ру, где сейчас он обнимает Мален, такую  любимую,
близкую, осязаемую,  и  рассказывает  ей  о  днях  и  ночах,  проведенных  в
катакомбах, где нет света  -  лишь  бледные  отблески,  -  а  голос  утекает
ручейком по каменному безмолвию, рассыпаясь эхом, пока не замрет.
     Малена отодвинулась, чтобы рассмотреть его. Невероятно.  Посмотрела  на
него еще раз, и еще более невероятным, сверхъестественным показалось ей  все
это. Нет, это не пассажир с поезда. Не офицер в белой  форме  дорожника.  Не
рабочий,  как  описал  его  Пополука.  Это  странная  личность...   какое-то
сказочное существо... обитатель подземных глубин...
     Она зажмурила глаза и снова очутилась в  его  объятиях.  Она  попросила
рассказать, что он стал делать, добравшись до пещеры.
     - Спал... - ответил Хуан Пабло. - Страшно хотел спать, не  смыкал  глаз
всю ночь - всю ту ночь, в Серропоме, когда меня  выдворила  из  своего  дома
одна особа: "А сейчас я хочу, чтобы ты ушел..."
     Малена мягко закрыла ему рот  рукой,  которую  он  стал  целовать,  как
только в пещеру начал просачиваться свет. А потом боязливо  отстранилась  от
его чудовищных толстых, пышущих жаром губ и упрекнула за то, что он  сейчас,
когда у них так мало времени, вспоминает о всяких пустяках.
     - Совсем не пустяки... - проговорил Хуан Пабло. - Совсем не пустяки. Не
выдвори ты меня из своего дома, я бы погиб!
     - Ты, конечно, прав. Но не говори, что я выдворила тебя, я просила тебя
уйти...
     - Это звучит деликатнее, хотя по существу одно и то же...
     - Какой ты нехороший!
     - Скажи уж лучше - чудовище!
     - Почему чудовище? Ты же  сказал,  что  это  обычное  лицо  рабочего  с
побережья.
     - Верно. А я и буду теперь рабочим на  банановых  плантациях.  Начну  с
самых низов, совсем как эти бедняги, которых съедает малярия.
     - Но вернемся в пещеру...
     - А мы и так в пещере...
     - Насмешник!.. - отозвалась Малена, ударив его  по  руке  с  притворным
возмущением. - Ты же понимаешь, я хочу знать, как ты жил в  пещере  все  это
время - ведь прошел уже почти месяц, и как ты встретился с Кайэтано Дуэнде.
     Отсвет зари белой дымкой рассеивался в подземной  темноте.  Хуан  Пабло
поднял Малену у подножия Арки каменных  кактусов.  Хотя  Кайэтано  Дуэнде  и
охранял вход, было неблагоразумно оставаться здесь, лучше  уйти  подальше  в
боковую галерею, служившую ему убежищем. В этот час из входа уже сеялся свет
мельчайшей пылью сквозь тысячелетние глыбы лавы.  Хуану  Пабло  не  пришлось
описывать, как он здесь жил: она сама могла все увидеть. Отсюда, из галереи,
он, не сходя с места, мог наблюдать на сто с лишним метров вверх  за  входом
со стороны кустарников,  откуда  действительно  его  могли  бы  выследить  и
подкараулить враги. А Путь Водяной змеи известен очень немногим. Поэтому  он
избрал этот закоулок вначале как временное жилье под землей. Проверил запасы
продуктов: оказалось более полусотни маисовых тортилий - точнее,  шестьдесят
четыре, - дюжина маисовых сухих пирогов с  сыром,  пачка  соли,  четвертушка
паточного сахара, несколько ломтей копченого мяса, да еще текомате  -  сосуд
из кокосового ореха с водой. Оказалось, что  нет  спичек,  свечей,  окоте  и
сигарет, он забыл у Пополуки свою домотканую сетку-матате, в которой у  него
были даже сигары. Но мучительно переживал он не столько  отсутствие  табака,
хотя табак беглецу нужнее, чем любой обед, - сколько нехватку свечей, спичек
и окоте. Как же идти дальше по этим глубоким подземным переходам  без  огня:
тьма  -  хоть  глаз  выколи.  Его  охватила  тревога:  теперь  из-за   своей
небрежности он не сможет попасть  в  дальние  галереи,  где  безопаснее.  Он
сложил в угол принесенные вещи и продукты - здесь  уже  будет  не  временная
резиденция, как он предполагал  раньше,  а  обиталище  заживо  погребенного.
Однако более тяжкий удар ждал его впереди. Как-то поднял он текомате  и  тут
же опустил. Воды в текомате хватит очень ненадолго, а  продукты  -  копченое
или соленое мясо, тортильи или маисовая масса - не шли  всухомятку;  хорошо,
если удастся найти подземный родник или реку. Он поднял маленький камешек  и
положил его на видное место: так не собьешься со  счета  дням.  Этот  темный
осколок гравия в его новом календаре соответствовал среде; в понедельник  он
покинул лагерь, был у Малены, а остаток ночи провел в Серропоме, во  вторник
был у Пополуки и провел  там  весь  день,  ночью  ушел  в  пещеры  и  уже  в
подземелье встретил невидимый рассвет среды... Какое это было  число?  Никак
не вспомнить!
     Каждый день, отмеченный первыми десятью камешками, был с чем-то связан:
он стал  соблюдать  строжайший  рацион  копченого  мяса  и  тортилий,  начал
тренировки - учился долго сохранять неподвижность,  много  спал,  постепенно
изучал соседние галереи в лаве и каменные туннели, медленно  продвигаясь  по
переходам, где под ногами поскрипывал  песок,  осторожно  ощупывая  стены  в
поисках воды, напряженно прислушиваясь, не раздастся ли журчанье ручья, стук
капель родника. Он потерял слух в этом безмолвии - высохшем, темном, как его
губы; и снова и снова он прижимался ухом к холодному камню - вдруг донесется
эхо  где-то  упавшей  капельки;  прислушивался  к  отзвукам  своих  шагов  и
торопливо возвращался, боясь потерять ориентировку;  все  скупее  расходовал
воду по мере того, как убывал в текомате ее запас, - он словно вырывал сам у
себя сосуд, чтобы не осушить его одним глотком. Он решил выдерживать  норму:
вначале - пять глотков в день, потом - три, потом - два,  а  потом...  потом
его дыхание отразилось от пустого дна... Ах, тот день... ночь...  знать  бы,
что его ждет!.. Он не разбил текомате, вовремя спохватился - а вдруг все  же
найдет воду, в чем тогда ее держать? Но лучше спрятать  текомате,  убрать  с
глаз  долой!  Спрятать.  Этого  достаточно.  Выиграть  дни.  Поменьше  есть.
Стараться сохранять неподвижность... Да... но зачем выигрывать дни,  если  с
каждым днем ему становится все хуже?..  И  чего  достигнешь  голодом?  Жажда
подстерегала не только в каждом волокне вяленого  мяса,  пропитанного  соком
дикого апельсина с солью; невыносимую жажду вызывали не  только  тортильи  и
пироги с сыром. Мучило другое,  еще  более  страстное  желание.  Оно  еще  в
детстве терзало его, когда он закрывал  глаза,  оно  таилось  под  языком  у
маленького Хуана Пабло - как мираж, перед ним возникали кристаллики  льда  в
воде, в молочно-белом, золотистом, темно-вишневом сиропе; а то ему мерещился
ice-cream {Мороженое (англ.).}, который еще юношей в  Панаме  он  пожирал  с
какой-то чувственной страстью; а то ощущал вкус  прохладного  сока  гуанабы,
скользящего в гортань ароматными зелеными капельками, или  кисловато-сладкой
влаги ананаса, или освежающего т_и_сте - напитка из маисовой муки, сахара  и
ачиоте, оставлявшего под носом багряные усы...
     Глупо сидеть не двигаясь, да  и  жажда  не  давала  покоя.  Он  пытался
собрать в ладони тьму своего убежища и  отправить  ее  в  рот;  отправлял  в
буквальном смысле этого слова, помогая пальцами, как нечто такое, что  можно
в самом деле поглощать, как растаявший гигантский айсберг -  только  айсберг
лавы, что плыл перед  его  воспаленным  взором,  казалось,  что  плыл,  хотя
временами, когда сюда прокрадывался  мерцающий  свет,  видно  было,  что  он
неподвижен.
     Наконец он решился. Нельзя погибать от жажды! Вода там,  там,  наверху,
стоит лишь выйти в кустарники -  и  можно  сосать,  жевать  мокрую  от  росы
траву...
     Но он тут же взял  себя  в  руки...  Идти  днем...  это  значит  самому
отдаться в руки врагов... в руки тех, кто ищет его, живого или мертвого... а
то... а то... а то...  и  это  "а  то"  капелью  слышалось  где-то,  где-то,
где-то...  а  то...  а  то...  а  то...  углубиться  в  подземные  переходы,
заблудиться  и,  не  встретив  нигде  воды,  умереть  от  жажды  в  каменной
западне...
     Нет!  Только  не  в  лабиринт,  нет!  Он  дождется  ночи  и  выйдет  на
поверхность, в кустарники... эх! пошел бы дождь... он бросился бы  ничком  и
ловил бы, глотал дождевые капли...
     Он дрожал... движения его были  неуверенны...  вздрагивали  руки...  он
весь дрожал в ожидании ночи... в ожидании того  момента,  когда  пустятся  в
плавание флоты летучих  мышей...  когда  заблудившиеся  светляки  залетят  в
пещеру, - посвети, прежде чем потухнешь, - залетят кусочками звездного неба,
разбитого, как пиньята - рождественский горшок со сладостями...
     Однажды, будто  в  приступе  безумья,  он  схватил  револьвер,  бумаги,
оставшиеся продукты и широкими шагами двинулся к выходу... Пусть  схватят!..
Пусть убьют! Но только бы дали вначале попить... живому или мертвому... черт
с ними, только бы попить... напиться...
     И тут же проблеск  сознания  заставил  его  отступить  и  искать  иного
выхода... Какого?... По коридорам лавы?..  По  каменным  штрекам?..  Пить...
есть... лабиринт... пить... есть... нет... нет... Так попадают в  ловушку...
Так гибнут в пещерах, умирают от жажды... Нет,  лучше  -  наверх!  Наверх!..
Живым или мертвым... живым или мертвым... но наверх!..

XV

     - Я уже был готов на все... - продолжал Мондрагон, - готов был сдаться,
готов был идти на смерть, словом - на все что угодно, лишь бы  не  погибнуть
от жажды... как вдруг встретил Кайэтано Дуэнде...
     Оба с чувством признательности вспомнили Дуэнде и невольно посмотрели в
сторону выхода, где-то там караулил старик, качающийся взад и вперед, словно
колокол.
     - Но... - в раздумье произнес Хуан Пабло, - лучше уйдем отсюда. В  моем
убежище мы сможем устроиться с большим комфортом...  -  Последние  слова  он
произнес с гримасой, которая должна  была  обозначать  улыбку.  -  Не  стоит
рисковать...
     Неузнаваем стал Мондрагон. Чем больше  на  него  смотрела  Малена,  тем
меньше верила в то, что эта маска цвета копченого мяса, с толстыми губами  и
большими торчащими ушами, это  печальное  существо,  с  виду  беспомощное  и
кроткое, точно раненое животное, было Хуаном Пабло - с худым лицом,  тонкими
губами, Хуаном Пабло, которого  она  знала  раньше.  От  его  прежнего  лица
остался лишь пунктир меловых зубов, обнажавшихся, когда он говорил.
     Малена сказала ему об этом, а он предложил... вытащить зубы...
     - Поклянись, что не сделаешь этого!.. - закричала она и схватила его за
руку, умоляя, чтобы он взглянул ей в лицо своими заплывшими глазами. Они шли
к его убежищу.
     Он молча посмотрел на нее, попытался улыбнуться, поцеловал ее и сказал,
что это  была  только  шутка.  Прежде  ей  хотелось  побольше  света,  чтобы
рассмотреть Хуана Пабло, теперь же она инстинктивно закрывала глаза  и  даже
вздрагивала всякий раз, когда ее целовало это чудовище...
     - Я боюсь... - проговорила она, ах... если бы она могла сказать  ему  о
своих ощущениях, когда, зажмурив глаза, отвечала на поцелуи. - Ты ведь готов
на все, даже согласился обезобразить лицо, лишь бы спасти свою шкуру...
     - Шкуру - нет!.. - возмущенно прервал  ее  Хуан  Пабло.  -  Вот  это...
это... что называется шкурой... - Он яростно рванул пальцами,  как  клещами,
кожу на левой руке. - То, что называется шкурой, - нет! Я  хочу  спасти  мои
идеи. И ради моих идей я готов пожертвовать не только зубами, но и глазами!
     Они подошли к убежищу, - к счастью, здесь было темнее, - Хуан Пабло нес
в руке сумку со съестными припасами, которую Дуэнде притащил на  спине.  Они
позовут его перекусить попозже, а пока он, как часовой, должен оставаться на
посту. Они устроились возле гигантской глыбы, прикрывавшей своей тенью  вход
в убежище. Малена, не выпуская руки Хуана Пабло,  трепещущая,  счастливая  -
она его почти не видела, -  засуетилась,  раскладывая  хлеб,  ломтики  сыра,
галеты, поставила бутылку пива, мясные  консервы,  сардины  и  металлические
стаканчики. Хуан Пабло прикасался к ней в ритм ее  движениям.  Внезапно  его
рука коснулась ее упругой груди, когда Малена  наклонилась,  чтобы  передать
ему финик, из губ в губы. Его словно током ударило...
     Она обернулась и взглянула  туда,  куда  указывал  Хуан  Пабло,  -  его
каменный календарь, двадцать с лишним камешков, которые он  выложил  в  ряд,
пока жажда, доводившая до исступления, не заставила его бросить  счет  дням;
места, по которым он расхаживал долгие часы напролет, разговаривая вслух сам
с  собой;  когда  ему  казалось,  что  он  немеет,  он  говорил,  говорил  и
прислушивался к собственному голосу, желая удостовериться, не оглох ли он  в
этой гнетущей тишине; и то место, неподалеку отсюда, где он  впервые  увидел
Кайэтано Дуэнде...
     - Я не мог понять, кто это: живое  создание  или  каменный  человек,  с
которого снято волшебное заклятие. И, признаться, вначале я даже перепугался
- а вдруг это мираж, вызванный мучившей меня жаждой? Мне представилось,  что
я схожу с ума и  мне  мерещится  фигура  старика  с  текомате  на  плече.  Я
набросился на него, выхватил текомате, зубами вырвал пробку и пил,  пил,  не
переводя дыхания. И лишь по мере того, как в гортани погасал ужасающий сухой
треск барабанов смерти, в сердце возрождался страх  -  я  вспомнил  о  своих
преследователях, и ощущение животного счастья улетучилось...
     Малена наполнила стакан, он отпил несколько глотков  пива  и  продолжал
рассказывать о встрече с этим чуть ли не фантастическим существом,  которому
он даже хотел целовать руки.
     - Наконец тот, кого я считал привидением, обратился ко мне. И я  понял,
что он, как и я, из плоти  и  крови.  Оказывается,  уже  много  дней  он  по
поручению Пополуки разыскивал меня. "Но откуда Пополука узнал, что я здесь?"
- в тревоге спросил я его. "Очень просто, - ответил он, - ты же  просил  его
раздобыть побольше свечей, лучин окоте, спичек, сигарет и несколько сигар, -
и все это забыл у него. Он заметил сверток только на следующий день,  позвал
меня и сказал: "Я  подозреваю,  что  некий  человек  заблудился  где-то  под
землей, меня очень тревожит эта мысль... Пойди, выведи его оттуда,  кум.  Ты
же знаешь все черные моря мрака, и бог не забудет твое доброе  дело.  Я  так
думаю, потому что  он  оставил  у  меня  сверток  со  всякой  всячиной  -  и
светильники, и курево..." "Твое слово, кум, - для меня закон, - ответил я. -
Пойду поищу. Я тоже не смогу спать спокойно, зная,  что  где-то  под  землей
блуждает  человек,  и  не  такой  уж  я  бесчувственный,  чтобы  отказать  в
помощи..." И пошел на выручку!"
     - Какое счастье, что он тебя нашел! - радостно воскликнула Малена;  она
поднялась и налила ему еще пива. - Пополука знал о наших отношениях.  В  тот
день, когда он передал мне твою записку, я хотела объяснить ему все,  просто
хотела  излить  душу,  но  он  не  пожелал  меня  выслушать.   Только   раз,
один-единственный раз, мы были вместе  на  Серро-Вертикаль,  и  он  нас  там
видел. И все понял...
     Голос Малены прервался, зато откуда-то из глубины души поднялся  другой
- голос сердца, который воскресил в памяти счастливые мгновения, тонувшие  в
молчании неба, что столь не похоже на молчание подземелья;  свидетелем  этих
мгновений было лишь одиночество Тихого океана, распростершегося на горизонте
далекой, недосягаемой мечтой.
     - Мне даже кажется,  что  я  слышу  твой  голос  на  Серро-Вертикаль...
Помнишь... Ты декламировал?.. Или импровизировал?..

                       Как хочу я умчаться
                       в открытое море
                       и не мыслю сюда возвращаться.

                       Как хочу я, зажмурив глаза,
                       слышать возгласы радости ль, горя:
                       - Он погиб!.. - и не выдать себя!

                       Как хочу улететь я стрелой,
                       затерявшись в дали морской!

     - Это мысль беглеца, тебе не кажется?.. Я хотел бежать от самого  себя,
бежать от действительности...
     - Или от того, чего уже нельзя было избежать, поскольку тебя  связывало
слово... - колко заметила Малена; она  не  могла  подавить  в  себе  вспышку
раздражения, вызванную, впрочем, не им, а самими событиями. -  Как  все  это
глупо  запуталось!  Какая  бестолковщина!..  Можно  подумать,  что   заговор
готовили те люди, которые хотели его провала!
     - С отчаяния люди идут на все...
     - Если так объяснять...
     - Тебя, к счастью, не задело...
     - Зато ты оказался под ударом...
     - И не потому, что я был согласен с  планом  покушения,  -  прервал  ее
Мондрагон. - Я имел дело с людьми, которые не понимали, что мало покончить с
одним _Зверем_, - необходимо поднять весь народ, чтобы изменить все в корне.
Я неточно выразился, что они не понимали; как раз они все отлично понимали и
даже чересчур много, для них не было тайной, что народное восстание им также
грозит кое-чем, оно может ударить по их интересам...
     - Зачем же ты сам влез в это дело?..  Прости  меня,  говорить  об  этом
сейчас поздно и даже глупо, однако ничего иного не  остается,  как  задавать
тебе вопросы, те же самые вопросы... Почему?..
     -  Почемууууу...  -  покачивая  головой,  протянул  он,  и  это   слово
прозвучало, как скорбный вопрос. - Я и сам не знаю...
     - Ты даже взялся вести грузовик, который должен был в момент  покушения
пересечь дорогу президентскому автомобилю!.. - сказала она грустно и нежно.
     - Черт возьми! Ну, я-то один, а у остальных  -  дети,  сестры,  братья,
семьи. Я один, и, кроме того, я был абсолютно уверен в успехе... А на всякий
случай, - доверительно добавил  он,  -  я  собирался  захватить  с  собой  в
грузовик  оружие,  чтобы  ликвидировать   диктатора,   если   он   останется
невредимым, - я же хорошо стреляю...  А  потом...  -  Он  сжал  ее  руки  и,
изобразив некое подобие лукавой улыбки, сказал: - Знала бы  ты,  как  я  был
всем этим захвачен...
     - Представляю себе.
     - Как охотник, который готовит  ружья  и  патроны,  собираясь  идти  на
_зверя_...
     - О! Сумасшедший!
     - Скажи громко: "О!.." Один только звук... "о"... Ну, скажи скорее!
     - О!..
     - O...O...O...O...
     - О...о...о...о!.. - повторяла Малена, и ее  голос  заполнял  подземные
своды, и повсюду  раскатывался  этот  круглый  гласный  звук:  оооооООООО!..
оооооООООО!..
     - Представь себе, Мален, что это эхо - автомобильные колеса и  что  все
эти колеса, все эти авто  движутся  вдоль  длинной  авениды,  вливающейся  в
тенистый бульвар, что ведет к зоосаду. Представь себе  также,  что  на  этой
улице находится такой скромный и неприметный человек, как  я.  В  тот  самый
момент, в пять часов пополудни, на своем бронированном автомобиле  проезжает
"беспредельно   могущественный",   "беспримерно   мудрый",   "безукоризненно
справедливый",  "безупречно  честный",  откинувшись  на  заднем  сиденье,  с
собачкой породы чиуауа на коленях, сверкая рубином на мизинце, воткнув в рот
длинный  янтарный  мундштук  с  зажженной  сигаретой.  На  каждом  углу,   у
магазинов, у кинотеатров, отовсюду глазеет публика. Что  происходит?  Почему
этот сапожник  бросил  недоделанную  работу,  а  музыканты  забыли  о  своей
маримбе, почему владелец мебельной мастерской оставил своих клиентов, бармен
из клуба спешит натянуть шляпу,  пономарь  -  закрыть  церковь,  нотариус  -
расписаться в документе, врач - снять халат и выйти, находившиеся в  отпуске
офицеры и полицейские застыли как в строю по  команде  "смирно"...  какие-то
учителя, какие-то дорожники... Что они все тут  делают?..  Почему  собралась
такая пестрая толпа в этот час, на этой улице?..
     - Да, в самом деле... - задумавшись, прервала  она,  -  но  я  пока  не
догадываюсь, к чему ты клонишь...
     - А вот к чему... Среди этой толпы очутился и  я,  сгорая  от  стыда  и
унижения, взбешенный тем, что, оказавшись случайно  здесь,  я  как  бы  стал
частицей этой  когорты,  которая  за  жалованье  или  за  подачки  вынуждена
присутствовать на Центральной авениде и охранять  жизнь  "верховной  особы".
Мне стало так противно, что, желая очисти