акого  не
бывало. С чужим добром обращались бережней, чем со  своим.  И  стыд  был,  и
совесть была. А нынче? Нынче одно бесстыдство...
     Продолжая брюзжать, он выметает щеткой фарфоровые  осколки  -  нет,  не
выметает, а священнодействует Хуан Непомусено Рохас, верховный жрец разбитой
посуды, если, конечно, не считать самого главного здесь -  хозяина  таверны.
Не раз обрезал он руку, собирая мусор с осколками бокалов и стаканов,  если,
Конечно, не удавалось виновникам, улучив  подходящий  момент,  скрыть  следы
преступления. Ничего не поделаешь: убирает тот, кому это  поручено.  Недаром
ему идут лучшие остатки от  обеда.  Было  бы,  ей-богу,  справедливей  Хуана
Непомусено Рохаса - а именно так звали этого доброго христианина, никогда не
щадившего      свой      желудок,      -      перекрестить      в      Хуана
Не-помню-ужина-также-завтрака-полдника-обеда Рохаса.
     Около десяти  вечера  Анастасиа  возвращалась  из  Конкордии  -  парка,
пользующегося столь же печальной славой, что и чистилище. Прежде  чем  выйти
из парка, она  оправилась  между  деревом  и  какой-то  статуей.  А  мальчик
караулил, чтобы вовремя предупредить о появлении полиции  или  прохожих.  Он
свистел, глядя на звезды, свистел и пританцовывал босыми ногами на сыром  от
ночной росы песке.
     - Чего ногами-то вытворяешь! Слушаешь одно, а  делаешь  другое!  Стоило
мне присесть, как ты начал выплясывать. Свисти, ежели  кто  появится,  а  не
просто так...
     - А чтобы вас никто не слышал, тетенька...
     - Ну и грубиян же ты! Вот грубиянить ты умеешь!
     Направляясь к "Гранаде", мулатка и мальчик медленно проходили по улице,
которая была столь оживленной днем, а теперь - словно пустая скорлупа былого
оживления, и широко открытыми  глазами  поглощали  выставленную  в  витринах
всяческую снедь - черные бобы  в  сухом  растертом  сыре,  обернутые  тонкой
маисовой лепешкой, лепешки  с  маринованными  острыми  овощами  и  листиками
салата, лепешки с  копченой  колбасой,  с  фаршированным  перцем,  бананы  в
сахарной пудре...
     Зажмурила глаза Анастасиа  и,  схватив  мальчугана  за  руку,  поспешно
пересекла улицу, стараясь  как  можно  скорее  уйти  от  освещенных  витрин,
особенно ярко выделявшихся на  фоне  торжественного  мрака  ближнего  собора
святого Франциска. Бежала она от искушения, крепко  зажав  в  своей  старой,
изможденной  руке  холодную  детскую  ручонку.  Маленькие  ножки  мальчугана
шлепали по мокрым  от  ночной  росы  каменным  плитам;  шелестела  на  ветру
потрепанная бумазейная юбка мулатки. Анастасиа не останавливалась,  пока  не
поравнялась с церквушкой святой Клары, расположенной по соседству с огромным
францисканским собором;  здесь  она  перекрестилась  и,  перекрестив  заодно
ребенка,  произнесла  какие-то  таинственные  и  грозные  заклинания  против
богачей,  призывая  в  свидетели  самого  господа  -  в  церкви,  освещенной
масляными лампадами, был виден образ Иисуса с крестом на плече.
     Из "Гранады", к которой они вскоре подошли  -  их  неумолимо  подгоняли
пустые желудки, - доносилась музыка. Быть может, этот косматый дон Непо даст
им чего-нибудь поесть. Подойти к дверям, заглянуть в таверну и пустить в ход
язык - для Анастасии одно мгновение. И снова не смогла она промолчать, снова
сказала то же самое:
     - Сосут и сосут эти гринго!
     - Тише, тетенька, еще арестуют!
     - Это их надо арестовать - за все попойки,  танцульки,  за  музыку  эту
ихнюю... В старое время, еще в Бананере, всегда они кутили... Ох,  лучше  не
вспоминать те годы -  вспомнишь  и  подумаешь:  а  была  ли  я  когда-нибудь
молодой?.. Нет  ничего  горше  в  старости,  как  сомневаться,  была  ли  ты
молодой...
     - Тетенька, хотите, я зайду...
     - Уже говорила тебе, сыночек, говорила...
     Мальчик - маленький, грязный, темнокожий -  покрутился  возле  таверны,
проскользнул в зал и начал  обходить  столики.  Посетителей  было  много,  и
официанты  смотрели  сквозь  пальцы  на  попрошаек,  надеявшихся  выклянчить
монетку, сигарету или что-нибудь съестное.
     Белобрысые гиганты, все более  пьянея,  покупали  газеты  на  испанском
языке  и  водили  носом  по  строкам,  которых  они  не  понимали;  покупали
лотерейные билеты, журналы на  английском  языке,  букеты  фиалок,  жасмина,
камелии, магнолии. Цветы из корзинки, прикрытой  зеленым  мхом,  выкладывала
женщина среднего роста, которая в молодости, должно быть, была  хороша.  Она
заигрывала с солдатами, даже  щипала  их.  "Может,  купят  у  меня  еще",  -
приговаривала она, но это был только предлог.  Женщина  хотела  растормошить
этих мужчин, похожих на целлулоидные куклы, рассчитывая, что  кто-нибудь  из
них загорится и пойдет  с  ней,  с  ней  или  с  девушкой,  которую  она  им
предложит.
     - Есть у меня девица... такой букетик и не приснится!..  Замужняя  тоже
есть... фиалки разве можно  перечесть?..  Пошли,  дон  мистер,  надо  только
добраться до комнатки - здесь недалеко, за углом, в переулке!.. Там для  вас
есть девушка!..
     Анастасиа стерегла корзинку Ниньи Гумер - так звали продавщицу цветов -
всякий раз, когда кто-нибудь из гигантов, дошедший  до  скотского  состояния
после проглоченной спиртной мешанины, вылезал вслед за Ниньей из  таверны  -
полакомиться живым товаром.
     - А почему мистер этот не хочет пойти подальше, на Двадцатую улицу, раз
есть возможность выбрать?.. - спрашивала  цветочница  у  сопровождавшего  их
случайного толмача  -  "американизированного"  земляка,  готового  на  любые
услуги ради хорошей сигареты или глотка дарового виски.
     - Нет, нет, my god {Бог мой (англ.).}, сеньор очень спешит,  -  пояснял
толмач.
     Карауля  корзинку  цветов,  стоявшую  у  ее  ног,   мулатка   Анастасиа
размышляла вслух:
     - И чего это мужчины не любят платить, когда их за нос водят в  течение
часа, - платят же они, если их обманывают  на  протяжении  всей  супружеской
жизни?.. Но хуже всего этим несчастным девицам - нужда заставляет ложиться с
кем попало... Эх!.. Иметь дело с мужчиной, которого не  любишь  или  который
тебе не по нутру?.. Пусть меня лучше черти заберут! Хвастаться не  буду,  но
никогда не жила я с теми,  кого  не  любила!..  Взять  хотя  бы  отца  моего
малыша... Как родился мой мальчуган, я приучила его называть меня тетей -  и
он привык. Никакой матери... тетя - и все... А  каково  несчастным  девицам,
да, впрочем, и этой горлинке цветочнице! Вид у нее такой, будто  и  мухи  не
обидит... Букетики! Букетики!..  А  сама  расставила  ловушки  на  мужчин...
Охотница... а я, значит, сообщница, раз стерегу ее корзинку!..
     И внезапно пинком ноги, обутой в рваную туфлю, она опрокинула корзину с
цветами - камелии, жасмин и фиалки рассыпались по асфальту.
     С электрических проводов срывались капельки ночной росы, сверкавшие при
свете фонарей. А еще выше мерцали бесчисленные звезды.
     Юноша с покатыми плечами, высокий и тощий, очень походил он на бутылку,
остановился поглазеть: что тут произошло?
     -  Бедная  сеньора!  У  вас  упала  корзинка?  Я  помогу  вам   собрать
цветочки...
     - Это не мои, и корзинка не моя... - поспешно сказала мулатка, но юноша
уже бросился подбирать цветы и укладывать их в корзинку.
     - Ах, это корзинка Гумер?.. Как же, только сейчас я ее  узнал...  -  И,
продолжая подбирать букетики фиалок  и  жасмина,  юноша,  дохнув  сен-сеном,
шепнул Анастасии на ухо: - А  вы  не  знаете,  Гумер  уже  достала  "морскую
игуаниту"?
     - Мне она ничего не говорила. Оставила вот  корзинку  постеречь,  а  ее
ветром опрокинуло. Господь вознаградит вас за то, что помогли мне...
     - И похоже, гвоздику она тоже не достала. Как вернется,  напомните  ей,
пусть не забудет для меня гвоздику и "морскую игуаниту".
     Не подавая  вида,  что  поняла  намеки  порочного  юнца,  мулатка  сухо
отрезала:
     - Вернется - скажу...
     - А далеко она отправилась?
     - Не знаю...
     - Передайте ей, пусть поищет меня в "Гранаде". Я  буду  в  баре  или  в
коридорчике возле туалета.
     Анастасиа присела на край тротуара и прислонилась к столбу - так  легче
дожидаться.
     - Упаси нас, господь, от этого омута... - пробормотала  она,  глядя  на
букетик жасмина, напомнивший ей о свадьбах, о первых причастиях и похоронах.
А вот фиалки ни о чем ей  не  говорили;  запах...  будто  запах  тех  духов,
которыми любил обливать себя  один  из  ее  старых  чернокожих  поклонников,
вонючий, как стервятник. - Упаси нас от омута... Ага,  значит,  Гумерсиндита
эта, на вид дамочка дамочкой, а вот,  оказывается,  не  только  охотится  за
мужчинами,  но  и  торгует  "морской  игуанитой".  Почему,  кстати,  так  ее
называют? Маригуана... марихуана?  Игуана,  игуанита  -  ага,  должно  быть,
потому, что она тоже зеленая. Или вот, наверное, почему: когда игуаны дышат,
кажется, что они накурились  марихуаны,  -  тяжело  дышат.  Скользкие,  кожа
искрится на солнце от росы, висят они на сучьях,  как  недозревшие  плоды...
Что за скверный народ пошел!.. Торговать "морской игуанитой", когда можно  с
успехом прожить и на цветы - торговать цветами да женщинами! Ах,  как  ловко
эта Гумер все обстряпала прошлой ночью!.. Да-а, какой-то начальник,  весь  в
галунах, с пьяных глаз решил жевать цветочные  букеты,  чтобы  перегаром  не
разило. Подумать только, двадцать три букетика сжевал один за другим. Уже на
ногах не мог держаться - так надрызгался, - а  все  продолжал  жрать  цветы;
чтоб невеста, дескать, не догадалась, что он вдребезги пьян, хотя, по правде
сказать, от него уже не перегаром, а перегноем  несло.  "Забудь  невесту,  у
меня есть прелестная девица, нежный  цветочек!"  -  ворковала  Нинья  Гумер,
подставляя, как быку, корзинку офицеру, чтобы ему удобнее  было  пожирать  и
гвоздики, и фиалки, и жасмин. Начальничек тут же заснул, так и не  дошло  до
него предложение Ниньи Гумер. А его приятель  с  морковно-красной  рожей  до
слез хохотал над этим цветочным банкетом, хлопал в ладоши, стучал  каблуками
о пол, бил кулаками по столу, а потом все же оплатил эти  пахучие  витамины.
Долгонько его начальника рвало потом лепестками...
     Почесала затылок мулатка. Лучше  не  думать  ни  о  чем,  иначе  совсем
изведешься. Поднялась, похлопала себя обеими руками по окоченевшему  заду  -
хотела согреться да заодно пыль с юбки отряхнуть. Оторвавшись  от  раздумий,
она поглядывала то на корзинку, то на дверь "Гранады" - как там племянничек?
Потянулась, зевнула и снова не удержалась, только на этот раз голос  ее  был
пронзителен, видимо от зевка:
     - Сосут и сосут эти гринго!
     Вдруг ей стало страшно. В полуночной тишине ее слова  отдались  звонким
ударом. Она быстро оглянулась. Никого. Улица  пуста.  Шоферы  спят  в  своих
машинах, будто  мертвые  индейцы,  захороненные  в  стеклянных  урнах.  Лишь
полицейские в желтых плащах с шарфами на шее бродят, точно лунатики.
     Нинья Гумер вернулась, подхватила корзинку и исчезла в  ночи,  даже  не
попрощавшись.  Какая  неблагодарная!  А  может,  она  просто   не   заметила
Анастасию... Впрочем, это и к лучшему: за  соучастие  в  преступлении  могут
притянуть, если узнают, что караулила корзинку,  в  которой  среди  душистых
цветов, видать, была и "морская игуанита".  Хуже  то,  что  Гумер  ушла,  не
выполнив  своего  обещания.  Поэтому-то,  конечно,  и  прикинулась,  что  не
заметила Анастасию. А ведь она просила у Ниньи всего  только  таблетки  хины
против лихорадки. Приступы малярии изводили мулатку после  недавнего  ливня.
Ливня? Да это потоп настоящий  был!  Когда  они  с  мальчонкой  возвращались
домой, будто плыли в воде...
     А в баре пьянчуги продолжали усердно угощать друг друга, тост  следовал
за тостом, и в конце концов чуть не каждый норовил пить  из  бутылки  друга,
когда доходил черед ставить свою бутылку. Подальше,  в  дансинге,  неутомимо
гудела  "Рокола".  Из  светящегося  чрева  огромного  и  ярко  раскрашенного
проигрывателя вырывалась какая-то не то визжащая, не то  верещащая  утробная
музыка, и под эти звуки  извивались  пары,  cheek  to  cheek  {Щека  к  щеке
(англ.).}. Гринго не давали ни одной женщине присесть - разумеется, к вящему
удовольствию дам, не  особо  привлекательных  и  на  других  праздниках  или
домашних вечеринках чаще остававшихся  без  партнера.  Здесь  танцевали  все
женщины: старые и молодые, хорошенькие и безобразные, и  пусть  за  танцы  с
гринго их прозвали "грингухами", что за важность!..
     А кое  у  кого  буги-вуги  кончались  чуть  ли  не  адскими  мучениями.
Протанцевав, они спешили исчезнуть в туалете: от  виски  с  содовой  да  еще
после таких "модерных" танцев здорово достается мочевому пузырю. И не только
мочевому пузырю... поэтому-то, быть может, а может, и без быть  может  столь
дели... эти буги... более дели... к примеру, чем блю... хотя  блюзы  так  же
дели... да, да (обо всем этом щебетали в  дамском  туалете)...  блюзы  более
дели... чем буги, да, да, более дели... катны - кто не согласится с этим? Но
вот буги - более дели... чем блюз, разве можно это отрицать, ведь они  более
дели... катесны...
     -  Ой,  сколько  набрал,  племянничек,  сколько!..  -   с   восхищением
воскликнула Анастасиа, как только мальчик появился в дверях "Гранады", держа
шляпчонку, полную монет. - Ей-ей, тебе больше повезло, чем свояченице, когда
мистер решил съесть у нее цветы...
     - Свояченице? Разве она наша родственница, тетя?
     - Нет, конечно, но, раз она тоже бедная, это все равно что родня...
     По субботам и воскресеньям "Роколу" задвигали в дальний  угол.  Джаз  и
маримба  в  эти  дни  и  ночи  наибольшего  наплыва  людей  гипнотизировали,
электризовали публику. Маримба растягивалась на полу, словно толстая змея  с
ножками. Джаз располагался наверху, как на церковных хорах.  И  с  высот  по
мановению дирижерской палочки - а точнее,  пальца  толстощекого  серафима  с
фосфорическими волосами, творца нового геологического возмущения, -  струны,
дерево и металл оглушали всех шумами, восходящими еще ко временам сотворения
мира, - от грохота каменного обвала до томного стенания  прилива,  замершего
на мгновение в паузе перед отливом. В этом хаосе то слышится  и  рождение  и
гибель каких-то островов, то  воцаряется  немота  силурийских  глубин.  Джаз
подхватывает звуки, разрывает их, сбивает в адском ритме, и они сливаются  в
неистовое  хрипение,  в  завывающий  ураган,  в  остро-пронзительный  свист,
который внезапно обрывается, низвергаясь  в  пропасть  глухого  молчания,  и
только новые, еще  более  дикие,  еще  более  бешеные  столкновения  молекул
огненно-расплавленного  металла   и   конвульсивно   вздрагивающего   дерева
заставляют подняться из бездны новую джазовую  бурю  в  неведомых,  безумных
сочетаниях звуков.
     Два часа  ночи.  Не  хватает  столиков.  Больше  столиков!  Не  хватает
стульев. Больше стульев!  Больше  столиков!  Больше  стульев!  Площадка  для
танцев все сокращается. Больше столиков! Больше стульев! Больше  стульев!  И
все меньше, все меньше площадка для танцев. И все больше и больше  танцующих
пар. Они уже, правда, не танцуют,  а  кружатся,  топчутся  на  одном  месте,
одурманенные алкоголем и табачным дымом, тесно прижавшись, словно  приросшие
друг к другу; они что-то шепчут друг другу, целуют друг друга, ласкают  друг
друга, как первые создания на заре сотворения мира, воплощением которого был
сам джаз. Они уже не танцевали. Не двигались. Не  говорили.  Ощущалось  лишь
дыхание нежных творений. Все сливалось в какую-то туманность: и  этот  буйно
неудержимый разлив пылающей магмы саксофонов, и чокающие лунные  литавры,  и
перекличка  цимбал,  и  жужжание  струн,  и  самодовольный  рокот  рояля,  и
трескотня телеграфных сигналов марак...
     Отовсюду несутся  аплодисменты,  восклицания,  голоса,  смех...  Больше
виски! Больше содовой! Больше джина! Коньяка! Рома! Еще пива! Шампанского!..
     Зал в полутьме. Блюз или танго? Танго... Широко,  свободно  растянулись
аккордеоны, словно  распахнулись  просторы  пампы...  аргентинской  пампы...
пампы, которую можно обнять руками... А за танго следует болеро.
     Все хором, кто знает и кто не знает, подхватывают  слова  болеро  -  не
слова, а "словоблудие", как сказал о них один местный поэт.
     Закончилось болеро, и вслед за оркестром прозвучала маримба. Три  такта
- широких, медленных - отбивает тот, кто играет на басовых.
     Пон!.. Пон!.. Пон!..
     Дон Непо Рохас - так звали его дома и в таверне,  сокращая  полное  имя
Хуан Непомусено Рохас Контрерас,  как  окрещен  он  был  после  рождения,  -
услышав эти глухие  удары,  вздымающиеся  из  глубин  звучащего  деревянного
ящика, благословил аккорды вальса "Три утра уж наступило".  Чудесный  вальс.
Конец работе!
     Непо Рохас кончил работу и собрался идти домой:  весь  мусор  собран  в
ящики  от  продуктов,  которые  выстроились  вдоль  стены.  И  точно   скот,
клейменный тавром, заклеймены эти ящики таинственными словами  -  Калькутта,
Ливерпуль,  Амстердам,  Гонконг,  Шанхай,  Сан-Франциско...  На  скамейке  в
прихожей, через которую снуют служащие, под плащом лежит сумка  с  остатками
пищи: лучшее - для себя, остальное - для  Анастасии.  Больше  всего  мулатке
нравятся сосиски, кусочки курицы  или  куриные  косточки  с  рисом,  остатки
бифштексов по-гамбургски с острым соусом,  жареная  картошка  и  майонез.  А
вообще-то она брала все, иногда даже перепадали откусанные пирожные  для  ее
сопливого мальчишки.
     После первых трех тактов вальса - как  только  прозвучали  все  клавиши
маримбы - гуляки хором запели:

                          Три утра уж наступило...

     А Анастасиа все твердила свое:
     - Сосут и сосут эти гринго!
     Никто ее не слышал, да и сама она не слышала своих слов: голод пчелиным
роем гудел в ее ушах; не слышал их  и  мальчик,  дремавший  возле  двери,  -
голова на руке, служившей ему подушкой, лицо прикрыто шляпчонкой, в  которую
он собирал милостыню; из-под лохмотьев чернели босые грязные ступни.
     Едва услышав звуки вальса, Джон  поднялся  и  подхватил  легкомысленную
креолочку, в голове которой вмещалось больше  кинофильмов,  чем  на  складах
голливудской кинокомпании, и вскоре они затерялись среди пар, танцевавших  и
подпевавших в такт музыке: "Три утра уж наступило..."
     Джон  танцевал  механически  -  слабое  эхо   авиационного   пропеллера
беспрестанно звенело в его ушах, - и  танцевал  он  лишь  ради  того,  чтобы
потанцевать, а креолочка надеялась еще и  завоевать  его;  хотя  нехватки  в
поклонниках она не испытывала - их у нее было больше дюжины, - но это что-то
новое, в нем обнаружила она героя, о котором всегда-всегда мечтала.
     Порой Джону казалось, что креолочка слишком тесно прижимается  к  нему,
однако она, прикрыв черными ресницами  глаза  и  совсем  не  думая  о  своем
флегматичном партнере, всецело  отдалась  мечтам:  она  чувствовала  себя  в
объятиях другого, своего  Джона  -  того,  которого  видела  на  экране.  Ее
антрацитовые волосы, ниспадавшие каскадами, развевались в такт вальса, будто
маятник качался над ее плечами, отсчитывая три часа, которые наступили.  Она
изгибалась, откидывалась назад,  как  только  могла,  ощущая  упругим  телом
пряжку форменного ремня Джона. Пряжку с золотой звездой летчика, В последнем
фильме, который она видела, ее Джон играл роль солдата, раненного на фронте.
Он был божествен!..
     - Как божественна война!.. - задыхаясь, вымолвила она,  а  ее  партнер,
Джон  во  плоти  и  крови,  не  ожидая,  пока  окончится   этот,   казалось,
нескончаемый  вальс,  вдруг  остановился  перед  своим  столиком  и   залпом
опорожнил стопку виски.
     - Джон!.. Джон!.. - пыталась удержать его креолочка, но тот,  опорожнив
свою стопку, стал допивать виски и с соседних столиков.
     Война... война... по ту сторону ночи тропических ресниц... война...
     И опять пьяный...
     - Пьяный, потому что я здешний... будь я иностранец, вы бы сказали, что
я