снова  увидел  двух мужчин в белых одеждах и
одного из философов-киников, которые сидели с ним на скамейке у Панейона.
     Он  неслышно  стал  ходить  взад и вперед в ожидании ухода этих людей и
притом  часто  пересекал полосу света, которую бросали факелы, укрепленные у
двери.
     Выпуклые  глаза  тощего  киника  были повсюду, и, как только он заметил
шагавшего  взад  и  вперед  вифинца,  он  вскричал, взмахнув своей костлявой
рукой  и  указывая  на  него  пальцем,  отчасти  обращаясь  к  христианам, с
которыми разговаривал, отчасти к самому юноше:
     - Что  нужно  здесь  этому  щеголю,  этому вырядившемуся дураку? Я знаю
этого  парня!  С  гладкой  маской  и  с  серебряным  колчаном  за  спиной он
воображает  себя  самим  Амуром.  Прочь отсюда, ты, крыса! Находящиеся здесь
женщины  и  девушки  сумеют  уберечь  себя  от  праздношатающихся  в розовых
тряпках.  Прочь!  Иначе  тебе  придется  познакомиться  с  собаками и рабами
госпожи Павлины. Эй! Привратник, эй! Обрати-ка внимание на этого парня!
     Антиной  ничего  не  ответил  на эту угрозу, а медленно пошел обратно к
своим носилкам.
     "Может  быть, завтра, если не удастся сегодня", - думал он, удаляясь, и
не  изобрел  никакого нового средства достигнуть цели, к которой стремился с
таким  сердечным  желанием. Препятствие, преграждавшее ему путь, переставало
быть  препятствием,  как  только  он  уклонялся  с пути; он нередко и прежде
поступал согласно этому соображению и теперь сделал то же.
     Носилок  уже  не  было там, где он их оставил. Носильщики вместе с ними
вошли  в  переулок,  который  вел  к  морю.  Единственный домик на восточной
стороне  этого  переулка  принадлежал рыбаку, жена которого продавала жидкое
пелузское пиво.
     Антиной  пошел  по  аллее,  затененной соединяющимися фиговыми ветвями,
чтобы позвать негров, которые сидели там при тусклом свете масляной лампы.
     В  переулке  было  темно,  но  в конце его ярко мерцало море, озаренное
лунным  светом.  Плеск  волн  привлекал  Антиноя,  и он дошел до каменистого
берега.  Он  заметил  там  лодку,  покачивавшуюся  между двумя сваями, и ему
пришла  в  голову  мысль  -  нельзя  ли  увидеть  со  стороны  моря дом, где
находилась Селена.
     Веревку,  которая  удерживала  лодку, нетрудно было отвязать. Он сделал
это,  сел  в лодку, положил в нее лук и колчан, оттолкнул от берега одним из
весел,  которые  нашел  на  дне  лодки,  и,  мерно  ударяя  веслами,  поплыл
навстречу   длинной   полосе  лунного  сияния,  окаймлявшего  гребни  слегка
колебавшихся волн, как будто беспокойно трепетавших серебряными блестками.
     Вот сад вдовы Пудента!
     Вон  в  том белом домике, вероятно, покоится прекрасная бледная Селена.
Но  хотя  Антиной  направлял  лодку и вперед и назад, ему никак не удавалось
увидеть окно, о котором рассказывал Поллукс.
     Неужели  нельзя найти места, к которому можно было бы пристать и оттуда
пробраться в сад?
     Вон  там  стоят  две  лодки,  но маленький канал, огражденный каменными
стенами, в котором они находятся, заперт железной решеткой.
     Вон  там  виднеется  выдающаяся в море площадка, окруженная перилами из
красивых  столбиков.  То,  что  сверкает там, под двумя стройно растущими из
одного   корня   пальмами,  разве  это  не  лестница  из  светлого  мрамора,
спускающаяся к морю?
     Антиной  опустил  правое весло в воду, чтобы привычной рукой дать лодке
новое  направление.  Вдруг  его  внимание  было привлечено каким-то странным
явлением.
     На  площадке, ярко освещенной луной, показалась какая-то белая фигура с
длинными развевающимися волосами.
     Как  странны  были ее движения! Она, шатаясь, ступала то туда, то сюда,
то вдруг останавливалась и поднимала руки к голове.
     Антиной  вздрогнул.  Он  подумал  о  демонах,  о  которых часто говорил
император.  Они  принадлежат  наполовину  к  роду  человеческому, наполовину
происходят от богов и по временам являются смертным.
     Или  Селена  умерла,  и  эта  белая  фигура  есть  не  что иное, как ее
колеблющаяся тень?
     Антиной   крепко   сжал   пальцами  ручки  обоих  весел,  повисших  над
поверхностью  воды,  и,  выгнувшись  далеко  вперед, тяжело дыша, смотрел на
таинственное  существо,  которое теперь подошло к балюстраде площадки, затем
-   он  явственно  видел  -  закрыло  лицо  обеими  руками...  затем  далеко
перегнулось через перила и...
     Подобно   звезде,   падающей   с   неба  в  светлую  ночь,  или  плоду,
оторвавшемуся  с  дерева  осенью,  белая  женская  фигура упала с площадки в
воду.  Жалобный  крик  ужаса пронзил тишину безмолвной ночи, окутывавшей мир
своим  покровом,  и почти в то же мгновение раздался громкий всплеск влажной
стихии,  и  в  бесконечном  множестве  капель,  брызнувших вверх, отразились
лунные лучи, холодные и спокойные, как всегда.
     Неужели  человек, который теперь в одно мгновение опустил весла в воду,
сильным  движением  притянул  их  к  себе  и,  когда  фигура утопавшей через
несколько  секунд  после  падения  вынырнула  у  самой лодки, отбросил прочь
мешавшее ему весло, неужели этот человек был полусонный мечтатель Антиной?
     Наклонившись  над  бортом  лодки,  он  схватил  утопавшую  за  платье и
притянул ее к себе. Да, это был не демон, это была не тень, а женщина!
     Ему  удалось  высоко  поднять ее над водою, но когда он пытался втащить
ее   в   лодку,  то  тяжесть  с  одной  стороны  лодки  оказалась  настолько
значительной,  что  лодка  опрокинулась  и Антиной упал в море. Вместе с ним
упали лук и серебряный колчан.
     Вифинец был хорошим пловцом.
     Прежде  чем  белая фигура снова опустилась в воду, он опять обхватил ее
правой  рукой  и,  стараясь,  чтобы  ее голова не касалась поверхности воды,
поплыл,  с помощью левой руки и ног, к тому месту, где, как ему казалось, он
заметил лестницу.
     Как  только  его  ноги  встали  на  твердую землю, он взял спасенную на
руки.
     Радостное  восклицание сорвалось с его губ, когда он увидел перед собой
мраморные  ступени.  Он  немедленно  взошел  по  ним вверх и затем быстрым и
гибким  шагом  со  своей  мокрой и безжизненной ношей направился к площадке,
где заметил скамейку.
     Широкая,    устланная    гладкими    мраморными   плитами   поверхность
величественного,  вдававшегося  в море балкона была ярко освещена, и белизна
мрамора еще усиливала свет лунных лучей.
     Там  стояли  скамьи, которые Антиной увидал уже издали. Он опустил свою
ношу   на  первую  из  них,  и  теплое  чувство  радости  пробежало  по  его
продрогшему  телу, когда женщина, извлеченная из воды, издала тихий жалобный
звук, показавший ему, что он потрудился не напрасно.
     Он  осторожно  просунул  руку между жестким изголовьем скамьи и головой
женщины, чтобы ей было мягче лежать.
     Пышные волосы мокрыми прядями застилали ее лицо подобно покрывалу.
     Медленно  он  отвел  их  сперва  на правую, потом на левую сторону и...
точно  пораженный  блеском молнии, сверкнувшей с синего неба, упал перед нею
на  колени,  так как это были ее черты, черты Селены, и эта бледная женщина,
перед которой он стоял на коленях, была та, которую он любил!
     Вне  себя,  дрожа  с  головы до пят, он правой рукой привлек ее к себе,
чтобы  приложить  ухо  к ее губам и прислушаться - не обманулся ли он? Может
быть,  она все-таки сделалась жертвою волн; неужели с этих бледных недвижных
губ не повеет теплое дыхание?
     Она дышала, она была жива!
     В  радостном  волнении  он  прижался  своей щекой к ее щеке. О, как она
была холодна, холодна, как лед, как смерть!
     Ее  жизнь  едва  тлела, но Антиной хотел ее воспламенить, он не мог, он
не  смел допустить, чтобы жизнь эта угасла. И, не уступая в эту минуту самым
энергичным   людям  в  находчивости,  быстроте  и  решительности,  он  снова
приподнял  ее,  взял,  точно  ребенка,  на  руки и понес к дому, белая стена
которого мерцала сквозь кусты позади площадки.
     Лампочка  в комнате Анны, откуда недавно ушла Селена, еще горела; перед
окном,  из  которого ее тусклый свет мерцал среди сияния лунной ночи, цветы,
запах  которых  так болезненно действовал на страждущую, еще лежали вместе с
глиняной кружкой Анны на полу.
     Не его ли подарок этот букет?
     Может быть.
     Но  освещенная горница, в которую он теперь заглянул, могла быть только
комнатой больной, комнатой, которая была ему знакома из рассказа Поллукса.
     Дверь  дома  стояла  настежь  открытой,  и  дверь комнаты, в которой он
заметил кровать Селены, тоже не была заперта.
     Он  толкнул  эту  дверь  ногой,  вошел  в  комнату  и положил Селену на
постель.
     Она  лежала там как мертвая, и, когда он смотрел на ее спокойные черты,
освещенные   выражением   великого   горя,   его  сердцем  овладели  печаль,
сострадание,  волнение;  и  как  брат  над спящей сестрой, он наклонился над
Селеной и поцеловал ее в лоб.
     Она  пошевельнулась,  открыла  глаза, посмотрела ему в лицо неподвижным
взором,  и  при  этом  ее взгляд был так дик, так полон ужаса, так холоден и
страшен,  что  он,  дрожа,  отступил  от  нее  и  мог  только  пробормотать,
запинаясь:
     - О Селена, Селена, неужели ты не узнаешь меня?
     При   этом   вопросе  он  с  боязнью  посмотрел  ей  в  лицо,  но  она,
по-видимому,  не  слышала  его:  ничто  в  ней  не  шевелилось,  кроме глаз,
медленно следивших за всеми его движениями.
     - Селена!  -  вскричал он еще раз, схватив ее руку, бессильно свисавшую
с постели, и порывисто прижал ее к своим губам.
     Она  громко вскрикнула, ее тело затрепетало; со стоном она повернулась,
и в то же мгновение дверь отворилась и горбатая Мария вошла в комнату.
     Увидав  Антиноя  у  постели  больной,  она испустила пронзительный крик
ужаса.
     Юноша  вздрогнул  и,  подобно вору, захваченному на месте преступления,
побежал  вон, никем не удерживаемый, через сад до самой двери, выходившей на
улицу.
     Здесь,  его встретил привратник, но Антиной сильным ударом отбросил его
прочь,  и  когда старик, поседевший в своей должности, схватил его за мокрый
хитон  в  тот  момент,  как он толкал дверь, юноша побежал дальше. Некоторое
время  он  тащил  своего  преследователя  за  собой  и,  точно в гимнасии на
состязании в беге, мчался по улицам длинными скачками.
     Он  перевел  дыхание  только  тогда, когда почувствовал, что человек, в
руках которого осталась часть его одежды, находится далеко позади.
     Крики  привратника  смешались  с  благочестивыми  гимнами собравшихся в
загородном  доме  вдовы  Павлины  христиан; некоторые из них выбежали, чтобы
задержать нарушителя спокойствия.
     Но  молодой  вифинец  был  быстрее  их  и  мог  считать  себя  в полной
безопасности,   когда   ему   удалось   смешаться   с  какой-то  праздничной
процессией.  Отчасти добровольно, отчасти вынужденно последовал он за пьяной
толпой,  направлявшейся  из  города  к  морю,  чтобы на берегу, в уединенном
месте к востоку от Никополя*, праздновать ночные мистерии.
     ______________
     *  Никополь  -  поселение  у  моря  приблизительно  в 5 км к востоку от
Александрии.

     Эта  певшая,  завывавшая  и  бесновавшаяся  толпа,  увлекшая за собой и
Антиноя,  стремилась  к  мосту  между  Александрией  и  Канопом,  далеко  от
Лохиады.   Таким   образом,   полночь  миновала  уже  давно,  когда  любимец
императора,  в  изорванной  одежде,  грязный  и  запыхавшийся,  смог наконец
вернуться к своему повелителю.


X

     Адриан  уже  несколько часов кряду ждал Антиноя, и нетерпение и досада,
уже  давно наполнявшие его душу, довольно явственно отражались на его гневно
нахмуренном челе и в его угрожающем взгляде.
     - Где ты был? - крикнул он Антиною.
     - Я не мог найти вас и тогда взял лодку и поплыл в море.
     - Ты лжешь!
     Вместо всякого ответа Антиной только пожал плечами.
     - Один? - спросил Адриан более мягким тоном.
     - Да.
     - Зачем?
     - Я смотрел на звезды.
     - Ты?
     - Разве я не имею права тоже следить за их путями?
     - Почему  нет! Небесные светила сияют столько же для глупцов, как и для
мудрецов.  Ослы тоже родятся под счастливыми или под несчастливыми звездами.
Одного  осла  приобретает  какой-нибудь  голодный  грамматик  и  кормит  его
подержанным  папирусом,  другой  поступает  на службу к императору, жиреет и
находит время созерцать ночью небо. На что ты похож!
     - Лодка опрокинулась со мною вместе, и я упал в море.
     Адриан  вздрогнул;  и когда он заметил, что волосы Антиноя в беспорядке
и хитон его изорван, вскричал, встревоженный:
     - Иди  сейчас  и вели Мастору согреть тебя и натереть мазями. И он тоже
вернулся  как  побитая  собака  и  с красными глазами. Все идет вверх дном в
этот  проклятый  вечер.  Ты  похож на раба, которого травили собаками. Выпей
несколько стаканов вина и ложись спать.
     - Как прикажешь, великий цезарь.
     - Что так торжественно? Тебя рассердил мой осел?
     - Ты находил для меня более ласковые слова в другое время.
     - И найду их опять, найду опять! Только не сегодня. Теперь иди спать.
     Антиной  ушел,  а  император  начал  ходить  взад  и  вперед по комнате
большими  шагами,  скрестив  руки  на  груди  и  мрачно  глядя  в землю. Его
суеверный  ум был встревожен целым рядом дурных предзнаменований, которые он
заметил  не  только на небе в прошлую ночь, но и на пути к Лохиаде и которые
уже начали сбываться.
     Он   оставил  харчевню  в  дурном  настроении.  Его  беспокоили  плохие
предзнаменования.  Но  когда  он,  по  возвращении домой, совершил поступки,
которые  теперь ему не нравились, то этим он был обязан не демонам, а своему
собственному уму, омраченному страхом перед ними.
     Конечно,  не  что  иное,  как  внешние  влияния  сделали его свидетелем
нападения  возбужденной  толпы  на  дом  одного  богатого  еврея, и досадной
случайности  следовало  приписать  то,  что  при этом он встретился с Вером,
который заметил его и узнал.
     Злые  духи  вели  сегодня  свою  игру; но того, что он сделал и пережил
потом  на  Лохиаде,  наверное  не  случилось бы в более счастливый день или,
вернее,  при более спокойном настроении. В этом был виноват он сам, он один,
а  не  какая-нибудь  несчастная  случайность  и  не  козни коварных демонов.
Адриан,  разумеется,  приписал  все,  что  он  сделал,  им  и  потому считал
сделанное   не  подлежащим  изменению.  Прекрасное  средство  уклониться  от
обременительной  обязанности  -  исправить  сделанную  несправедливость;  но
совесть  есть  скрижаль,  на которой таинственная рука беспощадно записывает
каждое  из  наших  деяний  и  на  которой  все,  что  мы  делаем, беспощадно
называется своим настоящим именем.
     Правда,  иногда  нам  удается  затемнить  или изгладить на короткое или
более  продолжительное время начертанные на этой скрижали письмена, но часто
буквы  на  ней  начинают  ярко  светиться  страшным блеском и заставляют наш
внутренний глаз обратить на них внимание.
     Адриан  в  эту  ночь  чувствовал  себя  вынужденным прочесть эту запись
своих  дел,  и  в  их  числе было несколько мелочных проступков, недостойных
даже  какого-нибудь  гораздо  ниже  его  стоявшего человека. Но эти письмена
говорили  ему  также  и  о  строго  выполненном  долге, об упорной работе, о
непрестанной  борьбе  для  достижения великих целей, о неутомимом стремлении
довести  пытливость  ума  до  самых  дальних пределов, какие только доступны
человеческим чувствам и мыслям.
     В  этот  час Адриан думал только о своих дурных действиях, и богам, над
которыми  он  смеялся вместе с друзьями-философами, но к которым, однако же,
прибегал   всякий   раз,   как   только   чувствовал  недостаточность  своих
собственных  сил  и  средств,  давал обет здесь построить храм и там принять
жертву, чтобы загладить старые преступления и умилостивить гнев неба.
     Он  чувствовал  себя  в положении вельможи, которому угрожает немилость
повелителя  и который пытается приобрести его благорасположение каким-нибудь
подарком.  Этот  мужественный  римлянин боялся неизвестных опасностей, но от
спасительной скорби раскаяния был свободен вполне.
     Какой-нибудь  час  тому  назад он забылся и позорно злоупотреблял своим
могуществом  против  слабейшего. Его серьезно огорчало, что он поступил так,
а  не  иначе;  но  ему  не  пришло  в  голову  смирить свою гордость и молча
исправить несправедливость, удовлетворив обиженного.
     Часто  он  глубоко  чувствовал  свою  человеческую  слабость, но его не
оставляла  вера  в  божественность  своей  императорской  особы, и это легче
всего  удавалось в тех случаях, когда ему случалось растоптать какого-нибудь
человека,  достаточно  смелого для того, чтобы его оскорбить или не признать
его  превосходства.  Разве  боги  не  налагают самые тяжкие кары на тех, кто
презирает их?
     Сегодня  этот  смертный  Юпитер  еще  раз поразил своими громами одного
смелого сына земли, и на этот раз его жертвою был сын привратника.
     Правда,   ваятель  имел  несчастье  неосторожно  задеть  чувствительную
струну  Адриана; но человек не так скоро превращается из благорасположенного
милостивца  в  беспощадного  противника,  если  он не привык, как император,
мгновенно  переходить  от одного настроения к другому и если он не сознает в
себе силы немедленно осуществлять свою волю к добру или злу.
     Талантливость   художника   внушала  императору  уважение;  его  смелый
непринужденный  характер  вначале  ему  нравился, но уже во время скитания с
ним  по  улицам  дерзкая манера молодого человека, обращавшегося с ним как с
равным себе, стала ему неприятной.
     В  мастерской  за  работой  он  видел  в  Поллуксе  только  художника и
радовался  его кипучей, бьющей ключом энергии; но вне мастерской, в обществе
людей  невысокого  положения,  от  которых он привык принимать благоговейное
почтение,  разговор  и манера Поллукса ему казались неприличными, дерзкими и
едва выносимыми.
     В   трактире   этот   могучий   едок  и  питух,  который,  поддразнивая
императора,  приставал  к нему, убеждая и его приналечь на еду, чтобы ничего
не подарить хозяину, внушал Адриану отвращение.
     Когда    затем    Адриан,    расстроенный    и    тревожимый    дурными
предзнаменованиями,  вернулся  без Антиноя на Лохиаду и там его не нашел, то
он  начал  нетерпеливо  ходить  взад и вперед в зале муз и не поздоровался с
ваятелем, который шумно хозяйничал за своей перегородкой.
     Последние часы и для Поллукса прошли тоже в высшей степени неприятно.
     Когда  он, чтобы повидаться с Арсиноей, дошел до самого порога квартиры
смотрителя,  Керавн  загородил  ему дорогу и отослал назад с оскорбительными
словами.
     В  зале  муз  он  застал  своего  хозяина  и  вступил  с  ним в горячее
пререкание,  так  как  Папий, которому он снова объявил, что уходит от него,
стал  упрекать  его  в низкой неблагодарности и с гневом приказал ему тотчас
отделить  свои  собственные  инструменты  от хозяйских, принести последние к
нему  и  на будущее время держаться вдали как от его дома, так и от работ на
Лохиаде.
     При  этом  с  обеих сторон были произнесены злые слова, и когда Поллукс
после  того  пошел искать архитектора Понтия, чтобы поговорить с ним о своей
будущности,  то  узнал, что Понтий недавно ушел и придет только на следующее
утро.
     После  короткого  раздумья  он  решил  немедленно  исполнить приказание
Папия и собрать сво