ми  яркого  солнца.  Ясное  небо,  по  которому  тихо
двигались  тонкие  дымки  серебристых облачков, возвышалось куполом над этой
мимолетной  картиной,  которую  она  не  могла  сравнить ни с чем когда-либо
виденным на родине.
     Селена  проспала  недолго,  но,  когда  она, вполне очнувшись, протерла
глаза,  ей показалось, будто сновидение длилось несколько часов. Один фитиль
ее  трехконечного  светильника  погас  и  начадил, а другой уже догорал. Она
быстро  погасила  его  щипцами, висевшими на цепочке, затем подлила масла на
последний еще горевший фитиль и осветила отцовскую спальню.
     Он  еще  не вернулся. Ею овладел сильный страх. Не лишился ли он чувств
от  вина  Понтия?  Или  же  с  ним  сделалось  головокружение на пути домой?
Мысленно  она  видела,  как он, грузный, не в силах встать; может быть, даже
он умирает, лежа на полу.
     Ей  не оставалось выбора. Она должна была идти в залу муз и посмотреть,
что  приключилось  с  отцом,  поднять  его, призвать людей на помощь или же,
если  он  еще  за  ужином,  попытаться  заманить  его домой под каким-нибудь
предлогом.  Тут  все  было  поставлено  на карту: жизнь отца, а с нею пища и
кров для восьми беспомощных существ.
     Декабрьская  ночь  была  сурова.  Пронзительный холодный ветер проникал
сквозь  плохо  закрытое  отверстие в потолке комнаты; поэтому Селена, прежде
чем  отправиться  в  путь,  повязала  голову  платком  и  набросила на плечи
широкую накидку, которую носила покойная мать.
     В  длинном  коридоре,  лежавшем  между  квартирой смотрителя и передней
частью  дворца,  она  прикрывала  левой  рукой маленький светильник, который
несла  в  правой, чтобы он не погас. Пламя, колеблемое сквозным ветром, и ее
собственная  фигура  отражались то здесь, то там на полированной поверхности
темного мрамора.
     Грубые  сандалии,  прикрепленные  шнурками  к ее ногам, будили в пустых
залах  громкое эхо, как только она вступила на каменный пол, и встревоженной
душой  Селены  овладел  страх.  Ее  пальцы, державшие светильник, дрожали, а
сердце  громко  билось,  когда  она, затаив дыхание, проходила через круглую
залу  со  сводом, где, по преданию, Птолемей Эвергет Пузатый* много лет тому
назад  умертвил  своего  собственного  сына  и  где  каждое  громкое дыхание
пробуждало отголоски.
     ______________
     *  Эвергет Пузатый убил не сына своего, а племянника, опекуном которого
был.

     Но  даже  и  в  этой  зале  она не забывала смотреть направо и налево и
искать  глазами  отца.  Она  с облегчением перевела дух, когда заметила, как
луч  света,  который  проникал  сквозь  пазы, образовавшиеся в боковой двери
залы  муз,  преломляясь,  отразился  на  каменном  полу  и  на одной из стен
последней комнаты, лежавшей на ее пути.
     Теперь  она  вступила  в  обширную  залу,  которая  была слабо освещена
лампами,  поставленными  за перегородкой скульптора, и множеством догоравших
свечей.  Они  стояли  в  самом  дальнем  углу залы на столе, составленном из
обрубков дерева и досок, за которым давно уже заснул ее отец.
     Густые   звуки,   выходившие   из   широкой   груди   спящего,  странно
раздававшиеся  среди  обширной пустой залы, пугали Селену. Еще более внушали
ей  страх  темные  длинные  тени  колонн,  стелившиеся  на  ее  пути подобно
преградам.
     Она  остановилась  посреди  залы, прислушиваясь, и в этом странном гуле
скоро узнала хорошо знакомый ей храп.
     Она  немедленно  подбежала  к спящему; она толкала и трясла его, звала,
брызгала  ему  на  лоб холодной водой и называла его самыми нежными именами,
которыми  ее  сестра  Арсиноя обычно подлащивалась к отцу. Так как, несмотря
на  все  это, он даже не шелохнулся, она поднесла свой светильник вплотную к
его  лицу.  Ей показалось теперь, что какая-то синеватая тень разливается по
его  вздувшейся  физиономии,  и она вновь разразилась тем горьким и скорбным
плачем, который за несколько часов перед тем тронул сердце Понтия.
     Между  тем  за  перегородкой,  окружавшей  ваятеля  и  его  возникавшее
произведение,  послышался  шум.  Поллукс  долго  работал  с  удовольствием и
рвением,  но наконец его начал беспокоить храп смотрителя. Тело его музы уже
получило  определенные  формы,  но  за  голову  он  мог приняться только при
дневном свете.
     Художник  опустил  руки;  с той минуты как он перестал отдаваться своей
работе  всем  сердцем  и  всей  мыслью,  он  почувствовал  себя утомленным и
увидел,  что  без натуры он не сладит с драпировкой своей Урании. Поэтому он
придвинул  стул к большому, наполненному гипсом ларю, чтобы, прислонившись к
нему, несколько отдохнуть.
     Но  сон  бежал  от  глаз художника, сильно возбужденного спешной ночной
работой;  и  как  только  Селена  отворила  дверь, он выпрямился и посмотрел
сквозь отверстие между рамами, окружавшими место, где он работал.
     Заметив  высокую закутанную фигуру, в руке которой трепетал светильник,
и  увидев,  что  она  пересекла  обширную  залу  и  вдруг  остановилась,  он
испугался;   но  это  не  помешало  ему  следить  за  каждым  шагом  ночного
привидения  больше  с  любопытством,  чем  со страхом. Когда же Селена стала
осматриваться  и  свет  от  светильника  упал на ее лицо, Поллукс узнал дочь
смотрителя и сейчас же понял, зачем она пришла.
     Ее  напрасные  попытки разбудить отца, конечно, заключали в себе что-то
трогательное,  но  в  то  же время и что-то крайне забавное. Поэтому Поллукс
почувствовал  сильное  желание  засмеяться. Но как только Селена разразилась
горьким  плачем,  он быстро раздвинул две рамы своих ширм, приблизился к ней
и  сперва  тихо,  а  потом  громче  несколько раз произнес ее имя. Когда она
повернула  к  нему голову, он ласково попросил ее не пугаться, потому что он
не  дух,  а  лишь  скромнейший смертный и, как сама она видит, всего-навсего
беспутный,   но  уже  шествующий  по  пути  к  исправлению  сын  привратника
Эвфориона.
     - Это ты, Поллукс? - спросила девушка с изумлением.
     - Я сам. Но что с тобой? Не могу ли я помочь тебе?
     - Мой  бедный отец... он не шевелится... он окоченел... а его лицо... о
вечные боги! - сокрушалась Селена.
     - Кто храпит, тот не умер, - возразил скульптор.
     - Но врач сказал...
     - Да  он вовсе не болен! Понтий только угостил его более крепким вином,
чем  то,  к  которому  он  привык.  Оставь  его  в покое. У него подушка под
головой,  и  он  спит  сладким  сном  младенца.  Когда он уж чересчур громко
затрубил,  я  принялся свистеть, словно канарейка: этим иногда удается унять
храпуна.  Но  скорее  можно  заставить  плясать  вон  тех  каменных муз, чем
разбудить его.
     - Только бы перенести его на постель!
     - Если у тебя есть четверка лошадей под рукою...
     - Ты все такой же нехороший, как был.
     - Несколько  лучше,  Селена.  Тебе только нужно снова привыкнуть к моей
манере  говорить.  На  этот  раз  я хотел лишь сказать, что нам обоим не под
силу унести его.
     - Но что же мне делать? Врач сказал...
     - Оставь  меня  в  покое  со  своим  врачом!  Я  знаю  болезнь, которой
страдает  твой  отец. Она завтра пройдет. У него поболит голова, может быть,
до завтра. Дай ему только выспаться...
     - Здесь так холодно...
     - Так возьми мой плащ и прикрой его.
     - Но тогда ты озябнешь.
     - Я  к  этому  привык.  С  которых  же  это пор Керавн начал возиться с
врачами?
     Селена  рассказала,  какой припадок недавно случился с отцом и до какой
степени   основательны   ее  опасения.  Ваятель  слушал  ее  молча  и  затем
проговорил совсем другим тоном:
     - Это  глубоко огорчает меня. Будем примачивать ему лоб холодной водой.
Пока  не  вернутся рабы, я буду через каждые четверть часа менять компрессы.
Вот  стоит  сосуд,  вот  и  полотенце.  Отлично!  Все готово! Может быть, он
очнется от этого; а если нет, то люди перенесут его к вам.
     - Ах, как это стыдно, стыдно! - вздохнула девушка.
     - Нисколько.  Даже  верховный  жрец  Сераписа*  может  заболеть. Только
предоставь действовать мне.
     ______________
     *  Серапис  -  египетский  бог  усопших  душ,  к  которому обращались с
молитвами об исцелении.

     - Если  он увидит тебя, это снова взволнует его. Он так на тебя сердит,
так сердит!
     - Всемогущий  Зевс!  Какое  же  великое  преступление  я совершил? Боги
прощают  тягчайшие  грехи  мудрецов,  а  человек  не  может извинить шалости
глупого мальчишки!
     - Ты осмеял его.
     - Вместо  отбитой  головы  толстого  Силена*  там у ворот я поставил на
плечи  статуи  глиняную голову, которая была похожа на твоего отца. Это была
моя первая самостоятельная работа.
     ______________
     *  Силен  -  греческий  полубог,  воспитатель Вакха; изображался в виде
пьяного добродушного старого сатира с лысиной и тупым носом.

     - Ты сделал это, чтобы уколоть его.
     - Право, нет, Селена, мне просто хотелось подшутить. Только и всего.
     - Но ведь ты знал, как он обидчив?
     - Да   разве   пятнадцатилетний  повеса  думает  о  последствиях  своей
шалости?  Если  бы  только он отстегал меня по спине, его гнев разразился бы
громом  и  молнией  и воздух очистился бы снова. Но поступить таким образом!
Он  отрезал  ножом лицо моей статуи и медленно растоптал валявшиеся на земле
куски.  Меня он только раз ткнул большим пальцем (я, впрочем, до сих пор это
чувствую),  а  затем  начал  поносить  меня  и моих родителей так жестоко, с
таким горьким презрением...
     - Он  никогда  не  бывает вспыльчив, но обида въедается в его душу, и я
редко видела его таким рассерженным, как в тот раз.
     - Если  бы  он  покончил  со  мною  расчет с глазу на глаз, - продолжал
Поллукс,  -  но при этом присутствовал мой отец. Посыпались горячие слова, к
которым  моя  мать  прибавила  кой-что  от себя, и с тех пор завелась вражда
между  нашими  домами. Меня огорчило больше всего то, что он запретил тебе и
твоим сестрам приходить к нам и играть со мною.
     - Мне это тоже испортило много крови.
     - А  весело  было,  когда  мы наряжались в театральные тряпки или плащи
моего отца!
     - И когда ты лепил нам кукол из глины!
     - Или когда мы изображали Олимпийские игры!
     - Когда мы с малышами играли в школу, я всегда была учительницей.
     - Больше всего хлопот было у тебя с Арсиноей.
     - Как приятно было удить рыбу!
     - Когда  мы  возвращались  домой  с рыбой, мать давала нам муки и изюма
для  стряпни...  А  помнишь  ли ты еще, как я на празднике Адониса остановил
рыжую лошадь нумидийского всадника, когда она понесла?
     - Конь  уже  сбил  с ног Арсиною, а по возвращении домой мать дала тебе
миндальный пирожок.
     - Но  твоя  неблагодарная  сестрица,  вместо  того  чтобы  сказать  мне
спасибо,  принялась  уплетать  его, а мне оставила только крохотный кусочек.
Сделалась  ли  Арсиноя  такой красавицей, какой обещала стать? Два года тому
назад  я  видел  ее  в  последний  раз.  Восемь  месяцев  я  проработал,  не
отрываясь,  для  своего  учителя  в  Птолемиаде  и  даже со своими стариками
виделся лишь по разу в месяц.
     - Мы  тоже  редко выходили из дому, а заходить к вам нам запрещено. Моя
сестра...
     - А очень она красива?
     - Кажется,  очень.  Чуть раздобудет где-нибудь ленту, сейчас же вплетет
ее в волосы, и мужчины на улице смотрят ей вслед. Ей уже шестнадцать лет.
     - Шестнадцать  лет  маленькой Арсиное! Сколько же времени прошло со дня
смерти твоей матери?
     - Четыре года и восемь месяцев.
     - Ты  хорошо помнишь время ее кончины... Да и трудно забыть такую мать!
Она  была  добрая  женщина.  Приветливей  ее  я  никого  не  встречал, и мне
известно,  что  она  пыталась  смягчить твоего отца. Но это ей не удалось, а
потом ее настигла смерть.
     - Да,  -  глухим  голосом  сказала  Селена. - Как только боги могли это
допустить! Они часто злее самых жестоких людей.
     - Бедные твои сестрички и братец!
     Девушка  грустно  кивнула головой, и Поллукс тоже некоторое время стоял
молча и потупившись. Но затем он поднял голову и воскликнул:
     - У меня есть для тебя нечто, что тебя должно порадовать!
     - Меня уже ничто не радует с тех пор, как она умерла.
     - Полно,  полно, - с живостью возразил скульптор. - Я не мог забыть эту
добрую  женщину  и  раз,  в  часы досуга, слепил ее бюст по памяти. Завтра я
принесу его тебе.
     - О!  -  вскричала  Селена,  и  ее  большие  глаза  сверкнули солнечным
блеском.
     - Не правда ли, это радует тебя?
     - Конечно,  очень  радует.  Но если мой отец узнает, что ты подарил мне
изображение...
     - Так он в состоянии уничтожить его?
     - Если  даже  и  не  уничтожит, то, во всяком случае, не потерпит его в
своем доме, как только узнает, что это твоя работа.
     Поллукс  снял  компресс  с  головы  смотрителя,  помочил  его  снова и,
положив опять на лоб спящего, вскричал:
     - Мне  пришла  в голову мысль! Ведь дело идет здесь только о том, чтобы
этот  бюст  напоминал  тебе  по временам черты твоей матери. Нет надобности,
чтобы  голова  стояла  в  вашем жилище. На круглой площадке, которая видна с
вашего  балкона  и  мимо  которой ты можешь проходить, когда захочешь, стоят
бюсты  женщин из дома Птолемеев. Некоторые из них сильно попорчены и требуют
починки.  Я  возьмусь  за восстановление Береники и приделаю ей голову твоей
матери.  Выйдя  из дому, ты можешь смотреть на нее. Это разрешает вопрос, не
правда ли?
     - Да, ты все-таки хороший человек, Поллукс!
     - Разве  я  не  сказал тебе, что начинаю исправляться? Но время, время!
Если я займусь еще Береникой, то мне придется скупиться даже на минуты.
     - Так вернись к своей работе, а примочки я и сама отлично умею делать.
     При  этих  словах  Селена откинула назад материнскую накидку так, чтобы
освободить  руки, и, стройная, бледная, обрамленная красивыми складками этой
изящной накидки, стояла перед художником подобно статуе.
     - Оставайся   так...   вот  так...  не  двигайся!  -  вскричал  Поллукс
изумленной  девушке так громко и горячо, что она испугалась. - Плащ лежит на
твоем  плече  изумительно  свободно. Ради всех богов, не трогай его! Если ты
позволишь  мне  снять с него слепок, то в течение нескольких минут я выиграю
целый  день  работы  для  нашей  Береники.  Примочки  я буду делать во время
перерывов.
     Не  дожидаясь  ответа  Селены,  скульптор  поспешил  за  перегородку  и
вернулся  оттуда  сперва  с  рабочими  лампами,  по  одной  в каждой руке, и
маленьким  инструментом  во рту, а затем с восковой моделью и поставил ее на
край стола, за которым спал смотритель.
     Поллукс  потушил  свечи и стал двигать свои лампы вправо и влево, вверх
и  вниз;  добившись  наконец  удовлетворительного освещения, он опустился на
кресло,  вытянув шею и голову с горбатым носом далеко вперед, словно коршун,
стремящийся  уловить  взором  отдаленную  добычу... потупил глаза, поднял их
снова,  чтобы  уловить  ими что-нибудь новое, а затем надолго устремил их на
слепок.  При  этом  концы его пальцев бегали по поверхности восковой фигуры,
погружались  в  мягкий материал, прикрепляли новые куски к, казалось бы, уже
оформленным  частям, решительными движениями устраняли другие и округляли их
с  лихорадочной  быстротой,  давая  им  новое  назначение.  Движения рук его
казались   судорожными,  но  под  сдвинутыми  бровями  блестели  его  глаза,
серьезные,  сосредоточенные, спокойные и вместе с тем исполненные невыразимо
глубокого одушевления.
     Селена  ни  одним  словом  не  дала  ему  разрешения воспользоваться ее
услугами  в  качестве  натурщицы,  но, казалось, рвение художника передалось
ей,  и  она точно онемела в неподвижной позе. И когда во время работы взгляд
Поллукса  падал  на  нее, то она чувствовала глубокую серьезность, которая в
этот  час  овладела  душой ее веселого товарища. Несколько времени ни он, ни
она  не  открывали  рта.  Наконец  он  отступил от своей модели назад, низко
нагнулся,  быстрым,  пытливым  взглядом посмотрел сперва на Селену, потом на
свою работу и сказал, счищая воск с пальцев и глубоко переводя дух:
     - Так!  Так  оно  должно  быть!  Теперь  я  сделаю  твоему  отцу  новую
примочку, а затем будем продолжать. Если ты устала, можешь двигаться.
     Она  воспользовалась  этим  дозволением  лишь  отчасти, и вскоре работа
началась  снова.  Когда  он стал заботливо оправлять сдвинувшиеся складки ее
плаща,  она  отставила  было  ногу,  чтобы  отступить  назад,  но  он сказал
серьезным  тоном:  "Не  шевелись!"  -  и  она  повиновалась.  Пальцы и стеки
Поллукса  двигались  теперь  с  большим  спокойствием, в его взгляде не было
прежнего напряжения, и он снова начал разговаривать.
     - Ты  очень  бледна,  -  сказал  он.  -  Правда, свет лампы и бессонная
ночь...
     - Я и днем такая же, но я не больна.
     - Я  думал,  что  только  Арсиноя  будет похожа на твою мать, но теперь
нахожу  многие черты ее в твоем лице. Овал ваших лиц одинаков, нос твой, так
же  как  у  нее, составляет почти прямую линию со лбом, твои большие глаза и
изгиб  бровей точно взяты с ее лица; но у тебя рот меньше и изящнее очерчен,
и  вряд  ли  твоя  мать могла завязать волосы позади таким пышным узлом. Мне
кажется также, что твои - светлее...
     - Говорят,  что  в  девушках у нее были еще пышнее, а ребенком она была
такой же белокурой, как и я. Теперь я черноволоса.
     - То,  что  твои  волосы, не будучи курчавыми, мягкими волнами облегают
голову, это тоже от нее.
     - Их легко причесывать.
     - Ты ведь не выше ее?
     - Пожалуй,  что  нет;  но  она  была  полнее  и  потому  казалась  ниже
ростом... Ты скоро кончишь?
     - Ты устала стоять?
     - Не очень.
     - Так  потерпи  немножко...  Глядя  на  тебя,  я  все  больше вспоминаю
минувшие  годы.  Мне  приятно, что в тебе я вижу опять Арсиною. Мне кажется,
как будто время сильно отодвинулось назад. Чувствуешь ли ты то же самое?
     Селена покачала головой.
     - Ты несчастлива?
     - Да.
     - Я  знаю,  что  тебе  приходится  выполнять  обязанности,  тяжелые для
девушки твоих лет.
     - Все идет своим чередом.
     - Нет,  нет,  я  знаю,  что  ты не позволяешь, чтобы все в доме шло как
попало; ты, как мать, заботишься о сестрах и брате.
     - Как мать! - повторила Селена, и ее губы искривились горькой улыбкой.
     - Правда,  материнская  любовь - вещь совершенно особенная, но говорят,
что  твой  отец  и  дети  вполне  основательно  могут быть довольны и твоими
заботами.
     - Может  быть,  маленькие  и  наш  слепой Гелиос, но Арсиноя делает что
хочет.
     - Я  вижу,  ты  ею недовольна. Я по голосу слышу. А прежде ты сама была
живая и веселая, хотя и не такая шалунья, как твоя сестра.
     - Да, прежде.
     - Как  печально  это  звучит!  Однако  же  ты молода, целая жизнь лежит
перед тобой.
     - Какая жизнь?
     - Какая?  -  спросил  ваятель, отнимая свои руки от работы, и, пылающим
взором  глядя  на  прекрасную  бледную  девушку,  с  сердечной  искренностью
вскричал: - Жизнь, которая могла бы быть вся полна счастья и веселой любви!
     Девушка отрицательно покачала головой и спокойно сказала:
     - "Любовь  -  это  радость"  - говорит христианка, которая наблюдает за
нашей  работой в папирусной мастерской, но с тех пор, как умерла мать, я уже
никогда  не  радовалась.  Я  насладилась  всем моим счастьем за один раз - в
детстве.  Теперь  же  я  бываю  рада,  когда  нас  не постигает какое-нибудь
тягчайшее  бедствие.  С  тем,  что приносят мне остальные дни, я примиряюсь,
потому  что не могу ничего изменить! Мое сердце совершенно пусто, и если оно
действительно  способно  чувствовать  что-нибудь, так это страх. Я давно уже
отучилась ждать чего-нибудь хорошего от будущего.
     - Девушка,  девушка!  - вскричал Поллукс. - Что с тобою стало? Впрочем,
я  понимаю  только половину того, что ты говоришь. Каким образом ты попала в
папирусную мастерскую?
     - Не   выдай  меня,  -  тревожно  попросила  Селена.  -  Если