неистощимое  богатство, которое позволяло ей беззаботно
удовлетворять  все  прихоти и обеспечивало ей восторженное удивление даже по
поводу   ее   сумасбродств,   не   ограждало   ее,   однако  же,  от  многих
разочарований,  которых  не  испытывают  другие  девушки  -  более скромного
общественного положения.
     Ее  добротой  и  щедростью  часто  злоупотребляли  даже  художники,  и,
конечно,  человек,  который  вылепил  эту карикатуру и так зло потешался над
всем,  что  было  в ней некрасивого, не для нее самой желал испробовать свое
искусство,  а  только  ради высокой платы, которую она могла бы заплатить за
портрет.
     Ей  нравилась  свежая, веселая, художественная натура молодого ваятеля,
его  откровенный  характер  и  искренность его разговора. Она была убеждена,
что  Поллукс  скорее,  чем  кто-либо  другой, заметит, что именно придает ее
лицу,  не обладавшему красотой в строгом смысле этого слова, ту своеобразную
прелесть,  которую  невозможно было отрицать, несмотря на стоявшую перед нею
карикатуру.
     Она   почувствовала   себя   теперь   богаче  одним  печальным  опытом,
возмущенною и оскорбленною.
     Привыкшая  высказывать свои неудовольствия, она вспыльчиво и со слезами
на глазах вскричала:
     - Это  позор,  это  подлость! Мою накидку, Клавдия! Ни одного мгновения
дольше не стану я служить мишенью для злых и грубых шуток этого человека.
     - Что  за  низость  так  издеваться  над  девушкой  твоего положения! -
вскричала матрона. - Вероятно, носилки нас ждут на улице.
     Архитектор   Понтий   услыхал  гневные  слова  Бальбиллы.  Он  вошел  в
мастерскую  без  Поллукса,  еще  разговаривавшего  с  префектом,  и серьезно
сказал, подойдя к Бальбилле:
     - Ты  вправе  негодовать,  благородная  девушка.  Эта  глиняная  вещь -
оскорбление,  и притом грубое во всех своих чертах; но ее сделал не Поллукс,
и нехорошо осуждать, не разузнав.
     - Ты защищаешь друга! - вскричала Бальбилла.
     - Я не сказал бы неправды даже ради моего брата.
     - Как  друг  твой  в шутках, так и ты в серьезной речи умеете придавать
себе вид правдивой честности.
     - Ты  раздражена  и  не  привыкла  сдерживать  свой  язык,  -  возразил
архитектор.  - Повторяю, эту карикатуру сделал не Поллукс, а один ваятель из
Рима.
     - Кто именно? Мы знаем их всех.
     - Я не смею назвать его.
     - Вот видишь. Пойдем, Клавдия!
     - Останься,  -  сказал Понтий решительно. - Если бы ты не была тем, что
ты  есть,  я  позволил  бы  тебе уйти куда хочешь с твоим гневом и с двойной
виной  на  душе,  так как ты напрасно оскорбила двух доброжелательных людей.
Но  ты  -  внучка  Клавдия  Бальбилла,  и потому я считаю своей обязанностью
сказать  тебе,  что,  если бы эту карикатуру сделал Поллукс, его уже не было
бы  в  этом  дворце: я выгнал бы его и выбросил бы вслед за ним эту гадость.
Ты  смотришь на меня с удивлением, потому что не знаешь, кто здесь говорит с
тобой.
     - Знаю,  - отвечала Бальбилла, успокоившись, так как была убеждена, что
этот  человек,  который, сдвинув брови, стоял здесь точно вылитый из бронзы,
не  лжет и имеет право говорить с нею так необыкновенно решительно. - Как не
знать!  Ты  -  лучший зодчий в Александрии, о котором Титиан, после того как
мы  узнали  тебя,  рассказывал  нам  чудеса; но как объяснить твое особенное
внимание ко мне?
     - Мой долг - служить тебе, хотя бы это стоило мне жизни.
     - Твой  долг?  -  воскликнула  озадаченная  Бальбилла. - Я увидела тебя
вчера в первый раз.
     - И  однако  же ты имеешь право располагать всем моим существом и всем,
что я имею, так как мой дед был рабом твоего деда.
     - Не знаю, - возразила Бальбилла с возраставшим смущением.
     - Неужели   в   твоем   доме   совершенно   забыли  об  учителе  твоего
благородного  деда,  старом  Софине,  которого  Клавдий Бальбилл отпустил на
волю и который был также учителем твоего отца?
     - Конечно  нет!  - воскликнула Бальбилла. - Он был превосходный человек
и к тому же великий ученый.
     - Он отец моего отца, - сказал архитектор.
     - Ты,  следовательно, принадлежишь к нашему дому! - вскричала Бальбилла
и радостно протянула ему руку.
     - Благодарю  за  эти  слова,  -  отвечал  Понтий,  -  а теперь еще раз:
Поллукс не имеет никакого отношения к этой карикатуре.
     - Сними  с  меня накидку, Клавдия, - приказала девушка. - Я по-прежнему
буду позировать для молодого художника.
     - Не  сегодня;  это  только повредило бы работе, - сказал архитектор. -
Пусть  твоя  досада, которую ты высказала так запальчиво, испарится в другой
обстановке.  Прошу  тебя об этом. Ваятель не должен знать, что ты видела эту
стряпню,  иначе  он  потеряет  свою  непринужденность.  Приходи сюда с более
спокойной  душой  и  оживленная  весельем, исполненным грации. Тогда Поллукс
будет в состоянии вылепить бюст, который удовлетворит внучку Бальбилла.
     - Может  быть,  также  и  внука  его  мудрого,  незабвенного учителя, -
сказала  девушка.  Она  ласково  простилась  с архитектором и пошла к выходу
залы муз, у которого ждали ее несколько рабов.
     Понтий  молча  проводил  Бальбиллу.  Затем  он  вернулся  в  мастерскую
ваятеля  и  снова плотно закутал карикатуру покрывалом. Когда он опять вышел
из-за перегородки в залу, к нему навстречу спешил Поллукс и крикнул ему:
     - С тобой хочет поговорить архитектор из Рима. Величественный человек!
     - Бальбиллу  спешно  куда-то  позвали,  она  велела  кланяться  тебе, -
сказал  Понтий.  -  Убери  вон  ту  вещь, чтобы она не увидела ее. Эта штука
груба и отвратительна.
     Через  несколько мгновений он стоял перед императором, который высказал
ему  свое  желание  посмотреть  сеанс Бальбиллы. Когда архитектор, прося его
ничего  не  говорить об этом случае Поллуксу, рассказал о том, что произошло
за  перегородками  мастерской  и как рассердилась молодая римлянка по поводу
бесспорно  оскорбительной  для  нее карикатуры, Адриан начал потирать руки и
громко засмеялся от удовольствия.
     Понтий стиснул зубы и затем сказал серьезным тоном:
     - Бальбилла  кажется мне веселой девушкой с благородными наклонностями.
Я не вижу никакой причины к тому, чтобы ее осмеивать.
     Адриан  проницательно  посмотрел в серьезные глаза смелого архитектора,
опустив  руку  на  его  плечо,  и  отвечал  с оттенком угрозы в своем густом
голосе:
     - Тебе,  как  и  всякому  другому, пришлось бы плохо, если бы ты сделал
это  в  моем  присутствии.  Старик  позволяет  себе  играть  художественными
произведениями, к которым не должны прикасаться дети!


II

     Селена  вошла  через  ворота  в  необозримо  длинной  стене  из жженого
кирпича,  окружавшей  обширную  площадь, на которой были расположены дворцы,
водохранилища   и   дома,   принадлежавшие   большой  папирусной  мастерской
Плутарха, где она работала вместе с сестрой.
     В  другое  время  она легко могла дойти туда в четверть часа, но в этот
день  она употребила на это больше времени и даже не понимала, каким образом
ей  удалось,  несмотря  на  сильную  боль,  держаться  на  ногах и двигаться
вперед.  Ей  хотелось  ухватиться  за каждого прохожего, уцепиться за каждую
медленно  проезжавшую повозку, за каждое вьючное животное, проходившее мимо;
но  и  люди,  и животные продолжали идти своим путем безжалостно, не обращая
на нее никакого внимания.
     Некоторые  из  спешивших путников толкали ее и едва оглядывались, когда
она  позади  них  с  тихим  стоном останавливалась и опускалась на ближайший
порог,  на  тумбу  или  на  тюк  с  товарами, чтобы отереть глаза или слегка
размять  вздувшийся  сустав  ноги.  Делая  это, она рассчитывала посредством
новой  боли  хотя  бы  на  несколько  минут  заглушить  старое, длительное и
невыносимое страдание.
     Уличные  мальчишки,  преследовавшие ее насмешливым криком "хлип-хлюп!",
отстали от нее, когда она остановилась.
     Она  опустилась  на  какой-то  порог,  чтобы  отдохнуть;  тут женщина с
ребенком  на  руках  спросила  ее,  что с нею, но Селена, не отвечая, только
покачала головой.
     Один  раз  она  подумала,  что  не  устоит на ногах, так как пешеходная
дорога  внезапно наполнилась смеющимися мальчишками, любопытными мужчинами и
женщинами. Бесшабашный Вер ехал на своей колеснице, и на какой!
     Александрийцы  привыкли  видеть  много  странного  на  своих оживленных
улицах;  но  этот  экипаж  тем не менее привлекал к себе взгляды и возбуждал
везде,  где  появлялся,  изумление,  восторг,  веселость  и  нередко горькие
насмешки.
     Посреди    позолоченной    колесницы    стоял   красавец   римлянин   и
собственноручно  правил  четверкой  белых  коней. На голове его был венок, а
через  плечо  протянулась  гирлянда из роз. На запятках колесницы сидели два
очаровательных  мальчика,  одетых амурами. Их ножки болтались в воздухе, и в
маленьких  ручках  они  держали на длинных золотых проволоках белых голубей,
летевших впереди экипажа.
     Двигавшаяся  и  теснившаяся толпа безжалостно прижала Селену к какой-то
стене.
     Вместо  того чтобы смотреть на странный поезд, она закрыла лицо руками,
чтобы  скрыть от посторонних взоров черты, искаженные болью. Но все-таки она
видела,  как  проскользнула  мимо  нее  блистательная  колесница. Она видела
золотую  сбрую  на  белых  конях  и  фигуру  самодура  точно в сонной грезе,
которую  ее  боль  окутывала  туманом,  и  это  зрелище пробудило в ее душе,
истомленной  печалью  и  страданием,  горькое  отвращение и мысль, что одних
уздечек  у  лошадей  этого расточителя было бы достаточно для того, чтобы на
целый год оградить ее и ее семью от бедности.
     Когда  колесница  завернула  за  ближайший угол и толпа хлынула за нею,
Селену  чуть  не  свалили с ног. Она не могла идти дальше и смотрела вокруг,
ища  носилок;  но  хотя  в другое время здесь никогда не бывало недостатка в
них, в этот день не появлялось никаких носилок.
     До  фабрики  оставалось  только  несколько  сот шагов, но эти шаги в ее
воображении равнялись многим стадиям.
     Тут  мимо  нее  прошло  несколько работников и работниц мастерской. Они
улыбались  и  показывали  друг  другу  свою заработную плату. Следовательно,
раздача  денег  была  в  полном  ходу.  Взглянув на положение солнца, Селена
увидела, как долго она шла, и снова вспомнила о цели своего ухода из дому.
     С  большим  трудом  она  проковыляла  еще  несколько шагов. Но когда ее
мужество   снова  начало  ослабевать,  она  увидела  бежавшую  ей  навстречу
маленькую  девочку,  которая  служила  подручной  при столе, где обыкновенно
работали  Селена и Арсиноя, и теперь несла какую-то кружку. Селена подозвала
маленькую смуглую египтянку и сказала:
     - Пожалуйста,  Гатор,  вернись  со мной в мастерскую. Я не могу идти, у
меня  страшно  болит  нога.  Если  я  буду  опираться на твое плечо, то дело
пойдет лучше.
     - Не  хочу,  -  крикнула  девочка.  -  Если  я скоро вернусь, мне дадут
фиников. - И она побежала дальше.
     Селена  посмотрела  ей  вслед, и какой-то голос в ее душе, с которым ей
сегодня  уже  не  в  первый раз приходилось бороться, спросил: почему именно
она изводит себя для других, тогда как остальные люди думают только о себе?
     Вздохнув, она сделала новую попытку идти дальше.
     Когда  она  прошла  несколько шагов, не видя и не слыша, что происходит
вокруг  нее,  ее  окликнула какая-то девушка и застенчиво и ласково спросила
ее,  что  с нею. Это была клеильщица листов, обыкновенно сидевшая против нее
в  мастерской, - бедное горбатое создание, которая, однако же, всегда весело
и  спокойно  работала  своими  искусными  пальцами и показывала ей и Арсиное
разные полезные приемы работы.
     Она  сама  предложила  Селене  опереться  на  ее кривое плечо и с такой
чуткостью  согласовала  свои  шаги  с  движениями  больной,  как  будто сама
испытывала все ее страдания.
     Так они дошли, не разговаривая друг с другом, до ворот мастерской.
     На  первом  дворе горбунья заставила Селену присесть на одной из связок
папирусных  стеблей,  лежавших  повсюду  одна  возле другой и разложенных по
месту  их происхождения в высокие кучи возле больших водохранилищ, в которых
папирус подвергался освежению.
     После  короткого  отдыха они прошли через залу, где трехгранные зеленые
стебли рассортировывались по качеству содержащейся в них мягкой сердцевины.
     Следующие  комнаты,  где  мужчины  отделяли  зеленую  кожицу стеблей от
сердцевины,  и  длинные залы, где особенно искусные работники острыми ножами
разрезали  последнюю  на  длинные, в палец шириною, влажные полосы различной
тонкости,   казались   Селене,   чем   дальше  она  шла,  все  длиннее,  все
бесконечнее.
     В  другое  время  здесь,  справа  и  слева  от  широкого прохода, через
который  рабы  переносили  готовые  пластинки  в  сушильню,  сидели длинными
рядами  работники,  разрезавшие  сердцевины, каждый за особым столиком, но в
этот  день  они  большею  частью оставили свои места и болтали друг с другом
или складывали деревянные тиски, ножи и оселки.
     В   середине   этого   помещения   рука  Селены  соскользнула  с  плеча
провожатой. У нее закружилась голова, и она прошептала:
     - Не могу больше.
     Горбунья  поддержала  ее как могла, и, хотя она сама не была сильна, ей
удалось  довести, или, вернее, донести, Селену до пустой скамьи и усадить ее
там.
     Несколько  работников  собрались  вокруг  упавшей  в  обморок девушки и
принесли  воды.  Когда больная наконец снова открыла глаза и они узнали, что
она  работает  в  тех  отделениях,  где склеивают готовые листы папируса, то
некоторые из них вызвались отнести ее туда.
     Прежде  чем  Селена  выразила  свое  согласие,  они схватили скамейку и
высоко  подняли  легкую  ношу.  Поврежденная  нога висела теперь в воздухе и
причиняла  страждущей  такую  боль, что она вскрикнула, попыталась притянуть
больную  ногу  к себе и схватилась за лодыжку. Ее спутница тотчас оказала ей
помощь:  она  взяла  ногу  Селены  и  поддерживала  ее  с  нежной осторожной
заботливостью.
     Глаза  всех  устремились  на  девушку, точно в триумфе реявшую высоко в
воздухе.  Страждущая  Селена  чувствовала  это,  но  ей  казалось, будто она
какая-нибудь  преступница, которую ведут по улицам, чтобы выставить на позор
перед гражданами.
     В  больших  помещениях, где в одном месте мужчины, в другом - опытные и
особенно  ловкие  девушки и женщины крестообразно склеивали высушенные узкие
полосы  папируса  в  листы,  она почувствовала в себе достаточно силы, чтобы
плотно укутать покрывалом свое низко склоненное лицо.
     Арсиноя  и  она  сама  проходили  через  эти  отделения,  всегда плотно
прикрыв  лицо, чтобы оставаться неузнанными, и снимали свои покрывала только
в  маленькой  комнате,  где  они  с  двумя десятками других женщин склеивали
листы. Теперь все эти женщины смотрели на нее пытливым и любопытным взором.
     Правда,  ее  нога  причиняла  ей  боль;  правда, рана на голове горела;
конечно,  она чувствовала себя несчастной, однако же в ее душе было довольно
места  для  гордости  нищего,  унаследованной  от  отца, и для унизительного
сознания, что эти ничтожные люди считают ее своею ровнею.
     В   ее  рабочей  комнате  трудились  только  свободные  женщины,  но  в
мастерской  работало  более тысячи невольников, и ей было бы так же противно
разделять с ними что-либо, как есть из одного блюда с животными.
     Однажды,  когда  в доме был недостаток во всем, ее отец сам навел ее на
мысль  о  мастерской,  сказав,  что  дочери какого-то обедневшего гражданина
унижают  себя,  когда  они,  для  того чтобы зарабатывать деньги, занимаются
папирусным  мастерством.  Конечно,  им платят довольно хорошо, говорил он, и
на  вопрос  Селены  сообщил  ей  сведения  о размерах получаемой ими платы и
назвал  богатого  владельца  мастерской,  купившего  их гражданскую честь за
свое золото.
     Вскоре  затем  она  отправилась  туда  одна, переговорила обо всем, что
было  нужно,  с  управляющим  и  затем  вместе  с Арсиноей начала работать в
мастерской,  где  обе они вот уже два года, день за днем, по нескольку часов
кряду склеивали готовые листы папируса.
     Как  часто  Арсиноя,  в  начале  недели или когда чувствовала особенное
отвращение   к   работе,   отказывалась  идти  с  нею  на  фабрику;  сколько
красноречия  должна  была  употреблять  Селена, как много лент покупать, как
часто  соглашаться  на  участие  в  каком-либо  зрелище,  посещение которого
поглощало  половину заработной платы за целую неделю, чтобы побудить Арсиною
не  оставлять  работы  и  не  дать  ей  привести  в исполнение свою угрозу -
рассказать отцу, где они совершали свои так называемые прогулки.
     Когда  Селена,  донесенная  до самой двери мастерской, уселась на своей
обычной  рабочей  скамье перед длинной доской, на которой нужно было склеить
сотню  готовых  листов  папируса,  она  едва  была  в состоянии снять с лица
покрывало.
     Она  растянула перед собой верхний лист, обмакнула кисточку в склянку с
клеем  и  начала водить ею по краю листа; но среди этой работы силы оставили
ее,  и  легкое  орудие выпало из ее пальцев. В отчаянии она положила руки на
стол, прижалась лицом к ладоням и тихо заплакала.
     В  то время как ее слезы медленно текли, плечи вздрагивали и конвульсии
одна  за  другой  заставляли  дрожать  все  ее  тело, одна женщина, сидевшая
против  Селены,  подозвала  к  себе горбунью и тихо пошепталась с нею. Затем
крепко  и  сердечно  пожала  ей  руку  и  посмотрела в лицо своими большими,
холодными, но чистыми и ярко блестевшими глазами.
     Тогда  горбунья  молча  села  на  пустое  место  Арсинои возле Селены и
подвинула  к  женщине  меньшую половину лежавших перед Селеной листов. И обе
они начали прилежно клеить.
     Они  уже  давно  были заняты этой работой, когда Селена подняла наконец
голову  и  снова  попробовала  взять  кисть.  Она  посмотрела  вокруг себя и
увидела  свою  спутницу,  которую  она  даже  не  поблагодарила  за помощь и
которая теперь усердно работала, сидя на месте Арсинои.
     Своими  все  еще  влажными от слез глазами она вопросительно посмотрела
на  соседку, и так как последняя, вполне отдавшись своей работе, не заметила
взгляда  больной,  то  Селена  сказала  скорее  удивленным,  чем приветливым
шепотом:
     - Это  место  моей сестры. Сегодня ты можешь им пользоваться, но, когда
фабрика снова откроется, сестра должна опять сидеть рядом со мною.
     - Знаю,  знаю,  -  застенчиво отвечала работница. - Я только приготовлю
вон  те твои листы, так как мне нечего больше делать и по твоему лицу видно,
какую боль причиняет тебе нога.
     Все,  что  случилось,  было  для  Селены так странно и ново, что она не
поняла, что - ей говорила соседка, и отвечала, пожимая плечами:
     - Заработай,  сколько  можешь;  я  не возражаю: ведь у меня сегодня все
равно ничего не выйдет.
     Горбунья  покраснела  и  нерешительно  взглянула на сидевшую против нее
женщину.  Та  тотчас  же  оставила  свою  кисточку  и,  обращаясь  к Селене,
сказала:
     - Мария  не  то  хотела  сказать,  дитя  мое.  Она  взяла  на себя одну
половину  твоей  дневной  работы,  а  я другую, чтобы твоя болезнь не лишила
тебя дневной платы.
     - Неужели  я  кажусь  такой  бедной?  -  спросила дочь Керавна, и яркий
румянец залил ее бледные щеки.
     - Совсем  нет,  дитя, - отвечала женщина. - Ты и твоя сестра, наверное,
принадлежите  к  хорошему дому; но доставь нам удовольствие и позволь помочь
тебе.
     - Я не знаю... - проговорила Селена, запинаясь.
     - Если  бы ты видела, что мне трудно наклониться, ветер сдул бы вот эти
листы  на пол, то неужели ты не подняла бы их охотно вместо меня? - спросила
женщина.  -  То,  что  мы  делаем  теперь  для  тебя, только немногим больше
подобной  услуги.  Мы  покончим  в  несколько минут, и затем нам можно будет
уйти  вслед  за  другими.  Я,  как тебе известно, ваша надзирательница и все
равно  должна