вызвать к нему Поллукса.
     Учитель  и  ученик поклонились друг другу с подчеркнутой холодностью, и
первый сказал:
     - Ты  забыл  возвратить мне вещи, которые вчера, не спросившись у меня,
взял из моей кладовой. Я требую, чтобы они были принесены сегодня же.
     - Я  взял  их  не для себя, а для того большого господина, что живет во
дворце,  и  для  его спутника. Если чего недостанет, то обратись к нему. Мне
жаль,  что я взял также и твой серебряный колчан. Спутник римского господина
потерял  его.  Как  только  я  кончу  здесь  дела,  я  принесу  все, что мог
сохранить  из  твоих  вещей,  и  возьму  свои.  В  твоей мастерской осталось
довольно много такого, что принадлежит мне.
     - Хорошо,  -  сказал  Папий.  -  Я  жду тебя за час до захода солнца, и
тогда все должно быть приведено в порядок.
     Не  поклонившись своему ученику, он повернулся к нему спиной и пошел во
дворец.
     Поллукс  сказал ему, что некоторые из принадлежавших ему вещей взяты им
без   спроса,   и  в  том  числе  одна,  очень  ценная,  пропала,  -  и  это
обстоятельство,  быть может, давало ему в руки средство обезвредить молодого
ваятеля.
     Он  оставался  во  дворце  не  более  получаса  и  потом  отправился  к
начальнику ночной стражи, то есть к начальнику александрийской полиции.
     Папий  находился в близких отношениях с этим важным чиновником, так как
сделал   за  умеренную  цену  саркофаг  для  его  умершей  жены,  украшенный
барельефами,   алтарь  для  его  комнаты  и  другие  работы,  и  потому  мог
рассчитывать на его благосклонность.
     Выходя  от  начальника  ночной  стражи, он имел в своих руках приказ об
аресте  своего помощника Поллукса, который якобы завладел его собственностью
и  похитил  колчан из массивного серебра. Начальник полиции обещал ему также
прислать двух полицейских, чтобы отвести преступника в тюрьму.
     Папий  вернулся  домой  с  облегченным  сердцем.  Его  ученик,  окончив
несложные  хлопоты по переселению своих родителей, еще раз пошел во дворец и
там,  к  своей  великой радости, нашел раба Мастора, а тот немедленно принес
ему  костюмы и маски, которыми он накануне снабдил Адриана и Антиноя. Мастор
со  слезами на глазах рассказал ему при этом одну печальную, очень печальную
историю,  которая  взволновала  молодого ваятеля до глубины души и заставила
бы  его, несмотря ни на какую опасность, вернуться во дворец, если бы его не
удержала  от этого необходимость отправиться в назначенный срок, до которого
оставалось  мало  времени,  к  Папию и дать ему отчет в недостававших ценных
предметах.
     Наполненный  только  одним  желанием  и  не  думая ни о чем другом, как
только  о  том,  чтобы поскорее опять быть на Лохиаде, где в нем нуждались и
куда  влекло  его  сердце,  он  взял у раба узел с вещами и поспешил с ним к
своему бывшему хозяину.
     Папий  удалил  из  дома  всех  своих  подмастерьев  и  даже  всех своих
домашних.  Он  принял  запыхавшегося  Поллукса  совершенно  один и с ледяным
спокойствием   назвал  вещи,  которых  недоставало  в  его  гардеробной.  Он
требовал возвращения всех этих предметов.
     - Я  уже  сказал тебе, - вскричал Поллукс, - что за серебряный колчан и
за  разорванный  хитон  должен отвечать не я, а знатный господин из Рима, ты
ведь теперь знаешь, кто он такой!
     И  он  начал  рассказывать,  как  Антиной,  от имени своего повелителя,
потребовал для них обоих маски и другие принадлежности для их переодевания.
     Но  Папий  прервал  его  при  первых же словах и запальчиво потребовал,
чтобы  он  возвратил  колчан и лук, стоимость которых Поллукс не в состоянии
отработать в два года.
     Юноша,  все чувства и мысли которого были прикованы к Лохиаде и который
не  желал  быть задержанным больше, чем это было необходимо, сначала с самой
изысканной  вежливостью  стал  просить  своего бывшего хозяина отпустить его
теперь  и  покончить  это  дело  с  ним завтра, переговорив предварительно с
римлянами,  от которых он может потребовать какого угодно вознаграждения. Но
так  как  Папий  беспрестанно прерывал его и упорно настаивал на немедленном
возвращении  своей  собственности,  кровь  бросилась  в  голову вспыльчивого
художника,   и   он  отвечал  на  выходки  и  вопросы  старика  запальчивыми
возражениями.
     Слово  за  слово,  Папий  стал  говорить  о  людях, которые завладевают
чужими  серебряными  вещами;  и  когда  Поллукс  возразил на это, что он, со
своей  стороны,  знает  других  людей,  которые  выдают  произведения  более
искусных  художников  за  свои собственные, то его учитель ударил кулаком по
столу,  подошел  к  двери  и, как только очутился в достаточном отдалении от
сильных кулаков раздраженного юноши, закричал:
     - Вор! Я покажу тебе, как в Александрии поступают с подобными тебе.
     Поллукс  побледнел  от ярости и кинулся за убегавшим Папием, но, прежде
чем  он  догнал  его,  тот  успел уже скрыться за спинами сыщиков начальника
ночной стражи, дожидавшихся в передней комнате.
     - Хватайте  вора! Держите мошенника, укравшего мое серебро и поднявшего
руку  против своего учителя! Свяжите его, наденьте на него цепи и отведите в
тюрьму!
     Поллукс  был  ошеломлен.  Подобно  медведю,  который знает, что окружен
охотниками, он остановился в нерешительности.
     Кинуться  ли  ему на своих преследователей, чтобы повалить их на землю?
Или же в бездействии дожидаться своей участи?
     Он  знал  каждый  камень  в  доме  своего  учителя.  Передняя,  где  он
находился,  была,  как  и вся квартира Папия, в уровень с землей. В то время
как  полицейские  подходили  к  нему, а его хозяин подавал ликтору приказ об
аресте,  Поллуксу  бросилось  в  глаза  окно,  выходившее  на улицу. Занятый
только  одной  мыслью  -  обеспечить  себе  свободу и тотчас же поспешить на
Лохиаду  к  Арсиное,  он  бросился к отверстию, обещавшему ему избавление, и
выпрыгнул в переулок.
     - Вор,  вор!  Держите  вора! - кричали ему вслед. Огромными скачками он
мчался вперед.
     Подобно  дождю,  гонимому  всеми  четырьмя  ветрами, его со всех сторон
преследовал  безумный,  отвратительный, ужасный крик: "Вор! Держите вора!" -
и сводил с ума.
     Только  страстный  крик  его  сердца:  "На  Лохиаду,  к Арсиное! Только
остаться   свободным,   чтобы  помочь  на  Лохиаде!"  -  пересиливал  голоса
преследователей и гнал его по улицам, которые вели к старому дворцу.
     Большими  скачками  мчался  он все дальше и дальше. Свежее дыхание моря
уже  обвевало  его  пылавшие  щеки,  он  был уже близко от узкого безлюдного
переулка,  который, как ему было известно, вел к верфи в царской гавани, где
склад   высоко   нагроможденного   строевого   леса   мог   скрыть   его  от
преследователей.
     Он  побежал  уже  в сторону, чтобы скрыться там. Но тут один египтянин,
погонщик  быков,  подставил  ему  палку под ноги. Поллукс споткнулся, упал и
вслед  за  тем  почувствовал,  как  одна из собак, пущенных за ним в погоню,
сорвала с него хитон и множество людей набросились на него.
     Через  час  после  того  он, израненный, разбитый, связанный по рукам и
ногам, очутился в тюрьме между всякой сволочью и настоящими ворами.
     Наступила ночь.
     Его  родители ждали его, а он не приходил. А на Лохиаде, до которой ему
не   удалось  добраться,  было  довольно  горя  и  печали,  и  единственного
человека,  который  мог бы принести утешение впавшей в отчаяние Арсиное, там
не было и его нельзя было найти.


II

     Рассказ  Мастора, так глубоко взволновавший Поллукса и побудивший его к
безрассудному   бегству,   относился  к  событиям,  происшедшим  в  квартире
смотрителя  дворца  в то время, как молодой художник помогал своим родителям
расставить вещи в тесном доме сестры.
     Керавн,  конечно, не принадлежал к числу веселых людей, однако же утром
того  дня, когда Сабина приезжала во дворец и выгнала привратника из домика,
он имел вид человека, довольного своей судьбой.
     Со  времени вчерашнего посещения он уже не беспокоился о Селене. Она не
была  опасно  больна,  за нею ухаживали превосходно, и, по-видимому, дети не
чувствовали ее отсутствия.
     Да  и  сам  он  не  желал  бы,  чтобы  она вернулась домой в этот день.
Конечно,  он  не  признавался  себе в этом, но вследствие отсутствия строгой
наставницы он чувствовал себя легче и свободнее, чем прежде.
     "Было  бы,  пожалуй,  отлично, - думал он, - продолжать такую спокойную
жизнь с одной Арсиноей и детьми".
     Время от времени он с чувством удовольствия потирал руки и улыбался.
     Когда  старая  рабыня  принесла  большое  блюдо с печеньями, которые он
велел  ей  купить,  и  поставила  его  возле  утреннего  супа  детей, он так
искренне  захихикал,  что  его тучное тело все затряслось и зашаталось. И он
имел  основание  чувствовать  себя  счастливым  по-своему,  так  как богатый
Плутарх  ранним  утром  за  его  кубок из слоновой кости прислал ему тяжелый
кошелек  с  золотыми  монетами,  а для Арсинои - букет из роз. Теперь он мог
побаловать  своих  малюток,  себе  самому  купить  обруч из чистого золота и
вырядить Арсиною так прекрасно, как будто она была родной дочерью префекта.
     Его тщеславие было удовлетворено во всех отношениях.
     Какой  великолепный  мужчина  был  раб,  который  как раз в это время с
отменно  почтительным  поклоном  подал  ему  жареную курочку и сегодня после
полудня  должен  был  сопровождать его в городской Совет! Высокий фессалиец,
носивший   за   архидикастом   бумаги   в   заседание   суда,  едва  ли  был
величественнее, чем собственный слуга его, Керавна.
     Он  купил его еще вчера, и за какую дешевую цену! Этому рослому самосцу
едва   ли   было   тридцать  лет  от  роду.  Он  умел  читать  и  писать  и,
следовательно,  мог  обучать  грамоте  его  малюток.  Он умел даже играть на
лютне.  Правда,  на  его прошлом были темные пятна, потому его и продали так
баснословно  дешево.  Он  несколько  раз  попадался в воровстве, но клеймо и
синие  рубцы, которые носил он на своем теле, были скрыты под новым хитоном,
и  Керавн чувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы выгнать из него
дурные повадки.
     Приказав  Арсиное не оставлять ничего ценного незапертым, так как новый
слуга,  кажется,  не  совсем  честен,  он  на  высказанные  дочерью опасения
отвечал:
     - Разумеется,  было  бы  хорошо,  если бы он был так же честен, как наш
старый  скелет, которого я отдал за него в придачу, но я думаю так: если мой
слуга  и  стянет  у  нас  несколько драхм, которые мы носим при себе, то мне
все-таки  нет  причины  раскаиваться  в  том,  что  я  купил  его,  так как,
вследствие  его  вороватости,  он  обошелся  мне  на  несколько  тысяч драхм
дешевле  настоящей  цены, а учитель для детей в самом худшем случае стоил бы
мне  больше,  чем  он  может  украсть  у нас. Наше золото я запру в сундук с
папирусами.  Он  крепок,  и,  чтобы  его  отворить, пришлось бы прибегнуть к
лому.  Впрочем, парень, конечно, удержится на первое время от воровства, так
как  прежний его господин никоим образом не принадлежал к числу кротких и, я
думаю,  раз  навсегда  выгнал  из него дурные намерения. Это хорошо, что при
продаже  подобного  молодца  продавец  должен  заявлять  о его проступках. В
противном  случае  можно  требовать  возмещения  убытков  за все, украденное
рабом.  Ликофрон,  конечно, ни о чем не умолчал, и, за исключением некоторой
наклонности  к  воровству,  самосец, должно быть, превосходный малый во всех
отношениях.
     - Но,  отец,  -  возразила Арсиноя, еще раз высказывая свое опасение, -
все-таки нехорошо иметь в доме нечестного человека.
     - Ты  не  понимаешь  этого,  дитя, - возразил Керавн. - Для нас жизнь и
честность  -  понятия  равнозначащие; но раб... Царь Антиох, говорят, сказал
однажды,  что, кто желает, чтобы ему хорошо служили, тот должен взять к себе
в услужение мошенника.
     Когда  Арсиноя,  привлеченная  песней  своего милого, вышла на балкон и
отец  прогнал  ее  оттуда  назад  в  комнату,  то  он  не сделал ей сурового
выговора; напротив, он погладил ее по щеке и сказал, ухмыляясь:
     - Мне  кажется,  что  мальчишка  привратника,  которого  я  однажды уже
выпроводил  за  дверь,  ищет встречи с тобой с тех пор, как тебя выбрали для
роли  Роксаны.  Бедняга!  Мы  имеем теперь в виду совсем другого жениха, моя
девочка.   Что,   если   бы   богатый   Плутарх   прислал  эти  розы,  чтобы
приветствовать  тебя  не  от  своего  собственного  имени, а от имени своего
сына?  Я  знаю,  что  ему  очень  хотелось  бы  женить  его,  но  для  этого
разборчивого  господина  до  сих  пор  ни одна из александрийских девушек не
казалась достаточно красивою.
     - Я  не  знаю  его,  да и он вовсе не думает обо мне, бедной девушке, -
возразила Арсиноя.
     - Ты  думаешь?  - спросил Керавн, улыбаясь. - Мы так же знатны, а может
быть,  даже  и  познатнее  Плутарха,  и  самая  красивая подходит для самого
богатого.  Что  ты сказала бы, дитя, о длинной волнующейся пурпурной одежде,
о колеснице с белыми конями и скороходами впереди?
     За  завтраком  Керавн  выпил  два  стакана  крепкого  вина,  в  которое
позволил Арсиное влить только несколько капель воды.
     В  то  время  как  Арсиноя  завивала  ему  волосы,  в  комнату  влетела
ласточка.   Это   было  счастливое  предзнаменование,  которое  подняло  дух
смотрителя.
     В  великолепном  наряде  и  с  туго  набитым  кошельком,  он только что
собирался  выйти,  чтобы  отправиться  в  заседание  Совета  в сопровождении
своего  нового  раба, когда этот последний ввел в комнату портного Софилла с
его помощницей.
     Софилл   просил   позволения   примерить  его  дочери  костюм  Роксаны,
заказанный для нее супругой префекта.
     Керавн  принял его с величественным снисхождением и позволил ему ввести
с собою и раба, который нес за ним большой узел с платьями.
     Позвали Арсиною, находившуюся при детях.
     Она  почувствовала  смущение  и  беспокойство  и охотно предоставила бы
свою  роль  какой-нибудь  другой  девушке,  но  все-таки ее привлекали новые
наряды.
     Портной  попросил Арсиною, чтобы она приказала своей служанке одеть ее.
Его  помощница,  говорил  он, будет присутствовать при этом, так как платья,
сметанные  покамест  наскоро,  выкроены  не  по  простому  греческому,  а по
азиатскому образцу.
     - Твоя  горничная, - сказал он в заключение, обращаясь к Арсиное, - еще
сегодня  может  научиться,  как  она  должна  одевать  тебя,  когда наступит
великий день.
     - Горничной  моей  дочери  нет дома, - возразил Керавн, хитро подмигнув
Арсиное.
     - О,  мне  не нужно никакой помощи! - вскричала закройщица. - Я искусна
также в причесывании волос и охотно помогу такой красивой девице.
     - И  работать  на  нее  -  наслаждение,  -  прибавил  Софилл.  - Другие
становятся  красивыми  благодаря  одеждам,  которые  они  носят, а твоя дочь
украсит сама все, что бы она ни надела.
     - Ты  вежливый  человек,  -  заметил  Керавн,  между  тем  как  Арсиноя
удалилась с помощницей портного.
     - В  сношениях  с  большими  господами  научишься  многому,  -  отвечал
Софилл.  - Знатные дамы, оказывающие честь своими заказами, желают не только
видеть,  но  и  слышать,  что  они  нравятся. К сожалению, между ними есть и
такие,  которых  боги  скудно  одарили  прелестями, и они-то именно и желают
слышать  самые  льстивые  слова.  Бедный радуется больше богатого, когда его
считают человеком со средствами.
     - Хорошо  сказано!  - вскричал Керавн. - Я сам не очень богат для моего
происхождения  и  не тешусь тем, что живу по своим средствам, а все-таки моя
дочь...
     - Госпожа  Юлия выбрала для нее самые дорогие материи, как и следовало,
как подобает для такого случая, - сказал портной.
     - Совершенно верно, однако же...
     - Что, господин?
     - Однако  же  празднество  пройдет,  а  моя  дочь,  теперь уже взрослая
девушка,  должна  являться и дома, и на улице в приличных, красивых, хотя бы
и не очень дорогих платьях.
     - Я уже сказал, что истинная прелесть не нуждается в пышных нарядах.
     - Не согласишься ли ты работать для нее и за более умеренные цены?
     - С  радостью.  Я и без того обязан тебе благодарностью, потому что все
будут удивляться ей в роли Роксаны и будут спрашивать о ее портном.
     - Ты  человек,  мыслящий  правильно.  Сколько  ты потребовал бы за одно
платье?
     - Об этом мы можем поговорить после.
     - Нет, нет, убедительно прошу тебя...
     - Позволь  мне сперва подумать о твоем предложении. Шить простые платья
труднее,  гораздо  труднее, и они идут красавицам лучше, чем пышные парадные
одеяния.  Но  пусть  кто-нибудь попробует втолковать это женщинам! Многие из
них  ездят  в  своем  экипаже,  носят  богатые платья и драгоценные каменья,
чтобы  прикрыть  ими  не  только свое тело, но и растраченное благосостояние
своего дома.
     Такие  разговоры  вели  между  собой  Керавн  и  портной.  В  это время
помощница  последнего  обвивала  волосы Арсинои нитками поддельного жемчуга,
которые  она  принесла  с  собой,  и  прилаживала к ней, зашпиливая, дорогие
желтые и голубые одежды азиатской царевны.
     Арсиноя  сначала  держалась  тихо  и  застенчиво.  У  нее  не  было уже
особенной   охоты   наряжаться   для   других   людей,  кроме  Поллукса.  Но
приготовленные  для  нее  платья  были так прекрасны, и закройщица так умела
выделить все красоты ее фигуры!
     Усердно  занятая  своим  делом, ловкая мастерица бросала разные веселые
шутки,  с  ее губ срывались по временам слова восторженного удивления; скоро
увлеклась и Арсиноя и с удовольствием приняла участие в работе закройщицы.
     Каждый  куст,  который  весна украшает цветами, как будто радуется; так
же  и  эта  наивная  девушка, разряженная так великолепно, радовалась теперь
своей  собственной  красоте и прекрасным вещам, в которых она нравилась себе
сверх всякой меры.
     Арсиноя  то  хлопала  в  ладоши, то приказывала подать себе зеркало и с
детской  непринужденностью  выражала  свое  удовольствие,  любуясь не только
своими дорогими нарядами, но и собственной, самое ее изумляющей красотой.
     Портниха  восхищалась,  гордилась,  радовалась  вместе с нею и не могла
удержаться,  чтобы  не  запечатлеть  поцелуй  на  белой, красиво округленной
шейке прелестной девушки.
     "Если  бы  Поллукс  мог  видеть  меня  такой! - думала Арсиноя. - Может
быть,  после  представления мне удастся показаться и Селене в моем наряде, и
тогда  она,  конечно, примирится с моим участием в этом зрелище. Иметь такой
красивый вид - это все-таки большая радость!"
     Во  время ее одевания все дети окружили ее и громко кричали от восторга
каждый   раз,   когда   на  сестру  надевали  какую-нибудь  новую  часть  ее
царственного убранства.
     Слепой  Гелиос  попросил  у  нее  позволения  потрогать  ее  платье,  и
Арсиноя,  убедившись,  что  его  ручонки  чисты,  провела ими по глянцевитой
шелковой материи.
     Теперь  она  была  настолько  готова, что можно было позвать портного и
отца.
     Она  чувствовала  себя  очень  счастливой.  Выпрямившись, как настоящая
царская  дочь, но с боязливо трепещущим сердцем, как бедная девушка, которой
предстоит  показать тысячам устремленных на нее глаз свою скрытую до сих пор
красоту,  выхоленную  в  родительском  доме,  она пошла в жилую комнату; но,
протянув  руку  к  ручке  двери,  она  тотчас же отняла ее, так как услышала
голоса нескольких мужчин, которые, должно быть, только что вошли к ее отцу.
     - Подожди  еще  немножко,  к нам кто-то пришел, - сказала она шедшей за
нею  помощнице  портного  и  приложила  ухо  к  двери,  чтобы прислушаться к
голосам.
     Сначала  она  не поняла ничего из того, что слышала; но конец странного
разговора  в  комнате был так ужасно понятен, что она не могла бы забыть его
до конца дней.
     Отец  Арсинои  заказал  Софиллу два новых платья для нее, согласился на
цены  портного и обещал ему скорую уплату. В