инам,  прежде  чем  они поседеют! Но, дитя, милый, единственный мальчик,
ты  все-таки  не должен любить меня совершенно как мать! Я слишком стара для
нежного  воркования;  но  мне  было  бы невыносимо также и то, если бы ты не
оказывал  мне  ничего,  кроме  сыновнего  почтения. Нет, нет, ты должен быть
моим  другом,  которому  его  сердце  говорит,  чего  я желаю, который может
сегодня  со  мною  смеяться, завтра печалиться и в котором я замечаю, что он
радуется,  когда  его  взгляд встречается с моим. Теперь ты мой сын, а скоро
ты  будешь  и называться моим сыном. Но довольно хорошего для одного вечера.
Ни   единого   слова  больше!  Этот  час  похож  на  законченное  образцовое
произведение  живописца.  Каждый  добавочный  мазок  может  только повредить
красоте  картины.  Ты можешь поцеловать меня в лоб, и я поцелую твой; теперь
иди  спать, а завтра, проснувшись, я скажу тебе, что у меня есть нечто, ради
чего стоит жить, есть дитя, есть сын!
     Оставшись  одна,  императрица подняла руку вверх, чтобы молиться, но не
нашла в своем сердце ни одного слова благодарности.
     Правда,  она  насладилась  одним  часом  неподдельного  счастья, но как
много  дней,  месяцев  и  лет,  лишенных  радости и полных страдания, лежали
позади!
     Едва  признательность  дружески  постучалась  в  ее душу, тотчас же эта
душа  возмутилась  против  нее  с  самым  горьким  негодованием.  Что значил
какой-нибудь один хороший час в сравнении со всей испорченной жизнью?
     Безумная  женщина!  Она никогда не сеяла любви, а теперь упрекала богов
в скупости и жестокости за то, что они не дали ей до сих пор собрать жатву.
     Веселый  и  полный  надежды,  Вер  оставил  ее; правда, преобразившееся
существо  Сабины  тронуло  его сердце; правда, он желал остаться ей верным и
после  усыновления; его глаза блестели. Однако же они блестели не так, как у
счастливого  сына;  они  сверкали,  как  глаза  бойца,  который  может смело
надеяться на победу.
     Его жена, несмотря на поздний час, еще не ложилась в постель.
     Она  слышала,  что  по возвращении домой он позван был к императрице, и
дожидалась  его  с  некоторым  беспокойством, потому что не привыкла к тому,
чтобы от Сабины исходило что-нибудь хорошее.
     Быстрые  шаги  ее  мужа  громко  раздались  в  каменных стенах спавшего
дворца. Она услыхала их издали и пошла навстречу ему.
     Сияющий,  взволнованный,  с  раскрасневшимися щеками, он протянул к ней
обе руки.
     Она  была  так  красива  в своей ночной одежде из тонкой белой ткани, а
его  сердце  было  так полно, что он прижал ее к груди с такой же нежностью,
как  в  вечер после свадьбы. Она тоже любила его теперь не менее, чем тогда,
и  в  сотый  раз  чувствовала  себя  счастливою  от  того, что этот неверный
повеса,  как  шкипер  после  дальнего плавания, стремящийся в родную гавань,
постоянно возвращается в ее объятия, к ее неизменно верному сердцу.
     - Луцилла,  -  вскричал  он, освобождаясь от ее объятий, - Луцилла, вот
это   была   ночь!  Я  всегда  судил  о  Сабине  иначе,  чем  все  вы,  и  с
благодарностью  чувствовал,  что  она  расположена  ко мне. Теперь все между
нами  выяснилось  вполне. Она назвала меня своим милым сыном, а я ее - своею
матерью.  Я  буду ей благодарен за это; и пурпур, пурпур принадлежит нам! Ты
будешь  супругой  цезаря  Вера, будешь наверное, если императора не устрашат
какие-либо небесные знамения!
     В   быстрых  словах,  которые  отзывались  не  только  самоуверенностью
счастливого  игрока,  но  также чувством умиления и благодарности, он описал
ей все, что пережил у Сабины.
     Его  свежая,  уверенная  радость заставила умолкнуть сомнения Луциллы и
ее  страх  перед  чем-то  огромным, что, маня и угрожая, подходило к ней все
ближе и ближе.
     Перед  своими удивленными глазами она видела милого ей человека, видела
своего  мужа на императорском троне, а себя - в сияющей диадеме той женщины,
которую ненавидела всеми силами души.
     Дружеское  расположение  ее  мужа  к императрице, верная привязанность,
соединявшая  его  с  нею  с детских лет, не беспокоили ее. Но женщины готовы
предоставить  своему избраннику всякое счастье, всякий дар, только не любовь
какой-либо  другой  женщины,  и прощают ей скорей ненависть и преследование,
чем эту любовь.
     Луцилла  была глубоко взволнованна, и одна мысль, которая несколько лет
таилась   в   глубине  ее  сердца,  оказалась  в  этот  день  могущественнее
сдерживавшей ее силы.
     Адриана  считали  убийцею  ее  отца,  но  никто  не  мог  утверждать  с
уверенностью,  что  именно  он, а не другой кто-нибудь умертвил благородного
Нигрина*.
     ______________
     *  Нигрин  был  заподозрен  в  заговоре  против  Адриана,  которого  он
собирался убить во время охоты.

     В  этот  час  ее  душу  с новой силой взволновало старое подозрение, и,
подняв правую руку как бы для клятвы, она вскричала:
     - О,  судьба,  судьба!  Мой  муж - наследник человека, который умертвил
моего отца!
     - Луцилла,  -  прервал  ее  Вер,  -  думать об этом ужасе - нехорошо, а
говорить  -  безумие.  Не  говори этого в другой раз никогда, а меньше всего
сегодня.  Пусть то, что, может быть, случилось прежде, не губит настоящего и
будущего, которое принадлежит нам и нашим детям.
     - Нигрин  был  дедом  этих  детей!  -  вскричала  римлянка  с пылавшими
глазами.
     - То   есть  тебе  хотелось  бы  влить  в  их  души  желание  отомстить
императору за смерть твоего отца?
     - Я - дочь удушенного!
     - Но  ты  не  знаешь убийцы, а пурпур все же дороже одной жизни, потому
что  за  него  часто  платят многими тысячами жизней. И затем, Луцилла... Ты
ведь  знаешь, что я люблю веселые лица, а у мщения мрачное чело. Позволь нам
быть  счастливыми,  о  супруга  цезаря! Завтра я расскажу тебе многое еще, а
теперь  я  должен отправиться на великолепный ночной пир, который дает в мою
честь  сын  богача  Плутарха.  Я не могу оставаться с тобой, право, не могу;
меня  ждут  уже  давно.  Когда  мы  снова будем в Риме, то никогда не говори
детям о старых мрачных историях, - я не хочу этого!
     Когда   Вер   со  своими  несшими  факелы  рабами  проходил  через  сад
Цезареума,  он  увидел свет в комнате, где жила поэтесса Бальбилла, и весело
крикнул ей вверх:
     - Добрый вечер, прекрасная муза!
     - Доброй ночи, поддельный Эрот.
     - Ты  украшаешь  себя  чужими перьями, поэтесса, - сказал он, смеясь. -
Не ты, а злые александрийцы изобрели это имя.
     - О,  и  еще  лучшие имена, - крикнула она ему вниз. - Чего только я не
видела и не слышала сегодня, это просто невероятно!
     - И ты используешь это в своих стихах?
     - Лишь  немногое,  и  то  только в сатире, которую я намерена направить
против тебя.
     - Я трепещу.
     - Надеюсь,  от  радости.  Мое  стихотворение  обещает передать твое имя
потомству.
     - Это  правда;  и чем злее будут твои стихи, тем неизбежнее последующие
поколения   будут   думать,   что  Вер  был  Фаоном*  Сафо-Бальбиллы  и  что
отвергнутая любовь наполнила злобой нежную поэтессу.
     ______________
     *  Фаон - красивый юноша, пленивший, согласно легенде, поэтессу Сафо на
склоне ее молодости. Не встретив взаимности, она якобы бросилась со скалы.

     - Благодарю  за  это  предостережение;  по  крайней  мере,  сегодня  ты
находишься в безопасности от моих стихов, потому что я устала до обморока.
     - Ты рискнула показаться на улице?
     - Это было безопасно, потому что у меня был надежный проводник.
     - Можно спросить - кто?
     - Почему нет? С нами был архитектор Понтий.
     - Он знает город.
     - И я с ним не побоялась бы сойти в преисподнюю подобно Орфею*.
     ______________
     *  Орфей  (греч.  миф.)  -  легендарный  поэт  и певец, потеряв супругу
Эвридику,  умершую от укуса змеи, спустился в преисподнюю и своим пением так
умилил  богиню  Персефону,  что  та  согласилась  отпустить  с  ним Эвридику
обратно на землю.

     - Счастливый Понтий!
     - Еще более счастливый Вер!
     - Как мне понимать эти слова, очаровательная Бальбилла?
     - Бедного  архитектора допускают к себе в качестве хорошего проводника,
тебе же принадлежит все сердце твоей прекрасной супруги Луциллы.
     - И  ей  -  мое,  насколько  его не наполняет Бальбилла. Приятного сна,
суровая муза!
     - Дурного   сна,  неисправимый  демон!  -  крикнула  девушка  и  быстро
задернула занавеску.


XIV

     Человеку,    которого    постигло    несчастье,   его   будущая   жизнь
представляется,  пока  длится  ночь,  подобной  безграничному  морю,  где он
носится,  как  потерпевший кораблекрушение. Но как только рассеивается тьма,
ласковый  день  указывает  ему  вблизи  на  спасительную лодку, а вдали - на
гостеприимные берега.
     Так  и  бедный  Поллукс  всю  ночь  до утра провел с открытыми глазами,
испуская  по  временам  тяжелые  вздохи.  Ему  казалось, что вчерашний вечер
испортил всю его будущность.
     Мастерская  его  бывшего хозяина была для него закрыта, а у него самого
не хватало даже орудий, нужных ему для его искусства.
     Еще  вчера  он  с радостной уверенностью надеялся встать на собственные
ноги,  сегодня  это  казалось  ему  невозможным,  так как недоставало самого
необходимого.
     Ощупав  кошелек,  лежавший  у  него  под подушкой, он, несмотря на свое
горе,  невольно  улыбнулся;  его руки опустились глубоко в потертую кожу, но
не  нашли  ничего, кроме двух монет, которые, к сожалению, как он знал, были
медные.
     Откуда  ему  теперь взять деньги, которые он обыкновенно приносил своей
сестре первого числа каждого месяца?
     Папий   находился  в  приятельских  отношениях  со  всеми  скульпторами
города,  которым он имел обыкновение задавать пиры, и следовало ожидать, что
он  предупредит  их  относительно  Поллукса  и  всеми  возможными средствами
помешает ему снова найти место подмастерья.
     Его  бывший хозяин был свидетелем гнева императора против него. Это был
человек, вполне способный это использовать во вред ему.
     Никому  не  может  быть  выгодным  то, что его ненавидит могущественный
человек,  а  всего  менее  тому, который сам ждет от сильных мира милостей и
щедрот.
     Когда  Адриану  заблагорассудится раскрыть свое инкогнито, то ему легко
может прийти на ум дать ваятелю почувствовать свое могущество.
     Не  будет  ли  разумнее  оставить Александрию и искать работы и хлеба в
каком-нибудь греческом городе?
     Но  из-за  Арсинои он не мог оставить свой родной город. Он любил ее со
всей  страстью своей художественной натуры, и его бодрый дух, уж конечно, не
смутился  бы  так  глубоко  и так скоро, если бы ему было возможно скрыть от
себя  самого,  что  его  надежда обладать ею отодвинута вдаль происшествиями
вчерашнего вечера.
     Как  мог  он  осмелиться  связать  ее  судьбу  со  своей  ненадежной  и
небезопасной участью!
     Каждый  раз,  когда  им  овладевали эти мысли, ему казалось, будто пыль
застилает  его  глаза,  и  он вскакивал со своей постели и то мерил большими
шагами свою комнату, то прижимал лоб к холодной стене.
     Мерцание  нового  дня  показалось  ему желанным утешителем; и, когда он
съел  утренний  суп,  который  его  мать,  с заплаканными глазами, поставила
перед  ним,  ему  пришла в голову мысль обратиться к архитектору Понтию. Это
была та спасительная лодка, которая манила его.
     Дорида   разделила   завтрак   с  сыном,  разговаривая,  против  своего
обыкновения, очень мало, и несколько раз погладила его по кудрявой голове.
     Певец  Эвфорион  ходил  большими  шагами  по  комнате, обдумывая оду, в
которой он намеревался воспеть императора и умолять его простить сына.
     Вскоре  после  завтрака  Поллукс  пошел  на  круглую площадку с бюстами
цариц, чтобы увидеть Арсиною.
     Он стал громко петь, чтобы вызвать ее на балкон.
     Они  поздоровались,  и Поллукс знаком попросил ее сойти вниз. Она более
чем  охотно  исполнила  бы  его  желание,  но  отец  услышал голос ваятеля и
заставил ее вернуться в комнату.
     Но  уже  один взгляд на прекрасную подругу принес отраду художнику. Как
только он пришел в жилище родителей, туда проскользнул и Антиной.
     Это  был  тот  гостеприимный  берег, к которому теперь обратились взоры
Поллукса.  Надежда  снова  засияла в его душе, а надежда - это солнце, перед
которым бежит отчаяние, как ночные тени убегают перед пробуждением дня.
     Антиной  сообщил  ему,  что  находится  в  его распоряжении до полудня,
потому  что его хозяин, или, лучше сказать, император, как он теперь мог его
называть,  занят.  Префект  Титиан  явился к нему с целой кучей актов, чтобы
работать вместе с ним и его секретарем.
     Поллукс  тотчас  же  увел  Антиноя  в боковую комнату, расположенную на
северной  стороне родительского домика. Здесь со вчерашнего дня на маленьком
столике лежали воск и мелкие инструменты, лично принадлежавшие ему.
     Сердце  его  болело и нервы были напряжены до крайности, когда он начал
работать.  Его  душу беспокоили разные посторонние мысли, однако же он знал,
что  может  сделать  что-нибудь  настоящее только тогда, когда весь отдастся
работе.  И  именно  сегодня  он  должен  был вызвать к деятельности все свои
лучшие  силы.  Он боялся неудачи, как несчастья, потому что натуру, подобную
той, что сидела теперь перед ним, нельзя было найти в другой раз.
     Но  ему пришлось недолго делать усилия, чтобы сосредоточить свои мысли,
ибо   красота  Антиноя  наполнила  его  глубоким  благоговением,  и,  полный
благочестивого  волнения,  он  схватил гибкий материал и начал придавать ему
форму, сходную с оригиналом.
     В  течение  целого  часа  Антиной  не  обменялся с художником ни единым
словом;  но  несколько  раз Поллукс глубоко вздыхал, и по временам с его губ
срывались робкие жалобные звуки.
     Антиной  прервал  молчание,  чтобы  поговорить с ваятелем о Селене. Его
сердце  было  полно  ею,  и не было другого человека, которому он решился бы
открыть  свою  тайну. Он пришел к художнику так скоро только для того, чтобы
поговорить о любимой девушке.
     Пока  Поллукс  лепил,  Антиной  рассказал,  что  приключилось  с  ним в
прошлую  ночь.  Он  высказал  сожаление,  что  при  падении  в  воду потерял
серебряный  колчан  и что потом преследователи изорвали в клочья его розовый
хитон.
     Восклицания  удивления,  затем  участия,  короткий отдых в работе - вот
все,  что  вызвал  в  художнике  рассказ Антиноя о приключении с Селеной и о
потере  драгоценной  собственности  Папия, так как в ту минуту все его мысли
были  поглощены  творчеством.  Чем  далее  продвигалась  работа,  тем  более
возрастало  его  восторженное удивление перед оригиналом. Он чувствовал себя
точно  опьяненным,  стараясь  передать  в  своем произведении это воплощение
идеи  безукоризненной  юношеской красоты. Страсть художественного творчества
пылала  в  его  крови  и  отодвигала  на второй план, в область обыкновенных
вещей, все другое, даже известие о падении Селены в море и о спасении ее.
     Несмотря  на это, он не остался невнимательным слушателем, и то, что он
услышал,  должно  быть,  продолжало  действовать  на  его  душу, так как уже
долгое  время спустя по окончании рассказа Антиноя он, точно говоря со своим
произведением, которое уже принимало определенные формы, тихо сказал:
     - Странное  существо!  -  И  немного  после:  -  И  однако, есть что-то
великое в этом несчастном создании.
     Он  работал  без  перерыва  почти  четыре часа, потом глубоко вздохнул,
отошел  от  стола,  внимательно  посмотрел  на  свою  работу  и на Антиноя и
спросил его:
     - Выходит что-нибудь?
     Вифинец  горячо  высказал  свое  одобрение.  И  действительно,  Поллукс
сделал очень много в короткое время.
     Из  воска  выявилась  в  сильно уменьшенном виде вся фигура прекрасного
юноши  в  том  самом  положении,  в  каком  был представлен вчера на корабле
префекта юный Дионис, похищенный разбойниками.
     Несравненно  прекрасные  формы императорского любимца были нежны, но не
слабы.  Никакой  художник,  как  говорил  себе Поллукс и раньше, не мог бы в
самые  лучшие  часы  своего  вдохновения  представить  себе нисийского бога*
иначе и прекраснее.
     ______________
     *  Нисийским  богом  называют  Диониса,  так  как он в младенчестве был
воспитан нимфами в Нисе.

     В  то  время  как  ваятель,  чтобы  убедиться  в  точности изображения,
измерял  отдельные  части  своей  натуры  деревянным  циркулем и полотняными
тесьмами,  послышался  стук  колесницы  у  ворот  дворца  и вскоре затем лай
граций.
     Дорида  прикрикнула  на  собак, и какой-то другой высокий женский голос
смешался с ее голосом.
     Антиной  начал  прислушиваться,  и  то, что он услышал, по-видимому, не
принадлежало  к  числу  обыкновенных  вещей,  так как он вдруг оставил позу,
которую  придал  ему  художник  за  несколько мгновений перед тем, подошел к
окну и крикнул оттуда Поллуксу приглушенным голосом:
     - Право  так,  я не ошибаюсь! Жена Адриана, Сабина, говорит там с твоей
матерью.
     Он  в  самом  деле  не  ошибся:  императрица приехала на Лохиаду, чтобы
повидаться  со  своим  мужем.  Она  оставила  свою колесницу у ворот старого
дворца,  так  как  мощение двора должно было окончиться только вечером этого
дня.
     Собаки,  которых  так  любил Адриан, были ей противны, и умные животные
платили  ей  за  это отвращение точно таким же чувством. Поэтому привратнице
сегодня  было  труднее,  чем  обыкновенно,  унять своих непослушных любимиц,
которые напали на незнакомую женщину со злобным ожесточением.
     Испуганная  Сабина запальчиво приказала старухе избавить ее от собак, а
приехавший  с  нею  придворный, на которого она опиралась, отбрасывал ногами
неугомонных брехунов и этим усиливал их злобу.
     Наконец  грации  вернулись  в  домик;  Дорида вздохнула с облегчением и
обратилась к императрице.
     Она  не  подозревала,  кто  была  незнакомка, так как никогда не видала
Сабины и составила себе о ней совсем иное представление.
     - Извини,  добрая госпожа, - сказала она со своей доверчивой манерой, -
эти  маленькие  собачонки  добры и не укусят даже нищего, только они терпеть
не могут престарелых женщин. Кого ты ищешь у нас, мать моя?
     - Ты  скоро  узнаешь это, - резко ответила Сабина. - Что за шум подняли
вы  тут,  Лентул,  из-за  работы архитектора Понтия! Можно себе представить,
что   делается   там   внутри,   если  могла  остаться  здесь  эта  избушка,
обезобразившая   вход  во  дворец!  Ее  нужно  убрать  отсюда  вместе  с  ее
обитателями.  Прикажи этой бабе провести нас к римскому господину, что живет
здесь.
     Царедворец   исполнил  повеление,  а  Дорида  начала  подозревать,  кто
находится перед нею, и, оправляя платье, сказала с глубоким поклоном:
     - Какая  великая  честь посетила нас, великая госпожа! Уж не супруга ли
ты императора? Если да...
     Сабина  сделала  царедворцу  знак  нетерпеливым  движением  руки, он же
прервал старуху, крикнув ей:
     - Замолчи и покажи нам дорогу!
     Дорида  в этот день не чувствовала в себе обычной бодрости, и ее глаза,
покрасневшие от слез, снова сделались влажными.
     Никто  еще  не  говорил  с  нею таким тоном; однако же ради сына она не
смела  заплатить за это оскорбительное обращение той же монетой, хотя обычно
была остра на язык.
     Она  молча  поплелась  впереди  Сабины  и  довела  ее  до залы муз. Там
выполнение  ее  задачи  принял  на  себя  архитектор  Понтий,  и почтение, с
которым  он  встретил незнакомку, убедило Дориду, что эта женщина, наверное,
и есть сама императрица.
     - Противная  баба,  -  сказала  Сабина,  удаляясь; при этом она пальцем
указала на Дориду, от слуха которой не ускользнули эти слова.
     Этого было слишком много для бедной старухи.
     Растерянная,  она  упала  на  один  из  расставленных  в  зале стульев,
закрыла лицо руками и горько расплакалась.
     Ей  казалось,  что  почва  ис