ое действие
на Адриана.
     Твердыми  шагами  он  ходил  взад  и  вперед по своей палатке. Затем он
велел позвать секретаря Гелиодора.
     Грек начал писать под диктовку своего господина.
     Это  было  ни  более  ни  менее  как  повеление, которое предполагалось
объявить миру, - отныне почитать нового бога в лице Антиноя*.
     ______________
     *    Обожествление    Антиноя    вполне    соответствовало   египетским
представлениям   об  утонувших  в  Ниле,  которые  отождествлялись  с  богом
Озирисом. Культ Антиноя продолжал существовать, во всяком случае, до III в.

     В  полдень  запыхавшийся  посланец  принес  известие,  что тело вифинца
извлечено из воды.
     Тысячи  людей  поспешили  к  трупу,  в  том  числе и Бальбилла, которая
металась в отчаянии, когда ей сказали, какая кончина постигла ее кумира.
     В  черной  траурной  одежде, с распущенными волосами, она бегала взад и
вперед  по берегу среди граждан и рыбаков. Египтяне сравнивали ее с плачущей
Изидой, ищущей труп своего возлюбленного супруга Озириса*.
     ______________
     *   Согласно  египетским  верованиям,  Озирис  был  убит  своим  братом
Тифоном,  который  положил  его тело в ларь и бросил в Нил. Сестра (она же и
супруга  Озириса)  Изида  разыскала  ларь  и  спрятала его. Тифон нашел его,
разрезал  труп на 14 частей и разбросал их. Изида вновь собрала их и предала
их погребению.

     Она  не  могла  утешиться,  и  ее  компаньонка  напрасно уговаривала ее
сдержаться  и  вспомнить  о  своем  звании  и женском достоинстве. Бальбилла
запальчиво  отстранила  ее, и когда пронеслась весть, что Нил возвратил свою
добычу, она вместе с толпой поспешила к трупу.
     Везде   произносили   ее   имя;   каждый  знал,  что  она  приближенная
императрицы,  и  потому  ей  охотно повиновались, когда она приказала людям,
которые  несли  носилки с утопленником, опустить их на землю и снять с трупа
покрывало.
     Бледная  и  дрожащая,  подошла она к покойнику и посмотрела на него. Но
она  могла  вынести  это  зрелище только одно мгновение, затем с содроганием
отвернулась от безжизненного тела и велела носильщикам продолжать путь.
     Когда  печальное шествие исчезло из виду и пронзительные жалобные вопли
египетских  женщин  уже  не  доносились  до  нее,  когда она больше не могла
видеть,  как  они  обмазывали  себе  лоб  и  грудь  мокрой землей и с дикими
жестами  размахивали  руками  в  воздухе, она повернулась к своей спутнице и
спокойно сказала ей:
     - Пойдем домой, Клавдия.
     Вечером  она  явилась  к  обеду  в  черном одеянии, как Сабина и вся ее
свита, но спокойная и снова готовая отвечать на каждый вопрос.
     Архитектор Понтий приехал из Фив в Безу вместе с нею.
     Она  воспользовалась  всем,  чем  могла,  чтоб  наказать  его за долгое
отсутствие, и без всякой пощады заставила его выслушать ее стихи к Антиною.
     Он  остался при этом очень спокойным и отнесся к ее стихотворениям так,
как  будто  они обращались не к живому человеку, а к какой-нибудь статуе или
к  кому-нибудь  из  богов.  Одну  эпиграмму  он  похвалил,  в  другой  нашел
недостатки,  третью  порицал.  Признание  Бальбиллы, что она с удовольствием
дарила  Антиною  цветы  и  другие  безделицы,  он принял, пожимая плечами, и
дружески заметил:
     - Продолжай  посылать  ему  подарки,  я  ведь  знаю, что ты не требуешь
ничего от своего божества в награду.
     Эти слова изумили и обрадовали поэтессу.
     Понтий   всегда  понимал  ее  и  не  заслуживал  того,  чтобы  она  его
оскорбляла.
     Поэтому  она  призналась  ему  также  в том, что сильно любила Антиноя,
пока этот юноша отсутствовал.
     Затем  она  улыбнулась  и  сказала, что становилась к нему равнодушной,
как только была с ним вместе.
     Когда  она после смерти вифинца предалась отчаянию, Понтий оставил ее в
покое и просил ее спутницу сделать то же.
     На  другой день, после того как труп вытащили из воды, он был сожжен на
костре из драгоценного дерева.
     Адриан,  узнав, что смерть жестоко обезобразила его любимца, не захотел
смотреть на его труп.
     Через  несколько  часов  после  того,  как  пепел  Антиноя был собран в
золотую  урну и принесен Адриану, нильский флот, на котором находился теперь
и император, поднял паруса, чтобы плыть безостановочно в Александрию.
     Адриан  оставался на корабле только со своим рабом и секретарем. Только
по  временам  он  посылал  Понтию  приказание оставить свое нильское судно и
посетить  его.  Ему приятно было слышать густой голос Понтия, и он говорил с
архитектором  о  планах, которые последний начертил для его мавзолея в Риме,
а  также о надгробном памятнике в честь его умершего любимца. Этот памятник,
по  собственному чертежу, он намеревался поставить в большом городе, который
предполагал  выстроить  на  месте маленького города Безы и который он теперь
же назвал Антиноя.
     Но  эти  переговоры занимали каждый раз только несколько часов, а после
них  архитектор  мог  возвращаться  на  корабль  Сабины,  на  борту которого
находилась и Бальбилла.
     Однажды  вечером, через несколько дней после отплытия из Безы, он сидел
совсем  один  с  поэтессой  на  палубе  нильского  судна. Увлекаемое быстрым
течением  и  гонимое  веслами  сотни  гребцов,  оно  быстро и безостановочно
приближалось к своей цели.
     Со  времени  смерти несчастного юноши Понтий тщательно избегал говорить
с Бальбиллой об Антиное.
     Теперь  она  снова сделалась такой же внимательной и разговорчивой, как
была  прежде,  и  даже  по  временам  в ее глазах мелькали проблески прежней
лучезарной веселости.
     Архитектор  думал,  что  понимает  этот  поворот  в  ее  чувствах, и не
допытывался о причине сильной, но скоро угасшей горячки.
     - О чем ты сегодня совещался с императором? - спросила его Бальбилла.
     Понтий  опустил  глаза  в  землю,  соображая,  можно  ли  упомянуть имя
Антиноя в разговоре с поэтессой.
     Бальбилла заметила его колебание и вскричала:
     - Говори же! Я могу слышать все. Мое безумие прошло!
     - Император  работает над планом будущего города Антинои и над проектом
памятника  своему  несчастному  любимцу, - отвечал Понтий. - Он не позволяет
помогать  ему,  но  все-таки  приходится  учить  его отличать невозможное от
возможного и осуществимого.
     - Да  ведь  он  созерцает  звезды,  а твои глаза прикованы к дороге, по
которой ты ходишь.
     - Зодчий  не  может  иметь  дела  с  тем,  что  колеблется  и  не имеет
надежного фундамента.
     - Это  жестокие  слова,  Понтий.  Я  вела  себя  совсем  как безумная в
последние недели.
     - Однако  пусть  бы  все колеблющееся так же скоро и хорошо приходило в
равновесие.  Антиной  был  полубог по красоте, и к тому же, что еще важнее в
моих глазах, он был честный, верный юноша.
     - Не  говори  мне  больше  о нем, - сказала Бальбилла и содрогнулась. -
Его вид был ужасен. Можешь ли ты простить мне мое поведение?
     - Я никогда не сердился на тебя.
     - Но ты потерял уважение ко мне.
     - Нет,  Бальбилла.  Красота, которая дорога каждому, кого лобзает муза,
увлекла  легкокрылую  душу поэтессы, и она заблудилась в своем полете. Пусть
она летает. Она стоит на твердой почве, это я знаю.
     - Какие  добрые,  какие  ласковые  слова! Но они слишком добры, слишком
ласковы.   Я   все-таки   бедное,  колеблемое  ветром  создание,  тщеславная
безумица,   которая   в   этот  час  не  знает,  что  сделает  в  следующий,
избалованное  дитя, которое охотнее всего предпринимает то, что ей следовало
бы  оставить,  слабая  девушка,  которой  доставляет  удовольствие спорить с
мужчинами. Словом...
     - Словом,  прекрасная  любимица  богов,  которая  сегодня твердым шагом
всходит  на  скалу,  а  завтра  порхает  над  цветами,  окруженная солнечным
сиянием,  словом,  существо,  на которое не похоже никакое другое и которое,
для  того чтобы стать совершеннейшей женщиной, не имеет недостатка ни в чем,
кроме...
     - Я  знаю,  чего мне недостает, - вскричала Бальбилла. - Сильного мужа,
который  был  бы  моей  опорой и советов которого я слушалась бы. Этот муж -
ты,  и  никто  другой,  потому  что, как только я знаю, что ты находишься со
мною,  то  мне  становится  трудно делать что-нибудь другое, кроме того, что
следует  делать.  Вот  я, Понтий, перед тобою. Желаешь ли ты принять меня со
всеми моими слабостями, капризами и недостатками?
     - Бальбилла!  -  вскричал  архитектор  вне  себя от потрясающего сердце
изумления и надолго прижал губы к ее маленькой руке.
     - Желаешь?   Желаешь  ты  принять  меня?  Не  оставлять  меня  никогда,
предостерегать, поддерживать и лелеять?
     - До  конца  дней  моих,  до  моей смерти, как мое дитя, как мои глаза,
как...  смею  я  верить  этому и сказать: как мою милую, как мое второе "я",
как мою жену.
     - О  Понтий,  Понтий!  - отвечала она с горячим чувством и схватила его
руку  обеими  своими.  - Этот час возвращает сироте Бальбилле отца и мать и,
сверх того, дарит ей мужа, которого она любит.
     - Моя,  моя!  -  вскричал  Понтий.  -  Вечные боги! В течение всей моей
жизни  я  среди  работы  и  усилий  не  находил времени насладиться счастьем
любви,  и  за  сокровище,  которого вы лишали меня так долго, вы платите мне
теперь с лихвой, и с лихвой на лихву!
     - Как  можешь  ты,  рассудительный  человек,  так  преувеличивать  цену
своего  сокровища?  Но ты все же найдешь в нем кое-что и хорошее. Оно уже не
сможет представить себе жизнь без своего обладателя.
     - А  мне  уже  давно  она  казалась пустой и холодной без тебя, редкое,
единственное, несравненное создание!
     - Почему же ты не явился раньше?
     - Потому,  потому... - отвечал Понтий, - потому, что полет к солнцу мне
казался слишком смелым, потому, что я помнил, что отец моего отца...
     - Что  он  был благороднейший человек, который поднял предка моего рода
до своего величия.
     - Он  был  -  вспомни хорошенько об этом в настоящий час - он был рабом
твоего деда.
     - Я  знаю  это,  но знаю также и то, что я не видела на земле ни одного
человека,  который  был  бы  более  достойным  свободы, чем ты, и которого я
стала  бы  с  таким смирением просить, как тебя: возьми меня, бедную, глупую
Бальбиллу  в  жены,  веди  меня  и сделай из меня все, что еще может из меня
выйти к твоей и моей чести.
     Быстрое  плавание  по  Нилу  доставляло  Понтию  и его милой дни и часы
величайшего   счастья.   Прежде   чем   флот  вошел  в  Мареотийскую  гавань
Александрии, архитектор открыл императору свою прекрасную тайну.
     - Я  неправильно  истолковал  пророчество,  которое  тогда изрекла тебе
пифия,  -  сказал  Адриан,  вкладывая  руку  архитектора в руку Бальбиллы. -
Хочешь  ты,  Понтий,  знать слова оракула? Тебе нет надобности помогать мне,
милое  дитя.  Что  я  прочел  раз  и  два,  того я никогда не забываю. Пифия
сказала:

                То, что выше всего и дороже тебе, ты утратишь,
                И с олимпийских высот ты ниспровергнешься в прах.
                Но испытующий взор открывает под прахом лучистым
                Прочный фундамент из плит, мрамор и каменный грунт.

     Ты   сделала   хороший   выбор,   девушка.   Оракул  обеспечивает  тебе
странствование  в  жизни  по  твердой почве. Что касается пыли, о которой он
говорит,  то  она  и  действительно  существует  в  известном смысле. Что же
касается   декрета   о  вашем  браке,  который  вследствие  различия  вашего
происхождения,  пожалуй,  противоречит  закону,  то  об  этом  позабочусь я.
Отпразднуйте  в  Александрии  вашу  свадьбу так скоро, как желаете, но затем
отправляйтесь  в  Рим.  Вот  условие,  которое я ставлю вам. Моим задушевным
желанием  всегда  было  ввести в сословие всадников новых, достойных членов,
так  как  только  этим  способом  может быть снова поднято его значение. Это
кольцо  делает  тебя  всадником, Понтий, и для человека, подобного тебе, для
мужа  Бальбиллы  и  друга императора, конечно, найдется впоследствии место в
сенате.  Что  в  наше  время можно сделать из плит и мрамора - это ты покажи
при постройке моей гробницы. Изменил ли ты план моста?


XV

     Известие  о  назначении "поддельного Эрота" наследником императора было
принято  в  Александрии  с торжеством, и граждане снова воспользовались этим
благоприятным   случаем   для   того,   чтобы   устраивать   празднество  за
празднеством.
     Титиан  позаботился  о  выполнении обычного в таких случаях милостивого
манифеста,  и  таким образом, между прочим, отворилась и канопская тюрьма, и
скульптор Поллукс был выпущен на свободу.
     Несчастный  художник побледнел в заключении, но не исхудал и не лишился
физических  сил;  зато  бодрость его души, его жизнерадостность, его веселое
стремление к творчеству - все это было сломлено.
     Когда  он в разорванном и грязном хитоне шел из Канопа в Александрию, в
его  чертах  не  выражалось  ни живой благодарности за неожиданно подаренную
ему свободу, ни радости от надежды скоро снова увидать своих и Арсиною.
     В  городе он безучастно и бессознательно шагал из одной улицы в другую,
но  он  хорошо  знал  свою родину, и его ноги нашли надлежащую дорогу к дому
сестры.
     Как  обрадовалась  Диотима, какие радостные крики подняли дети, с каким
нетерпением  каждый  вызывался  проводить  его  к старикам! Как высоко перед
новым   домиком   Эвфориона   прыгали   грации,   кинувшись   с   ласками  к
возвратившемуся Поллуксу!
     А  бедная  Дорида  чуть не лишилась чувств от радостного испуга; ее муж
должен  был  подхватить  ее  на  свои  длинные  руки,  когда исчезнувший, но
вернувшийся  милый  сын  вдруг  очутился перед нею и спокойно сказал: "Вот и
я!"  И  с какою нежностью старуха прижимала к своему сердцу и целовала потом
доброго, нехорошего, наконец возвратившегося беглеца.
     Певец  тоже  высказал  свою  радость  и  в стихах и в прозе и достал из
сундука  самый  красивый  из  своих  театральных  хитонов, чтобы заменить им
изорванный хитон своего сына.
     Сильная   буря   проклятий   вырывалась   из  его  губ,  когда  Поллукс
рассказывал о своих приключениях.
     Художнику  было  трудно  довести свой рассказ до конца, потому что отец
прерывал  его  на  каждом  слове,  а мать беспрестанно заставляла его есть и
пить даже и тогда, когда он уже был сыт по горло.
     После  его  многократных  уверений,  что  он  уже  не  в состоянии есть
больше,  старуха все-таки поставила два новых горшка на огонь, говоря, что в
тюрьме  он, разумеется, изголодался, и если теперь он и насытился так скоро,
то, может быть, вслед за тем настоящий аппетит тем сильнее даст себя знать.
     Вечером  Эвфорион  сам повел Поллукса в баню и по возвращении оттуда не
отходил от него.
     Сознание,  что  сын  находится  возле  него,  доставляло  ему  какое-то
физически приятное ощущение.
     Певец   обыкновенно   не   был  любопытен,  но  сегодня  не  переставал
расспрашивать, пока мать не повела сына к приготовленной для него постели.
     Когда  художник  лег,  старуха  еще раз вошла в его комнату, поцеловала
его в лоб и сказала:
     - Сегодня  ты  еще  много  думаешь об этой ужасной тюрьме; но завтра ты
снова будешь прежним Поллуксом? Не правда ли?
     - Оставь   меня,   мама,   мне   уже  и  так  лучше,  -  отвечал  он  с
благодарностью.  -  Такая постель клонит ко сну, как усыпляющий напиток; вот
жесткое дерево в тюрьме - это нечто совсем другое.
     - Ты ничего не спросил о своей Арсиное, - заметила Дорида.
     - Что мне до нее? Теперь дай мне спать.
     На  следующее  утро  Поллукс  был  таким  же,  как в прошлый вечер, и в
течение нескольких дней он оставался неизменно в этом же состоянии духа.
     Он  ходил опустив голову, говорил только тогда, когда его спрашивали, и
каждый  раз,  когда  Дорида  или Эвфорион пробовали заговорить о будущем, он
спрашивал: "Я вам в тягость?" - или же просил не приставать к нему.
     Но  он  был  ласков, брал детей сестры на руки, играл с грациями и ел с
большим  аппетитом.  Время  от времени он спрашивал даже об Арсиное. Однажды
он  позволил проводить себя к ее жилищу, но не постучался в дверь Павлины и,
по-видимому, испугался ее великолепного дома.
     После  того  как  он  целую неделю провел в бездействии, причем был так
вял  и  выказывал  такое отвращение к работе, что это стало сильно тревожить
сердце матери, его брат Тевкр набрел на счастливую мысль.
     Молодой  резчик  по  камню  обыкновенно  был редким гостем в доме своих
родителей,  но  со  времени возвращения бедного Поллукса он навещал их почти
ежедневно.
     Время  его  учения  прошло,  и  ему,  по-видимому, предстояло сделаться
великим  мастером  в  своем  искусстве.  Однако  же  талант  брата он ставил
гораздо  выше  своего  собственного  и  придумал  средство  пробудить  в нем
уснувшее влечение к творчеству.
     - Поллукс,  -  сказал  Тевкр  матери,  -  обыкновенно сидит вон у этого
стола.  Сегодня вечером я принесу глыбу глины и хороший кусок воска. Все это
ты  поставишь на стол и положишь возле него инструменты. Когда он увидит все
это,  то,  может  быть,  ему  придет охота работать. Если он решится слепить
хоть  какую-нибудь  куколку  для  детей,  то снова попадет в свою колею и от
малого перейдет к большому.
     Тевкр  принес  обещанные  вещи.  Дорида  поставила их на стол, положила
возле  инструменты  и  на  другое утро с сильно бьющимся сердцем дожидалась,
что будет делать сын.
     Он,  как  всегда со времени возвращения домой, проснулся поздно и долго
сидел  перед  суповой  чашкой,  которую  принесла мать ему на завтрак. Потом
побрел  к  столу, остановился перед ним, взял в руку кусочек глины; помяв ее
между  пальцами,  он  сделал из нее несколько шариков и валиков, поднес один
из  них  к  глазам,  чтобы  поближе посмотреть на него, затем, бросив его на
пол, оперся обеими руками на стол и сказал, наклонившись к матери:
     - Вы  хотите,  чтобы  я  опять  работал; но я не могу, у меня ничего не
выходит.
     У старухи выступили слезы на глазах, но она ничего не возразила.
     Вечером Поллукс попросил ее унести все инструменты.
     Она  сделала  это, когда он пошел спать, и, когда она осветила каморку,
в  которой  складывали  посуду  с  разным  хламом, взгляд ее упал на начатую
восковую модель, последнюю работу ее несчастного сына.
     Тогда ей пришла в голову новая мысль.
     Она  позвала  Эвфориона,  велела  ему выбросить глину на двор, а модель
поставить на стол возле воска.
     Сама  она  положила на стол те самые инструменты, которыми он работал в
день  их  изгнания  из  Лохиадского дворца, возле прекрасно начатой модели и
попросила  своего  мужа  уйти  с нею рано утром из дому и не возвращаться до
полудня.
     - Вот  посмотри,  -  сказала  она,  - когда он будет стоять перед своим
последним  произведением  и  никто не будет мешать ему или смотреть на него,
то  он найдет опять концы порванных нитей; может быть, ему удастся соединить
их и продолжить работу, от которой его оторвали.
     Сердце матери не ошиблось.
     Когда  Поллукс  покончил со своим супом, он точно так же, как накануне,
подошел  к  столу,  но  вид его последней работы подействовал на него совсем
иначе, нежели вчера вид глины и воска.
     Глаза  его  засветились.  Он  ходил вокруг стола и так внимательно, так
пристально  всматривался  в  свое произведение, как будто в первый раз видит
нечто особенно прекрасное.
     В  нем  живо  проснулись  воспоминания. Он громко засмеялся, захлопал в
ладоши и пробормотал про себя:
     - Великолепно! Из этой вещи может кое-что выйти!
     Вялость  его исчезла, уверенная улыбка заиграла на губах, и на этот раз
он твердой рукой схватился за воск.
     Но  он  не тотчас же начал работу. Он только попробовал, сохранилась ли
сила в его пальцах и будет ли слушаться его материал.
     Воск  оказался  покорным,  он  гнулся и растягивался в его руках, как в
прежние дни.
     Значит,  страх,  отравлявший ем