вдруг на воротничке  обнаруживают  написанные  неуверенным  почерком
буквы... имена: _Роса Гавидиа, Малена Табай, Серропом_.
     - Вы правы, капитан, - согласился  лавочник,  -  действительно,  всякий
раз, что бы ни произошло, на военных сваливают  вину.  То,  видите  ли,  они
недосмотрели, то чуть ли не сами являются соучастниками... но  что  касается
истории с падре Феррусихфридо...
     - Как хорошо он запомнил это имечко! - воскликнул учитель.
     - Он был моим соседом и моим клиентом. Ведь всем известно... Однако  по
поводу истории с падре Феррусихфридо Феху - я даже знаю его  фамилию,  хотя,
быть может, учителю это тоже покажется странным, - не следует  беспокоиться,
капитан. Все это, как утверждают, произошло на границе.
     - Странно, - опять вмешался Хувентино, - об этом не сообщали ни газеты,
ни радио...
     - Ну, вы меня развеселили! -  воскликнул  лавочник.  -  Газеты,  радио?
Сразу видно, что вы, учитель, еще молоды, хотя  на  вид  вам  лет  немало  -
видно, алкоголь состарил!
     - Мексиканское радио, Пьедрасанта! Я говорю о мексиканском  радио!..  -
зло откликнулся Родригес. - Коль скоро здесь нельзя говорить...
     - Вполне резонно... - Каркамо  увидел  поддержку  в  словах  учителя  -
поддержку и проблеск надежды.
     - Более чем резонно! - подтвердил учитель. - Потому  как,  если  Пьедра
был прав, утверждая...
     - Я, сеньор, не утверждаю, я повторяю...
     - И хорошо, что повторяете. Вполне естественно, что мексиканское  радио
- а я слушаю его каждую ночь - непременно передало  бы  сообщение  об  этом.
Речь идет об их соотечественнике, о священнике и... о преступлении, ведь они
так любят скандалы и сенсации... а тут готовое блюдо...
     В этот момент в дверях показался неожиданный посетитель,  которого  все
мгновенно узнали.
     Лавочник, стоявший спиной к двери, услышав шаги, обернулся и  с  трудом
скрыл свое недовольство. Во всяком случае, ему удалось скрыть свое раздраже-
ние лучше, чем капитану Каркамо -  свою  радость.  В  таверну  вошел  Андрес
Медина, товарищ детских лет капитана, после долгих-долгих  лет  разлуки  они
встретились на траурной церемонии в доме парикмахера, а потом Андрес  исчез,
и с тех пор капитан его не видел.
     Пьедрасанта подошел к стойке и, ловко орудуя  бутылками,  налил  стопку
вошедшему, - таким образом он надеялся обезоружить и  нейтрализовать  своего
врага, но все планы лавочника лопнули, хотя он  и  успел  шепнуть  капитану:
"Это коммунист!.. Это коммунист!.."
     Каркамо едва не воскликнул:
     - Андрей! Андрей!
     Но сдержался и, пожимая руку вошедшего, как незнакомому,  даже  опустил
глаза.
     - Выпейте стопочку с нами, - пригласил его Каркамо.
     - Я ничего не  пью,  спасибо...  сюда  я  зашел  свести  счеты  с  этим
сволочным лавочником...
     Пьедрасанта, сочтя благоразумным укрыться за стойкой, сделал  вид,  что
ничего не слышит, однако Медина повторил громко:
     - Это я вам говорю, мерзавец!
     И он двинулся на Пьедрасанту. Хувентино хотел было взять его под руку и
удержать, но Медина с такой силой рванулся вперед, что чуть не оставил рукав
в руках учителя, и схватил стул. Если бы Пьедрасанта не  успел  выскочить  в
заднюю комнатку, то Медина расколол бы его голову, как арбуз.
     - Свинячий окорок, хоть бы что-то мужское в тебе было!.. - Лицо  Медины
пожелтело, словно у него был приступ желтухи.
     Желтый-прежелтый, он метался по комнате, как зверь в  клетке,  пока  не
появился какой-то мужчина, по-видимому помощник Пьедрасанты.
     Увидев его, Медина закричал:
     - А ну, позови этого труса! Пусть он не прячется за  юбку  жены!  Пусть
еще раз попробует сказать, что я коммунист!
     - Успокойся, Андрей! Что случилось? - наклонившись к  нему,  вполголоса
быстро  проговорил  капитан  Каркамо,  тогда  как  учитель  разговаривал   с
помощником Пьедрасанты.
     - А вот что... Этот сукин  сын  присутствовал  при  том,  как  подожгли
сарабанду евангелистов-янки - правда, в той сарабанде никто не танцевал, там
проповедовали всякую чушь. Разве это не чушь -  разглагольствовать  о  боге,
когда  мы  умираем  от  дизентерии  и  малярии,  от   истощения?..   Слепые,
туберкулезные, увечные... И не только мы, но и наши жены и дети...
     - Ладно, не ораторствуй. Мне нужно срочно поговорить с тобой.
     - Я тебя тоже искал... - успел вымолвить Медина  до  того,  как  к  ним
подошел учитель и предупредил:
     -  Уходите,  не  теряйте  времени!  Уходите!..  Я  узнал  только   что:
Пьедрасанта побежал звать полицию...
     С улицы уже слышались чьи-то торопливые шаги, какие-то  дробные  удары,
свистки. Все ждали в молчании.
     Учитель, который пошел было к двери, вернулся.
     - Ушел... Успел вовремя...
     - Что ж, подходящий предлог, - капитан повысил голос, - хороший  повод,
чтобы перейти от пива к рому.  Две  стопки  рома,  -  заказал  он  помощнику
Пьедрасанты, но тут же поправился:
     - Только одну. Сеньор не пьет. И принесите чего-нибудь пожевать -  сыра
или, пожалуй, оливок.
     Лавочник возвратился в сопровождении судьи.
     - Закономерно, - говорил судья, - мы дадим  ход  вашему  заявлению.  Но
дело вот какое, следует уточнить... м-да... либо привлекать по  обвинению  в
том, что он  коммунист,  либо  по  обвинению  в  том,  что  он  поджигатель,
что-нибудь одно, два обвинения сразу  -  это  невозможно...  -  Пьедрасанта,
выкатив глаза, смотрел на плюгавого, похожего на  мышь  судью,  который  все
тянулся и тянулся вверх, даже привстал  на  цыпочки,  как  будто  это  могло
придать больший вес его словам: - Именно так, либо по обвинению в  том,  что
он коммунист, либо в том, что  он  поджигатель.  Выбирайте  сами.  Какое  из
обвинений вы намерены выдвинуть?..
     - Оба, сеньор лиценциат...
     - Оба нельзя...
     - Почему нельзя? Если он виноват и в том, и в другом?
     -  Вы  утверждаете,  что  священник  призывал   поджечь   евангелистов,
следовательно, он был в числе поджигателей, которые действовали во имя своей
веры, под влиянием религиозного фанатизма, так какой же он тогда  коммунист?
Не может быть, Пьедрасанта, не может быть!
     - Раз так, то я обвиняю его в том, что он коммунист...
     - А доказательства?
     - Пожар, сеньор лицеи... пожар! Вам этого мало?
     - Нет, Пьедрасанта! Пожар, как я  уже  отмечал,  был  делом  католиков,
которых подстрекал мексиканский священник!
     - Но некоторые утверждают, что как раз Компания приказала поджечь...  -
проворчал лавочник, - кто их поймет...
     - Это уже глупость...
     - Не такая уж глупость, как вы думаете.  Кому-то  понадобился  предлог,
чтобы выслать падре, и пожар...
     - Мы опять кружим на одном месте. Не принимая в расчет  ваше  последнее
утверждение,  которое,  по  моему  мнению,  является  неоспоримой  выдумкой,
предположим,  что  в  самом  деле  действовала  Компания.  В  таком   случае
целесообразнее было бы использовать служащих Компании, а не коммунистов.
     - Хорошо, тогда кто же этот человек?..
     - Об этом я вас и спрашиваю. Несомненно, поджигатель. Вы  слышали,  как
он подстрекал народ, вы выступили против него, и вот следствие: этот человек
пришел к вам сюда, в ваше заведение, чтобы оскорбить вас. В совокупности все
это может представить  собой  состав  преступления,  чрезвычайно  серьезного
преступления. И зачем же  придумывать  что-то  еще?  Зачем  еще  утверждать,
например, что он коммунист?
     - Как раз это-то и важно... Тогда его расстреляют...
     - Точно так же, как и за участие в поджоге...
     - Тогда мне безразлично. Обвиняю его как поджигателя...
     - Ну и злое же у вас сердце... - запротестовал Родригес,  вмешавшись  в
разговор. - Если меня вызовут в качестве свидетеля, я могу подтвердить,  что
именно сказал этот человек. Имейте в виду, я там был, я  был  очевидцем.  Он
сказал что-то вроде следующего: "Ребята, пошли посмотрим, как горит!.."
     Пока Пьедрасанта спорил с учителем, судья подошел к капитану Каркамо.
     -  Такие  страсти  бушуют  здесь,  что  я  вас  даже  не  узнал  и   не
поздоровался. Да и военные так странно выглядят в штатском!
     Они обменялись рукопожатиями, и судья, улучив момент, тихонько  спросил
у капитана:
     - Ну, как прошла прогулочка с падре?
     - Приказ есть приказ... - сухо  оборвал  его  офицер;  ему  было  очень
неприятно, что судья напомнил о  его  роли  палача,  исполнителя  приговора,
находящегося на службе... кто знает - чьей...
     - Отлично! Отлично!..  -  воскликнул  судья,  потирая  от  удовольствия
пухлые руки; он даже счел нужным вмешаться  в  спор  лавочника  с  учителем,
многозначительно пообещав: - Что касается беглеца, Пьедрасанта, то рано  или
поздно мы его выловим. Я полагаю, не сегодня-завтра будет объявлено  осадное
положение в республике, по всей территории республики...
     - Так и будет. -  Лавочник  понемногу  начал  приходить  в  себя  после
пережитых страхов. - Наш судья - прорицатель, если говорит, значит...
     -  ...получил  известия  от  Компании...  -  ввернул  Хувентино,  голос
которого после столкновения с лавочником стал еще более хриплым.
     - От тех друзей, которых я имею в Компании... - поправил его  судья,  -
все, что они знают, мне передают - и они, кстати, утверждают,  что  всеобщая
забастовка неизбежна...
     - А вы не думаете, что можно было бы  уладить  все  без  забастовки?  -
спросил лавочник,  к  которому  вернулось  не  только  самообладание,  но  и
уверенность в  том,  что  его  имущество  останется  неприкосновенным,  хотя
несколько минут назад, - когда явился этот тип, и грозил убить  его,  и,  по
всей вероятности, собирался поджечь дом, - он не на шутку перепугался.
     - Такое мнение существует и в Компании. Я могу сказать  это,  поскольку
недавно завтракал с одним из ее управляющих. Все считают, что  правительство
огнем подавит мятежные очаги, как уже было сделано в  порту  и  в  Бананере.
Срезать любую голову, которая поднимется.  И,  по  моему  убеждению,  первая
голова слетит с плеч здесь. Не знаю, слыхали ли  вы  о  некоем  Табио  Сане,
которого мы здесь поджидаем. Авторучка, которую мне подарил мистер  Ферролс,
полна чернил, чтобы подписать смертный приговор этому самому Табио Сану.
     - Не забудьте, сеньор судья, что этого человека ждет также и  народ,  -
прохрипел Родригес с подчеркнуто невозмутимым  видом,  -  и  не  один,  два,
три... не пять, не сто и не тысяча - а тысячи рабочих пойдут  встречать  его
на станцию...
     - Извините... - подошел  лавочник.  -  Я  хочу  узнать,  не  желает  ли
кто-нибудь выпить еще. Моя жена прислала мне из столицы бутылочку  испанской
анисовой, самой настоящей. Как думаете, может, откроем?
     - Для меня анис чересчур сладок. Такие напитки не для меня... Пьешь их,
когда колики мучают...
     - Сеньору судье нравится, конечно, настоящий scotch {Шотландское  виски
(англ.).}, - проронил капитан Каркамо, который  до  сих  пор  не  вступал  в
разговор и был как бы в стороне от всего происходящего.
     - Мы пили его с друзьями из Компании.  Что  за  букет!  Однако  это  не
значит, что я пренебрегаю вниманием и резервами нашего друга Пьедрасанты.  Я
предпочел бы пиво со льда.
     - И нам, - сказал Каркамо, забыв, что учитель не пьет, - тоже холодного
пива.
     - Мне ничего не надо... - возразил Хувентино; капитан обернулся к нему:
     - Я совсем забыл, все время подвергаю вас искушению. Не подумайте,  что
я хочу вас соблазнить. Да, кстати, можно ли спросить, чем вас вылечили?
     - Грязью...
     - То есть как это? - заинтересовался судья.
     - Да, сделали какую-то смесь из грязи и воды, ничего больше, и  разлили
в четыре бутылочки. Затем подождали, пока  грязь  не  начала  тухнуть  и  не
приобрела  какой-то  странный  темный  цвет,  не  то  зеленоватый,   не   то
кофейный...
     - И все это вы  должны  были  выпить?  -  нервно  спросил  капитан,  не
замечая, что ерзает на стуле.
     - Да, в течение двадцати дней пришлось пить эту жидкость...
     - Это ему сделала, - пояснил Пьедрасанта,  -  мать  того  сумасбродного
мулата Хуамбо.
     - У нее доброе сердце!.. - воскликнул Хувентино.
     - Доброе - нет! Она вынуждена была это сделать, потому что вы, учитель,
стали пить из-за Тобы. Но это старая история. А сейчас я пойду  за  пивом  -
пиво для судьи, пиво для  капитана  и...  для  меня.  Я  тоже  выпью  пивка,
посмотрим, как оно пойдет после всех треволнений. И поговорим о забастовке и
об этом Табио Сане,  которого,  сдается  мне,  я  знавал  в  былые  времена.
Когда-то, давным-давно, он работал здесь на  плантациях.  Помнится,  у  него
были выпученные глаза, чуть не выскакивали из орбит,  лицо  в  шрамах,  губы
толстые и отвисшие уши, будто от слоновой болезни. Его легко узнать.
     - С такими приметами... - рассмеялся учитель.
     - Да, я бы признал его! - вспылил лавочник.
     - Еще бы, я думаю! - сказал учитель. - Но только по таким  приметам,  о
которых говорил здесь Пьедрасанта, рабочего  лидера  не  узнать.  Я  слышал,
наоборот, он худощавый, с узким лицом, глаза глубоко и  близко  посажены,  а
зубы белые, словно меловые. А кроме всего прочего,  не  придется  опознавать
его по приметам: на этот раз  он  приезжает  под  своим  именем,  совершенно
открыто - как Табио Сан...

     На чердак церкви забралась ватага  мальчишек  во  главе  с  Боби  (Боби
Мейкер Томпсон, внук президента "Тропикаль платанеры",  все  еще  гостил  на
вакациях в доме миллионеров Лусеро); они  вскарабкались  по  давно  забытым,
шатавшимся  подмосткам,  похожим  на   скелет   какого-то   старого   судна,
пришвартовавшегося у церковной  стены,  -  пролезли  в  большую  щель.  Боби
заглянул вниз: церковь напоминала плавательный бассейн, куда  сквозь  редкие
окошки проникал рассеянный свет, двери со стороны паперти  были  закрыты,  -
ну, точно покои почившего ангела.
     Остальные ребята тоже стали искать щели, через которые  можно  было  бы
посмотреть  вниз,  -  им  нравилось  глазеть  сверху  на  людей  в   церкви,
двигавшихся, как муравьи в муравейнике. Боби сказал, чтобы ребята следили за
тем, что происходит в церкви, не отвлекаясь на всякие мелочи.
     Мальчишки беспрекословно подчинились  Гринго,  как  они  его  прозвали.
Величественность, торжественная атмосфера церкви притягивала  их.  Интересно
было наблюдать за людьми, которые переходили с  места  на  место,  молились,
зажигали свечи, преклоняли колени, стояли или еще только входили...  Но  как
же они входили в церковь, если двери со стороны паперти закрыты и  святые  в
алтаре казались приговоренными к вечному заключению?
     Оказывается, люди входили и выходили через двери ризницы.
     Схватив комок засохшей грязи, Боби размахнулся  и  бросил  его  вниз  -
комок упал рядом с пюпитром и разлетелся на мелкие кусочки,  подняв  столбик
пыли.
     Кто-то из мальчишек возмутился:
     - Гринго, не будь скотиной!
     Другой комок грязи разломался возле женщины, стоявшей на  коленях.  Кто
осмелился бросать камни в молящихся, кто осмелился на подобное кощунство, на
такое святотатство?.. Молившихся облетел слух: евангелисты!.. протестанты!..
     Люди бросились врассыпную: одни пытались укрыться под сенью кафедры,  в
арке входа, а то и за купелью близ исповедальни, другие же,  вообразив  себя
мучениками и мысленно приготовившись  к  тому,  что  неверные  забросают  их
камнями, простирали руки, обращаясь  с  молитвой  к  всевышнему,  падали  на
колени или лежали, распростершись на полу.
     - Сейчас я заставлю эту старуху опустить  руку  одним  strike...  {Удар
(англ.).} - сказал Гринго и с размаху бросил комок.
     Женщина от боли закусила губы, на мгновение зажмурила  глаза,  а  потом
стала открывать их все шире, шире и наконец свалилась на землю.
     Из алтаря унесли Гуадалупскую деву. Индейцы, спустившиеся с гор,  чтобы
работать  на  плантациях,  входили  группами  и,  не  обнаружив   в   церкви
изображения богоматери-индеанки, торопливо крестились и бормотали под нос:
     - Чудом пришла, чудом ушла...
     Наиболее богомольные опускались на колени, точнее - на одно колено, еще
точнее - на правое, и устанавливали зажженные свечи на  полу  среди  букетов
цветов, с которых от прикосновения дрожащих пальцев слетали лепестки.
     Словно влюбленные в огонь, они безотрывно глядели на пламя свечей.  Два
черных зрачка следили, как колышется над фитильком, словно живой, золотистый
огонек, поглощая желтоватый воск.
     Одетые в чистые белые рубахи и штаны, в накидки, которые  носят  обычно
жители побережья, они ждали, когда к ним вернется Гуадалупская дева, - ждали
уже четыреста лет подряд, и лица их были безмолвны, бессловесны,  молчаливы,
лишь пламя свечей отражалось в глазах, сверкающих  из-под  падавших  на  лоб
черных, длинных и жестких волос.
     Под одной из балок  чердака  -  между  раскаленной  цинковой  крышей  и
прохладной тишиной церкви, в которой уже никто не двигался, - соратники Боби
случайно  обнаружили  какие-то  листки.  Три  пачки  листков,   на   которых
повторялись напечатанные  большими  буквами  слова:  "Всеобщая  забастовка",
"Справедливая забастовка", "Свободы и хлеба!" Мальчишки  уже  забыли  о  той
битве, которую  затеял  Боби,  бросая  комки  грязи  в  верующих,  в  панике
покидавших церковь и причитавших: "Нас побили камнями, да,  да,  нас  побили
камнями!.. Протестанты!.."; "Они забрались на крышу церкви и  оттуда  побили
нас камнями!..";  "Одна  сеньора  простерла  ввысь  руки,  готовясь  принять
мученическую кончину, а в нее стали бросать  камни,  пока  она  не  опустила
руки!"; "Мало им было, что они  прогнали  приходского  священника  и  украли
богоматерь с алтаря... Теперь они хотят запугать тех немногих,  которые  еще
приходят в церковь, крадучись через ризницу, яко тати!"
     - Этот мусор надо передать полиции... - предложил мальчишка по прозвищу
Петушок.
     - Этот мусор пусть остается  здесь,  -  решил  Боби,  -  да,  здесь,  -
подчеркнул он. - Пусть остается до завтрашнего дня, в  полицию  сообщать  не
будем, я решу, что с этим делать. А сейчас нам  пора  отсюда  уходить,  меня
жажда совсем замучила.
     - Сначала перекурим, - предложил Петушок.
     - Идет, - согласился Гринго.
     Из  карманов  появились  измятые   сигареты,   спички   без   коробков,
зажигавшиеся о стены или о подошвы  ботинок,  а  в  руках  одного  из  ребят
оказалась даже трубка.
     Они с трудом  спустились  по  раскачивавшимся  подмосткам,  приходилось
подтягиваться на руках, пролезать между досками и, обхватив стойку руками  и
ногами, скользить по ней вниз.  Спустившись  на  землю,  ребята  побежали  к
Пьедрасанте выпить чего-нибудь прохладительного.
     - Ты чего хочешь?
     - А ты?
     - Я - клубничного!
     - А я - апельсинового!
     - А мне - лимонного!
     Лавочник готов был их убить, так  и  хотелось  вместо  соков  со  льдом
предложить  им  яду  -  кому  цианистого  калия,  кому  стрихнина,  а   кому
шафранноопийной настойки... Как не  вовремя  нагрянула  эта  банда  -  судья
только начал рассказывать о своей беседе с управляющими Компании  по  поводу
забастовки, если она будет объявлена.  Но  кто  ее  объявит?  Кто  осмелится
повесить колокольчик всеобщей забастовки на шею _Зверя_?..
     - Сейчас разделаюсь с этими дьяволятами, - поднялся  Пьедрасанта  из-за
стола, за которым сидели судья, капитан и учитель,  который  ни  к  чему  не
притрагивался,  тогда  как  остальные  потягивали  пиво.  А  мальчишки   уже
проскользнули вдоль стен к стойке, алчно поглядывая  вокруг;  они  носились,
как одержимые, по залу, скользили по цементному полу, словно на  коньках,  и
сами себе аплодировали;  они  кричали,  прыгали,  дико  хохотали,  хохотали,
хохо...
     - А мы, Пьедрасанта, прощаемся... - пропел, как обычно, судья:  клиенты
подошли  попрощаться  с  лавочником,  который  уже  начал  дробить   лед   в
металлическом тазике, приготовляя прохладительное.
     - Мы оставляем вас с этой ватагой. Не забывайт