и собственные инструменты.
     Не  замечая присутствия императора, он со злобой начал швырять молотки,
стеки  и  резцы  то в тот, то в другой сундук и при этом действовал так, как
будто  желал  наказать  эти  невинные  орудия  за  все неприятности, которые
случились с ним самим.
     Наконец ему бросился в глаза бюст Бальбиллы, вылепленный Адрианом.
     Безобразная   карикатура,   над   которой  он  вчера  смеялся,  сегодня
возбудила в нем досаду.
     Он  пристально  смотрел  с  минуту  на  бюст;  кровь в нем закипела, он
внезапно  схватил  с  полки  какой-то  брус и ударил им в карикатуру с такой
яростью,  что  глина  разбилась  вдребезги  и  осколки рассыпались далеко по
мастерской.
     Дикий  шум  за перегородкой художника заставил императора прервать свою
ходьбу и посмотреть, что там творит художник.
     Незамеченный,  он оказался свидетелем этого разрушения. Он не остановил
Поллукса,  но  брови  его сдвинулись от гнева, синяя жила на лбу вздулась, и
под его глазами образовались угрожающие складки.
     Если   бы  этот  великий  мастер  в  искусстве  управлять  государством
услыхал,  что  его  называют  плохим  правителем,  то  это ему было бы легче
перенести, чем видеть, как презирают его произведения.
     Человек,   уверенный   в   том,   что  совершил  великое,  смеется  над
порицанием;  но  кто  не чувствует подобной уверенности, тот имеет основание
бояться   осуждения   и   легко  воспламеняется  ненавистью  к  любому,  кто
произнесет отрицательное суждение.
     Адриан  дрожал  от гнева, и его кулак был сжат, когда он близко подошел
к Поллуксу и спросил его сердитым голосом:
     - Что это значит?
     Ваятель  посмотрел  на  императора  и,  поднимая брус для нового удара,
ответил:
     - Я уничтожаю эту рожу, потому что она сердит меня.
     - Поди  сюда!  -  вскричал  император,  сильной  рукой схватил за пояс,
которым  был  стянут  хитон  Поллукса, и потащил изумленного художника к его
Урании,  выхватил  брус  из  его  правой  руки,  ударом отрубил плечи у едва
оконченной статуи и вскричал, передразнивая голос юноши:
     - Я уничтожаю эту гадость, потому что она меня сердит!
     У художника опустились руки.
     Изумленный,   раздраженный,  он  пристально  посмотрел  на  разрушителя
своего удачного произведения и закричал в лицо:
     - Сумасшедший!  Теперь  довольно!  Еще  один удар, и ты познакомишься с
моими кулаками!
     Адриан  холодно  и  резко  засмеялся,  бросил  брус  к ногам Поллукса и
сказал:
     - Приговор за приговор - это справедливо.
     - Справедливо!  -  вскричал  Поллукс  вне себя. - Твоя жалкая пачкотня,
которую  мой косоглазый ученик сделал бы не хуже тебя, и это тело, созданное
в   торжественную   минуту   вдохновения!   Стыдись!  Но  еще  одно:  ты  не
прикоснешься к моей Урании снова, иначе ты узнаешь...
     - Что?
     - Что  в  Александрии  щадят  седобородых  только  до тех пор, пока они
этого заслуживают.
     Адриан  скрестил  руки  на  груди,  подошел  к Поллуксу совсем близко и
сказал:
     - Осторожней, если жизнь тебе мила!
     Поллукс  отступил,  и вдруг, точно пелена спала с его глаз: он вспомнил
мраморную  статую  императора в Цезареуме в этой же позе. Архитектор Клавдий
Венатор был Адриан, а не кто другой.
     Молодой  художник  побледнел; он опустил голову и, поворачиваясь, чтобы
уйти, сказал тихим голосом:
     - Сильнейший  всегда  прав.  Позволь  мне  уйти.  Я не более как бедный
художник, ты же нечто другое. Теперь я знаю, кто ты: ты император.
     - Да,  я  император,  -  сказал  Адриан,  скрежеща  зубами, - и если ты
считаешь  себя  выше  меня  как художник, то я покажу тебе, кто из нас двоих
воробей и кто орел.
     - В твоей власти уничтожить меня, и я хочу...
     - Единственный  человек,  который  здесь  имеет  право хотеть, это я! -
вскричал  император.  -  И я хочу, чтобы ты больше не входил в этот дворец и
не  попадался  мне  на  глаза, пока я здесь. Что сделать с твоей родней - об
этом  я  подумаю.  Ни  слова больше! Вон, говорю я, и благодари богов, что к
поступкам  незрелых  парней  я  бываю иногда снисходительнее, чем ты в своем
настоящем  приговоре.  Ты  имел  дерзость  осуждать  произведение  человека,
который  выше  тебя,  хотя  знал,  что он вылепил его в часы досуга, шутя, в
два-три  приема. Уходи! Мои рабы совсем разобьют твою статую, потому что она
не  заслуживает  лучшей участи и также потому... как ты выразился? А, знаю -
и потому что она меня сердит!
     Сухой смех раздался вслед уходившему юноше.
     У  входной двери он нашел своего хозяина Папия, который слышал все, что
произошло между ним и императором.
     Войдя к Дориде, Поллукс вскричал:
     - О,  мать,  мать!  Какое  утро и какой вечер! Счастье не что иное, как
порог несчастья.


XI

     В   то   время  как  Поллукс  со  своей  огорченной  матерью  дожидался
возвращения  Эвфориона,  а  Папий  старался  втереться в милость императора,
делая  при  этом  вид,  что  он все еще принимает его за архитектора Клавдия
Венатора,  Элий  Вер,  которого  александрийцы  называли  поддельным Эротом,
претерпел много серьезных испытаний.
     В  послеполуденное  время  он  побывал  у императрицы, чтобы убедить ее
посмотреть  с ним на веселое движение народа, хотя бы сохраняя инкогнито; но
Сабина  была  не  в  духе,  объявила,  что  она  больна,  и уверяла, что шум
волнующейся  толпы  может убить ее. У кого есть такой оживленный рассказчик,
как  Вер,  тому  незачем  подвергать  себя пыли, городским испарениям и реву
толпы.
     Когда  Луцилла  стала  просить  мужа  вспомнить о своем положении и, по
крайней  мере  ночью,  не  смешиваться  с возбужденными толпами, императрица
поручила  ему  осмотреть  все,  что  есть  в празднестве замечательного, и в
особенности  обратить внимание на такие вещи, которые можно встретить только
в Александрии и нельзя встретить в Риме.
     После  захода  солнца  Вер  прежде всего посетил ветеранов двенадцатого
легиона,  бывших  вместе  с ним в походе против нумидийцев, которым он давал
пир в одном трактире как своим добрым старым товарищам.
     Целый  час  он  пил  с  храбрыми  стариками;  затем  оставил  их, чтобы
посмотреть  ночью  на  Канопскую  улицу,  находившуюся в нескольких шагах от
трактира.
     Улица  была  ярко  освещена  факелами  и  лампами,  большие дома позади
колоннад  выделялись  богатейшими  праздничными  украшениями;  только  самый
прекрасный  и  величественный  из  всех  них  был лишен какого бы то ни было
убранства.
     Он принадлежал еврею Аполлодору.
     В  прежние годы из его окон свешивались прекраснейшие ковры, он был так
же  богато  украшен цветами и лампами, как и дома других живших на Канопской
улице   израильтян,   которые  проводили  этот  праздник  вместе  со  своими
согражданами-язычниками  так  весело,  как будто они были склонны чествовать
великого Диониса с не меньшим усердием, чем эти последние.
     У  Аполлодора  были  особые  основания  держаться  на этот раз вдали от
всего,  что  было  связано  с праздничною суетою язычников. Не чувствуя, что
эта  устраненность  может  подвергнуть  его серьезной опасности, он спокойно
оставался   в  своем  убранном  с  княжеским  великолепием  жилище,  которое
казалось  скорее  построенным  для какого-нибудь грека, чем для еврея. Это в
особенности  относилось  к  перистилю  мужской половины дома*, где находился
теперь  Аполлодор.  Картины на стенах и на полу этого прекрасного помещения,
полукрытый  потолок  которого  поддерживался  колоннами  из ценного порфира,
изображали  сцены  любви  Эрота  и  Психеи.  Между  колоннами  стояли  бюсты
величайших  языческих философов, а на заднем плане залы виднелась прекрасная
статуя Платона.
     ______________
     *  Мужская  половина  греческого  дома  (андрон)  состояла из открытого
дворика  (ауле),  окруженного  перистилем,  вокруг которого были расположены
покои.

     Между  портретами,  изображавшими  греков  и  римлян,  был  только один
портрет  еврея, да и то Филона*, чьи выразительные и чистые черты напоминали
знаменитейших из его греческих собратьев по духу.
     ______________
     *  Филон  Александрийский  (20  г.  до  н.э.  - 54 г. н.э.) - известный
еврейский   писатель,   автор  богословских,  исторических,  эстетических  и
аллегорических  сочинений,  сочетавший  платонизм  и  стоицизм  с  еврейским
вероучением.

     В  этой  прекрасной  комнате,  освещенной  серебряными лампами, не было
недостатка  в  удобных  ложах,  и на одном из них возлежал Аполлодор, хорошо
сохранившийся  пятидесятилетний мужчина, и кроткими умными глазами следил за
движениями    статного    престарелого    единоверца,   который,   оживленно
разговаривая,  ходил  взад  и вперед перед ним. При этом руки старца никогда
не  оставались  спокойными.  Он то делал ими быстрые движения, то поглаживал
свою длинную бороду, белую как снег.
     Против   хозяина  дома  сидел  какой-то  сухощавый  молодой  человек  с
бледными,  в  высшей  степени  правильными и изящными чертами лица и черными
как  вороново  крыло  волосами  на  голове  и на подбородке. Взор его темных
огненных  глаз был устремлен вниз. Он водил палкой по мозаичному полу, между
тем  как старик нападал на Аполлодора, изливая на него поток своей горячей и
плавно текущей речи.
     Аполлодор  часто  покачивал  головою  в  ответ  на утверждения старика,
вставляя по временам краткие возражения.
     Можно  было  заметить,  что  слова  старика произвели на него тягостное
впечатление  и что эти два совершенно различных человека ведут спор, который
не  может привести ни к какому удовлетворительному результату. Ибо, хотя оба
говорили  на том же греческом языке и исповедовали одну религию, они во всех
своих  мыслях  и чувствах исходили из воззрений, настолько отличающихся друг
от друга, точно спорящие вышли из совершенно разных общественных кругов.
     Когда  оба  бойца  стоят  так  далеко  друг  от  друга,  то  они только
скрещивают  оружие,  но  дело никогда не доходит до кровавых ран, и не может
быть речи ни о победе, ни о поражении.
     Дом  Аполлодора остался сегодня неукрашенным ради приезда старика и его
племянника.   Рабби  Гамалиил,  прибывший  накануне  из  Палестины  к  своим
александрийским  родственникам,  осуждал  всякое  сношение  с  язычниками и,
наверное,  оставил  бы  дом Аполлодора, если бы последний осмелился украсить
свое  жилище  по  случаю  празднества,  посвященного ложным богам. Племянник
Гамалиила*,   рабби   Бен-Иохай**,   пользовался  славой,  которая  немногим
уступала  славе  его  отца  -  Бен-Акибы***.  В  то время как последний слыл
величайшим  мудрецом  и  истолкователем  законов,  его  первородный  сын был
превосходнейшим   астрологом   и  лучшим  между  евреями  знатоком  движения
небесных светил.
     ______________
     *  Гамалиил  Младший  -  ученый  раввин, при Адриане глава синедриона в
Ямне.
     ** Бен-Иохай - ученый еврей эпохи Адриана.
     ***   Бен-Акиба  -  ученик  Гамалиила,  выдающийся  раввин,  остроумный
толкователь  Галахи, догматической и талмудической части Талмуда. Он признал
главаря  еврейского  восстания Бар-Кохба подлинным Мессией. После подавления
восстания  он  подвергся  пытке, во время которой тело его было разодрано до
костей железными гребнями.

     Принимать   под   своей   кровлей   высокомудрого  старца  Гамалиила  и
знаменитого  сына  великого отца было большой честью для Аполлодора, который
в  часы  досуга  охотно  занимался  учеными предметами, и он сделал все, что
мог, для того, чтобы пребывание в его доме было им приятно.
     Специально  для  них  был  куплен  настоящий  еврейский  повар,  вполне
знакомый  со  всеми  требованиями  израильского закона о кушаньях. Он на все
время  пребывания  гостей  в  доме  должен  был  заменить  прежних греческих
поваров Аполлодора и приготовлять блюда только согласно еврейскому обряду.
     Взрослым   детям   Аполлодора   было  запрещено  во  время  присутствия
знаменитой   четы   приглашать  в  дом  своих  друзей-греков  и  говорить  о
празднике.  Повелевалось  также  избегать  упоминания имен языческих богов в
разговоре; но Аполлодор первый нарушил это предписание.
     Дело  в  том,  что  он  и все его александрийские товарищи по вере и по
общественному   положению  получили  греческое  образование,  чувствовали  и
думали  на  эллинский  лад и оставались евреями только по имени. Хотя вместо
олимпийских  богов  они  и  веровали  в  единого  бога  своих отцов, но этот
единый,  которому  они  поклонялись,  не был уже всемогущим гневным богом их
народа.  Это  был образующий и оживляющий Вселенную дух, известный грекам из
учения Платона.
     Пропасть,  отделявшая  Аполлодора  от  Гамалиила,  расширялась с каждым
часом  их  совместного  пребывания  в  одном  доме,  и натянутость отношений
александрийца  и  мудрецов  Палестины  выросла  до  крайней  степени,  когда
обнаружилось,  что  старый  родственник  привез  своего племянника в Египет,
чтобы посватать за него дочь Аполлодора.
     Но  прекрасная  Йемена  была  менее  всего  расположена  выйти замуж за
серьезного,  строго  правоверного  человека. Отечество ее народа казалось ей
варварской  страной,  молодой  ученый  внушал  ей  страх,  и, кроме того, ее
сердце  не  было свободно. Оно принадлежало сыну алабарха, главы всех евреев
в  Египте;  этот юноша имел лучших лошадей во всем городе, одержал несколько
побед на ипподроме и отличал ее среди всех других девушек.
     Если кому-нибудь она и желала отдать свою руку, так это ему.
     Так  она  объявила и отцу, когда узнала от него о сватовстве Бен-Иохая,
и  Аполлодор,  за  несколько лет перед тем потерявший жену, не имел никакого
желания принуждать свою любимую дочь к этому браку.
     При  мягкой,  примиряющей  натуре  этого  обходительного  человека ему,
конечно,  было очень трудно решительно отказать почтенному старцу, но все же
этот  отказ  нужно  было  произнести когда-нибудь, и настоящий вечер казался
ему как раз подходящим для разрешения этой задачи.
     Он  был  со  своими  гостями.  Его  дочь  находилась  в  доме подруги и
смотрела  оттуда  на  пеструю  праздничную сутолоку, происходившую на улице;
трех  его  сыновей  тоже не было дома; все рабы получили разрешение погулять
до   полуночи;  нельзя  было  ожидать  никакой  помехи;  и,  таким  образом,
Аполлодор,  после  нескольких  теплых  уверений  в своем глубоком уважении к
гостям,  собрался с духом и объявил им, что не может поддерживать сватовство
Бен-Иохая.
     - Моя  дочь,  - говорил он, - слишком привязана к Александрии, для того
чтобы   ее   покинуть,   и   для   моего  молодого  ученого  друга  была  бы
малоподходящей  женой,  так  как,  привыкнув  к  более  свободным  нравам  и
обычаям,  она  едва  ли  чувствовала  бы себя хорошо в доме, где закон отцов
соблюдается  с  большой  строгостью  и  где, следовательно, нет места ни для
какого свободного проявления жизни.
     Гамалиил   дал   александрийцу  высказаться  до  конца,  но  когда  его
племянник  вздумал  возражать  против  сомнений  своего  хозяина,  то старик
прервал  его.  Он  выпрямил  свою  слегка согбенную фигуру и, проведя рукой,
покрытой  синими  жилками  и  мелкими  морщинами,  по  своему  высокому лбу,
сказал:
     - В  войне  моего  народа  с римлянами наш дом подвергся истреблению, и
Бен-Акиба  не  нашел  в  Палестине  ни  одной родственной нам по крови наших
предков  девушки,  которая  показалась  бы  ему  достойною соединиться с его
сыном.  Но до нас в Палестину дошли известия об александрийской ветви нашего
рода  и  о  ее  процветании.  Поэтому  Бен-Акиба послал меня в чужую страну,
чтобы  посватать  для  его  сына дочь своего родича. Кто этот человек, каким
значением пользуются между людьми он и его отец...
     - Я  знаю  это,  -  прервал  его  Аполлодор,  - и никогда ничем не было
оказано моему дому большей чести, нежели вашим посещением.
     - И  однако  же,  - продолжал рабби, - мы вернемся домой ни с чем, и не
исполнится  желание ни твое, ни мое, ни того, кто послал меня, так как, судя
по  тому,  что  я слышал от тебя сейчас, мы должны отказаться от сватовства.
Не   прерывай   меня!   Твоя  Йемена  пренебрегает  обычаем  закрывать  лицо
покрывалом;  правда,  на это лицо приятно смотреть. Ты воспитал ее ум как ум
мужчины,  и  потому  она ищет своих собственных путей. Это, пожалуй, годится
для  гречанки,  но  в  доме Бен-Акибы жена, не имея собственной воли, должна
повиноваться  воле  своего  мужа,  как  судно  рулю, а воля мужа находится в
постоянном  согласии  с  тем,  что повелевает закон, следовать которому вы в
Александрии разучились.
     - Мы  признаем  его  превосходство,  -  возразил  Аполлодор,  - но если
заповеди,  полученные  Моисеем на Синае, и обязательны для всех смертных, то
мудрые  предписания,  данные  для  урегулирования внешней жизни наших отцов,
уже  не  везде  пригодны  для  детей  нашего  времени.  Менее чем где-нибудь
возможно  жить  согласно  этим предписаниям здесь, где мы, оставаясь верными
своей древней религии, все-таки греки между греками.
     - Это  я  вижу,  - сказал Гамалиил. - Даже язык, эту одежду мысли, язык
отцов,  писания, закона вы променяли на другой - вы пожертвовали им в пользу
другого.
     - И ты, и твой племянник - вы оба тоже говорите по-гречески.
     - Да,  но только здесь, потому что язычники, а также ты и твои домашние
не понимают языка Моисея и пророков.
     - Везде,  куда  Великий  Александр  вступил  со  своим оружием, говорят
по-гречески,  и притом разве греческий перевод Священного писания, сделанный
при  помощи  Божией  семьюдесятью  толковниками,  не содержит в себе того же
самого, что и первоначальный еврейский текст? - возразил Аполлодор.
     - Променял  ли  бы  ты  камень  на твоем кольце, вырезанный Бриаксием*,
который  ты  показывал  мне  вчера  с  такой гордостью, на восковой слепок с
этого камня? - спросил Гамалиил.
     ______________
     *  Бриаксий  - греческий скульптор IV века до н.э., создатель одного из
семи чудес света - гробницы Мавзола.

     - Язык  Платона  вовсе  не какой-нибудь пошлый материал; он благороден,
как самый драгоценный сапфир.
     - А  наш язык вышел из собственных уст Всевышнего. Как назовешь ты того
ребенка,  который  пренебрегает  языком  своего отца и слушает только своего
соседа,  сына,  который  для  того, чтобы понять приказания своих родителей,
прибегает к переводчику?
     - Ты  говоришь  о  родителях,  которые  давно уже оставили свою родину.
Предок  не  должен  гневаться  на потомков, говорящих на языке своего нового
отечества, если только они продолжают поступать в духе этого предка.
     - Нужно  жить не только в духе, но и по слову Всевышнего, потому что ни
один  звук  не  раздается  из  его  уст  напрасно.  Чем выше смысл речи, тем
большую  важность  приобретают  слова и слоги. Одна-единственная буква часто
изменяет  смысл фразы. Как беснуются люди там, на улице! Дикий шум проникает
даже  в эту удаленную от нее комнату, и твой сын находит удовольствие в этом
языческом  бесчинстве.  Ты  же  не  прибегаешь  к силе для того, чтобы он не
умножал собою числа безумных рабов удовольствия.
     - Я сам был молод и не считаю греховным разделять общую радость.
     - Скажи  лучше  -  постыдное идолопоклонство почитателей Диониса. Ты со
своими  детьми  принадлежишь к избранному народу Господа только по имени, по
существу же вы язычники!
     - Нет,  отец! - с живостью вскричал Аполлодор. - Совершенно наоборот: в
сердце своем мы - евреи; мы только носим греческое платье.
     - Твое имя - Аполлодор, то есть дар Аполлона.
     - Имя,  выбранное  для  отличия  одного человека от другого. Кому какое
дело до значения слова, если оно звучит приятно?
     - Тебе,  вам,  каждому,  у  кого есть ум! - вскричал рабби. - "Да нужно
ли,  - так рассуждаете вы, - Зенадоту или Гермогену, словом, греку, которого
вы  встречаете  в  бане, тотчас же знать, что богаты