.
     Когда спустя час Вер с префектом покинули залу, последний проговорил:
     - Ты  оказал мне услугу, не подозревая этого. Не можешь ли ты устроить,
чтобы  вместе  с грамматиком были отправлены к императору в Пелузий астроном
Птолемей и софист Фаворин?
     - Ничего не может быть легче, - ответил Вер.
     В  тот  же  самый  вечер  домоправитель  префекта  известил архитектора
Понтия,  что  для своих работ он будет, вероятно, иметь в своем распоряжении
вместо одной две недели.


IV

     В  Цезареуме,  резиденции  императрицы,  светильники  погасли  один  за
другим,  но  в  Лохиадском  дворце  становилось  все  светлее и светлее. При
освещении  гавани в торжественных случаях обыкновенно горели смоляные плошки
на  крыше и длинные ряды светильников, расположенные по архитектурным линиям
этого  величественного  здания,  но  никто  из александрийских старожилов не
помнил,  чтобы  когда-нибудь  изнутри дворца исходил такой яркий свет, как в
эту ночь.
     Портовые  сторожа  сначала  тревожно поглядывали в сторону Лохиады: они
думали,  что  в  старом  дворце  произошел  пожар;  но скоро ликтор префекта
Титиана  успокоил их, передав им приказание - в эту и во все следующие ночи,
впредь  до прибытия императора, пропускать через ворота гавани каждого, кто,
по  приказанию  архитектора Понтия, пожелал бы пройти из Лохиады в город или
из города на косу.
     И  еще  долго  после полуночи каждые четверть часа кто-нибудь из людей,
состоявших  при  архитекторе,  стучался  в  незапертые, но хорошо охраняемые
ворота.
     Домик привратника был тоже ярко освещен.
     Птицы  и кошки старухи, которую префект и его спутник застали дремавшей
возле  кружки, теперь крепко спали, но собачонки бросались с громким лаем на
двор каждый раз, как только кто-нибудь входил через отворенные ворота.
     - Ну  же,  Аглая,  что  о  тебе  подумают?  Прелестная Талия, разве так
поступают  приличные  собачки?  Поди  сюда,  Евфросина,  и  будь паинькой, -
весьма  ласковым  и  ничуть  не  повелительным  голосом  покрикивала  на них
старуха,  которая  теперь  уже  не  спала,  а, стоя позади стола, складывала
просушенное белье.
     Но  носившие  имена  трех  граций  собачки  не обращали внимания на эти
дружеские  увещания - и сами себе во вред, ибо каждой, получившей удар ногой
от  нового  пришельца, не раз приходилось с криком и визгом ползти обратно в
дом  и,  ища утешения, ластиться к хозяйке. Она брала пострадавшую на руки и
успокаивала ее поцелуями и ласковым словом.
     Впрочем,  старуха теперь была уже не одна. В глубине комнаты на длинной
и  узкой  кушетке,  стоявшей  возле  статуи  Аполлона,  лежал  высокий худой
мужчина  в  красном  хитоне.  Спускавшаяся  с потолка лампочка слабым светом
освещала его и лютню, на которой он играл.
     Под  тихий  звон  струн  этого  довольно  большого  инструмента,  конец
которого  упирался  в  ложе  рядом  с  певцом, он напевал или шептал длинные
импровизации.  Дважды, трижды, четырежды повторял он один и тот же мотив. По
временам  он  вдруг  давал  волю  своему  высокому и, несмотря на преклонный
возраст,  еще  недурно  звучавшему голосу и громко пел несколько музыкальных
фраз  с выразительностью и артистическим искусством. Иногда же, когда собаки
лаяли  слишком  неистово,  он  вскакивал  и с лютней в левой руке, с длинной
гибкой  камышовой тростью в правой кидался на двор, кричал на собак, называя
их  по  именам,  замахивался  на них, точно намереваясь их убить, но нарочно
никогда  не задевал их тростью, а только бил ею возле них по плитам мощеного
двора.
     Когда   он  возвращался  после  подобных  вылазок  в  комнату  и  снова
вытягивался  на  своей  кушетке,  причем, будучи высок ростом, часто задевал
лбом висевшую над ним лампочку, старуха, указывая на нее, вскрикивала:
     - Эвфорион, масло!
     Но  он  всегда  отвечал  тем  же угрожающим движением руки и все так же
вращая своими черными зрачками:
     - Проклятые твари!
     Уже   целый   час   прилежный   певец   предавался   своим  музыкальным
упражнениям,  как  вдруг собаки - не с лаем, а с радостным визгом - кинулись
на двор.
     Старуха  быстро  выпустила  из  рук  белье  и  начала прислушиваться, а
долговязый ее муж сказал:
     - Впереди  императора  летит  такое  множество птиц, словно чайки перед
бурей. Хоть бы нас-то оставили в покое!
     - Прислушайся,  это  Поллукс; я знаю своих собак! - вскричала старуха и
поспешила как могла через порог на двор.
     Там   стоял   тот,   кого   ожидали.  Он  поднимал  прыгавших  на  него
четвероногих  граций  одну  за  другой  за  шкуру на хребте и успел уже дать
каждой по легкому щелчку в нос.
     Увидев  старуху, он обеими руками схватил ее за голову, поцеловал в лоб
и сказал:
     - Добрый  вечер,  маленькая мамочка! - Певцу он пожал руку, проговорив:
- Здравствуй, большой отец.
     - Да  и  ты  уже  стал  не меньше меня, - возразил тот, причем притянул
молодого  человека  к  себе,  положил  огромную ладонь на свою седую голову,
затем  тотчас  же  на  голову  своего  первенца,  покрытую  густыми  темными
волосами.
     - Мы  точно  вышли  из  одной  и  той  же  формы!  -  вскричал юноша. И
действительно,  он  был  очень  похож  на  отца.  Но,  правда, лишь так, как
породистый  скакун  может  походить  на  обыкновенную  лошадь, или мрамор на
известняк,  или  кедр на сосну. Оба были видного роста, имели густые волосы,
темные  глаза  и  правильный  нос одинаковой формы. Но ту веселость, которая
сверкала  во  взгляде  юноши,  он  наследовал  не от долговязого певца, а от
маленькой  женщины,  которая  теперь,  поглаживая его руку, смотрела на него
снизу вверх.
     И  откуда  взялось  у него это "нечто", так облагораживавшее его лицо и
исходившее  неизвестно  откуда:  не  то  от  глаз, не то от высокого, совсем
иначе, чем у старика, очерченного лба?
     - Я  знала, что ты придешь, - сказала мать. - Сегодня после обеда я это
видела  во  сне  и  докажу  тебе, что ты не застал меня врасплох. Вон там на
жаровне подогревается пареная капуста с колбасками и ждет тебя.
     - Я  не  могу остаться, - возразил Поллукс, - право же, не могу, как ни
приветливо  улыбается  мне твое лицо и как ни ласково поглядывают на меня из
капусты  эти  маленькие  колбаски. Мой хозяин Папий уже пошел во дворец. Там
будет  обсуждаться вопрос о том, каким образом создать чудо в более короткий
срок,  чем  обычно  требуется,  чтобы  обдумать,  с какой стороны взяться за
работу.
     - В  таком  случае я принесу тебе капусту во дворец, - сказала Дорида и
поднялась на цыпочки, чтобы поднести колбаску к губам своего рослого сына.
     Поллукс быстро откусил кусок и сказал:
     - Восхитительно!  Мне  хотелось бы, чтобы та штука, которую я собираюсь
вылепить  там,  наверху,  оказалась такой хорошей статуей, какой изумительно
превосходной  сосиской  был этот сочный цилиндрик, ныне исчезающий у меня во
рту.
     - Еще одну? - спросила Дорида.
     - Нет,  матушка;  да  и  капусты  не приноси мне. До самой полуночи мне
нельзя  будет  терять  ни одного мгновения, и если мне после удастся немного
передохнуть,  так  в  то  время  ты уже будешь видеть во сне разные забавные
вещи.
     - Я  принесу  тебе  капусту,  -  сказал  отец.  - Я и без того не скоро
попаду  в  постель.  В театре, при первом посещении его Сабиной, должен быть
исполнен  в  ее честь гимн, сочиненный Мезомедом*, с хорами, а мне предстоит
выводить  высокие ноты среди хора старцев, которые молодеют при виде Сабины.
Завтра  репетиция,  а  у  меня до сих пор ничего не выходит. Старое со всеми
тонами прочно засело в моем горле, но новое, новое!..
     ______________
     * Мезомед - вольноотпущенник Адриана, лирический поэт.

     - Соответственно твоим годам, - засмеялся Поллукс.
     - Если  бы  только  они  поставили "Тезея" - произведение твоего отца -
или его хор сатиров! - вскричала Дорида.
     - Подожди   немного,   я  отрекомендую  его  императору,  когда  тот  с
гордостью  назовет меня своим другом как Фидия* наших дней. Когда он спросит
меня:  "Кто  тот счастливец, который произвел тебя на свет?" - я отвечу: "Не
кто  иной,  как  Эвфорион,  божественный  поэт и певец, а моя мать - Дорида,
достойная  матрона, охранительница твоего дворца, превращающая грязное белье
в белоснежное".
     ______________
     * Фидий - известный греческий ваятель V века до н.э.

     Эти  последние  слова  молодой  художник  пропел  прекрасным  и сильным
голосом на диковинный мотив, сочиненный его отцом.
     - О, почему ты не сделался певцом! - вскричал Эвфорион.
     - Тогда,  -  отвечал  Поллукс,  -  я  должен был бы на закате дней моих
сделаться твоим наследником в этом домике.
     - А  теперь  за жалкую плату ты работаешь для лавров, которыми украшает
себя Папий, - заметил старик, пожимая плечами.
     - Настанет  и его час, и он тоже будет признан! - вскричала Дорида. - Я
видела его во сне с большим венком на кудрях.
     - Терпение,  отец,  терпение!  - сказал молодой человек, схватывая руку
Эвфориона.  -  Я  молод  и  здоров  и делаю, что могу, и в голове моей кишит
целый  рой  хороших  идей.  То,  что мне позволили выполнять самостоятельно,
послужило,  по  крайней  мере,  для  славы  других  и  хотя  еще  далеко  не
соответствует  идеалу  красоты, который мерещится мне там... там... там... в
туманном  отдалении,  все  же  я  думаю, что если только удача в веселый час
окропит  все  это  двумя-тремя  каплями свежей росы, то из меня выйдет нечто
большее,  чем правая рука Папия, который вон там, наверху, без меня не будет
знать, что ему делать.
     - Только будь всегда бодр и прилежен! - вскричала Дорида.
     - Это не поможет без счастья, - прошептал, пожимая плечами, певец.
     Молодой  художник  попрощался  с  родителями и хотел удалиться, но мать
удержала  его,  чтобы  показать молодых щеглят, только вчера вылупившихся из
яиц.  Поллукс  последовал за нею, не только чтобы доставить ей удовольствие,
а  потому,  что  и  ему  самому  радостно было посмотреть на пеструю птичку,
защищавшую и согревавшую своих птенцов.
     Подле  клетки  стояли большая кружка и кубок его матери, который он сам
украсил изящной резьбой.
     Взгляд  его  упал  на  эти  сосуды,  и  он  принялся поворачивать их из
стороны в сторону. Затем он набрался смелости и сказал:
     - Теперь  император  часто  будет  проходить  мимо. Так уж ты, матушка,
брось  на  время  свои  дионисии*. Что, если бы ты ограничилась четвертинкой
вина на три четверти воды? Ведь и так будет вкусно.
     ______________
     *  Дионисии  (греч.  миф.)  -  празднества в честь Диониса, бога вина и
виноделия, выродившиеся позднее в оргии.

     - Жаль небесного дара, - возразила старуха.
     - Четвертинку  вина,  ради  меня, - попросил Поллукс и, схватив мать за
плечи, поцеловал ее в лоб.
     - Ради  тебя,  большой  ребенок?  -  переспросила  Дорида,  и  глаза ее
наполнились  слезами.  -  Ради  тебя... так, коли нужно... хоть чистую воду!
Эвфорион, выпей то, что осталось в кувшине!


     Архитектор  Понтий  сперва  начал  свою  работу  только  при помощи тех
подручных,  которые следовали за ним пешком. Измеряя, раздумывая, набрасывая
короткие  записи,  занося  на  двусторонние восковые таблички и на свой план
цифры,  имена  и  мысли,  он не оставался праздным ни на одно мгновение. Его
занятия  часто  прерывали  хозяева  разных  фабрик  и  мастерских,  услугами
которых  он  думал  воспользоваться. Они являлись к нему в такой поздний час
по приказанию префекта.
     Ваятель   Папий   пришел   одним   из   последних,   хотя   ему  Понтий
собственноручно  написал, что он дает ему большую, выгодную и спешную работу
для  императора,  которую,  вероятно, можно будет начать в эту же ночь. Дело
идет  о  статуе  Урании.  Она  должна  быть  изготовлена  в  десять  дней по
прилагаемой  при  сем им, Понтием, мерке на месте в самом дворце на Лохиаде,
по  тому  способу,  который  Папий  применил во время последнего празднества
Адониса*.  При  этом  там  же будет заключено условие относительно других не
менее спешных восстановительных работ, а также и цен заказа.
     ______________
     *  Адонис  -  прекрасный юноша, любимец богинь Афродиты и Прозерпины, в
честь   которого   устраивались   двухдневные  празднества,  так  называемые
"адонии".

     Скульптор  был  человек предусмотрительный и явился не один, а со своим
лучшим  помощником  Поллуксом,  сыном  четы  привратников,  и  с несколькими
рабами,  которые  везли  за ним на телегах инструменты, доски, глину, гипс и
другие сырые материалы.
     На  пути  к Лохиаде он сообщил молодому скульптору о предстоящей работе
и  затем  покровительственным  тоном  сказал, что позволит ему попытать свои
силы  над  восстановлением  Урании.  У  ворот  дворца  он предложил Поллуксу
навестить  родителей и затем отправился во дворец один, чтобы без свидетелей
вести  переговоры  с  Понтием.  Молодой помощник понял, в чем дело. Он знал,
что  ему  придется  работать  над Уранией и что его хозяин, сделав кое-какие
незначительные   поправки   в  его  работе,  выдаст  потом  статую  за  свое
собственное  произведение.  В  течение  двух  лет  Поллукс уже не раз с этим
мирился  и  теперь тоже безропотно подчинился этому недобросовестному образу
действий,  потому  что  в  мастерской  хозяина  всегда  было  много  дела, а
творчество составляло для Поллукса величайшее наслаждение.
     Папий,  к  которому  он  с  ранних  лет  поступил в обучение и которому
обязан  был  своим умением, не скаредничал; Поллукс же нуждался в деньгах не
для  себя,  а чтобы содержать овдовевшую сестру с детьми, точно это была его
собственная  семья. Притом его радовала возможность внести посредством своих
заработков  некоторое  довольство  в домик родителей и поддерживать во время
учения  своего  брата Тевкра, посвятившего себя ювелирному искусству. Ему не
раз  приходило в голову оставить хозяина, работать самостоятельно и пожинать
лавры,  но  его  удерживала  мысль: что станется с теми, которые нуждаются в
его  помощи,  если он пожертвует верным, хорошим заработком, рискуя остаться
без заказов, как часто случается с неизвестными, начинающими художниками?
     На  что  пригодятся  ему  все  умение  и  добрая  воля,  если  не будет
возможности  творить  статуи из благородного материала? А приобрести таковой
на собственные средства не позволяла ему бедность.
     Пока он беседовал с родителями, Папий вел переговоры с архитектором.
     Понтий  изложил  скульптору  свои пожелания. Тот слушал внимательно, ни
разу  не  прерывая  собеседника,  время  от  времени поглаживая правой рукой
необычайно  чисто  выбритое,  гладкое  лицо,  цветом  и  формою напоминавшее
восковую  маску,  точно  хотел сделать его еще глаже, или поправляя на груди
складки тоги, которую любил носить на манер римских сенаторов.
     Когда  Понтий  в  одной  из комнат, назначенных для императора, показал
скульптору  последнюю из статуй, требовавших восстановления, и сказал, что к
ней нужно приделать новую руку, то Папий вскричал решительно:
     - Это невозможно!
     - Слишком  поспешное  заключение,  - возразил архитектор. - Разве ты не
знаешь  изречения  столь  правдивого,  что  его приписывают сразу нескольким
мудрецам:  хуже  провозглашать  невозможность какого-либо дела, чем брать на
себя выполнение задачи, вероятнее всего превосходящей наши силы?
     Папий  усмехнулся,  поглядел  на  свои  украшенные  золотом  сандалии и
ответил:
     - Нам,  ваятелям,  труднее,  чем  вам, вступать в титаническую борьбу с
невозможным.  Я  еще  не  вижу  средства,  которое  мне  придало бы мужества
приняться за невыполнимую задачу.
     - Я  назову тебе такое средство, - быстро и решительно сказал Понтий. -
С  твоей  стороны - добрая воля, много помощников и работа днем и ночью, а с
нашей - одобрение императора и очень много золота.
     После  этих  слов переговоры приняли быстрое и благоприятное течение, и
архитектор  должен  был  утвердить  большинство  умных  и  хорошо обдуманных
предложений ваятеля.
     - Теперь  я  иду  домой,  -  заявил последний. - Мой помощник сейчас же
начнет   предварительные   работы.   Это   дело  должно  быть  выполнено  за
перегородкой,  чтобы  никто  нам  не  мешал  и не останавливал работы своими
замечаниями.
     Полчаса  спустя  уже  были  устроены посреди залы подмостки, на которых
должна  была  стоять  Урания. Она была скрыта от взоров высокими деревянными
рамами,  обтянутыми  парусиной,  и  за  этими ширмами Поллукс занялся лепкою
модели  из  воска,  между тем как его хозяин отправился домой, чтобы сделать
приготовления для работ на следующее утро.
     Было  уже  одиннадцать  часов  ночи, а присланный из дома префекта ужин
для  архитектора оставался еще нетронутым. Понтий был голоден, но прежде чем
прикоснуться  к  выглядывавшему довольно аппетитно жаркому, огненно-красному
лангусту,  желто-коричневому  паштету  и  разноцветным  плодам,  которые раб
поставил  на  мраморный  стол,  он  счел  долгом  еще раз пройти по анфиладе
обновляемых комнат.
     Прежде  всего  надлежало проверить работу невольников, занятых очисткою
всех  помещений;  им  предстояло  потрудиться  еще  несколько  часов,  затем
отдохнуть,  а  с  восходом солнца, получив в подкрепление других работников,
снова  приняться  за  дело. Нужно было посмотреть, разумно ли руководили ими
надсмотрщики,  выполняют  ли рабы свои обязанности и снабжаются ли всем, что
им нужно.
     Везде  требовалось  лучшее освещение; между тем как люди, чистившие пол
в  зале  муз,  вытиравшие  колонны,  громко  требовали  ламп  и факелов, над
перегородкой,   окружавшей  место,  отведенное  для  восстановления  Урании,
показалась голова молодого человека и звучный голос закричал:
     - Моя  муза  и  ее  небесная сфера покровительствуют звездочетам; ночью
муза  будет  чувствовать  себя  как  нельзя лучше, но ведь теперь она еще не
богиня.  А  чтобы  вылепить  ее,  нужен свет, много света. Когда здесь будет
свет,  сразу утихнет и крик людей там, внизу, который в этом пустом сарае не
особенно  ласкает  слух.  А  посему  добудь  света  - о человек! - света для
бессмертной богини и для смертных скребущих людей.
     Понтий  с улыбкой взглянул вверх на художника, произнесшего эту тираду,
и сказал:
     - Твой  крик  о  помощи,  друг  мой,  вполне  обоснован.  Но неужели ты
серьезно думаешь, что свет обладает способностью умерять шум?
     - По  крайней  мере, там, где его не хватает, то есть в потемках, любой
шум кажется вдвое сильнее.
     - Это  верно;  но  тут  можно  привести  и  другие  причины, - возразил
архитектор.  - Завтра во время одного из перерывов мы еще потолкуем об этом.
А теперь я позабочусь о лампах и свечах.
     - Тебе   многим  будет  обязана  Урания,  покровительствующая  также  и
изящным искусствам, - крикнул Поллукс вслед архитектору.
     Последний  отправился  к  своему  производителю  работ, чтобы спросить,
передал  ли он смотрителю дворца Керавну приказание прийти к нему, Понтию, и
доставить  в  его  распоряжение  все  имеющиеся  лампы  и  смоляные  плошки,
предназначенные для наружного освещения дворца.
     - Я  три  раза,  - отвечал тот с досадой, - был у этого человека, но он
каждый  раз  надувался,  как  лягушка,  и  не говорил мне ни слова. Он велел
только  своей  дочери (которую ты должен увидеть, так как она очаровательна)
и  жалкому  черному  рабу  проводить  меня в маленькую комнатку, где я нашел
несколько ламп, которые горят здесь.
     - Велел ли ты ему прийти ко мне?
     - Еще   три   часа  тому  назад,  и  потом  во  второй  раз,  когда  ты
разговаривал с ваятелем Папием.
     Архитектор  быстро  с  досадою повернулся спиной к производителю работ,
раскрыл  план  дворца,  живо  отыскал  на  нем  жилище  смотрителя,  схватил
стоявшую  возле  лампочку  из  красной  глины и, привыкнув руководствоваться
указаниями  плана, направился прямо к квартире ослушника, отде