томило любопытство - куда это направляется падресито  в  такую  пору?
Одним  представлялось,  что  он  возвращается  после  мессы,  отслуженной  в
каком-то соседнем  селении,  другим  -  что  он  едет  соборовать  какого-то
местного богача.
     Но на лице падре не было того торжественного выражения, которое  обычно
оставляет месса;  оно  было  пасмурным,  подернутым  той  особой,  печальной
дымкой,  которая  появляется  у  священников,  помогающих  человеку  умереть
по-христиански.
     А что за офицер его сопровождал? Правда, он его лишь проводил,  посадил
на  поезд.  Разумеется,  он  охранял  его,  потому  что  усилились  слухи  о
забастовке, а быть может, и потому, что на дорогах стало неспокойно.
     Моргуша, получивший подробные инструкции, как вести себя, чтобы  скрыть
истинный  характер  своей  миссии  и  тот  факт,  что   священник   является
политическим преступником, - ведь  его  называли  опаснейшим  мексиканцем  -
пустил в ход изысканнейший из своих жестов,  приглашая  падре  занять  более
удобное место в купе, где они должны были ехать вместе. Падре  Феррусихфридо
выбрал место у окна - здесь  было  больше  воздуха  и  света;  в  этом  углу
полицейскому легче было за ним наблюдать, а с другой  стороны,  как  это  ни
парадоксально, арестованный священник тут чувствовал себя более свободно: он
мог созерцать небо.
     Он оторвал взгляд от окна. Трудно  было  смотреть:  земля  сливалась  с
небом. И он решил заняться чтением "Божественных служб",  положив  книгу  на
колени и придерживая ее правой рукой. Левой рукой он  расстегнул  воротничок
сутаны, прежде чем  начать  молиться.  Хорошо  хоть  он  избавлен  от  этого
неприятного, отвратительного  соприкосновения  с  полицейским.  Но  едва  он
притронулся к первой пуговице, как  почувствовал,  что  пальцы  его  тут  же
онемели и холодом сжало сердце - он вспомнил,  что  за  этой  пуговицей,  на
обороте белого воротничка написано имя  Росы  Гавидиа,  одной  из  тех,  кто
наиболее  скомпрометирован,  кто  непосредственно  связан  с   зарождающимся
забастовочным  движением...  Роса  Гавидиа,  которую  звали  также   Маленой
Табай... и указано название маленького селения - Серропом, никогда ранее  не
слыханное.
     Он попытался сделать вид, что просто потрогал половину яблока,  которую
оставил нам в наследство наш прародитель Адам, так и не сумев проглотить ее,
а сам искоса поглядывал на Моргушу. Ужасно, вдруг тот разгадает  его  тайну!
Ведь тогда его повесят.  Его  повесят  немедля,  и  этот  воротничок  станет
петлей. Он медленно обвел взглядом лица немногочисленных пассажиров, которые
сидели в этой тюрьме на колесах, - кто они, просто пассажиры первого  класса
или   заключенные   особой   важности?   Все   они   казались   измученными,
пришибленными;  то  и  дело  почесывались,  изнемогали  от   жары,   потные,
полусонные. Женщины обмахивались газетами вместо  вееров,  прически  были  в
беспорядке - и на лицах и на одежде их также отложил свою печать нестерпимый
зной. Мужчины с каким-то странным выражением - не то улыбка, не  то  гримаса
боли - встряхивали головами, словно желая избавиться  от  глухоты,  как  это
бывает при резком спуске или от попавшей в ухо воды, как это  бывает,  когда
человек плывет, и внимательно прислушивались к шуму поезда.
     В конце вагона ехали два китайца. Более молодой - с кожей цвета воска и
янтаря и черными жесткими волосами, напоминающими  листья  шпажника,  второй
был постарше - толстый,  лицо  испещрено  оспинами,  глаза  закрыты  темными
очками. Они сидели неподвижно, глядя прямо перед собой, и  это  выделяло  их
среди изможденных зноем и утомленных путешествием других пассажиров, которые
возились на своих местах в поисках более удобного положения  и  приходили  в
отчаяние  от  монотонного  движения  поезда,  этого  железного   насекомого,
прибитого солнцем к расплавленным рельсам, приходили в отчаяние оттого,  что
время тянулось медленнее поезда, и оттого, что нечем было дышать.
     Какая-то молодая чета, не обращая ни на кого внимания, следила лишь  за
тем, как их детишки  то  и  дело  исчезали  в  туалете.  Видимо,  ребятишкам
нравилась эта полутемная и вонючая каморка, где можно было смотреть  в  окно
за кинематографически быстрой сменой пейзажей,  где  можно  было  плевать  и
мочиться  в  отверстие  в  полу  вагона  и  глядеть,  как  плевки  и  капли,
подхватываемые  под  вагоном  воздушным  потоком,  стремительно  слетают   и
разбиваются о шпалы.
     Когда они возвратились после очередного посещения  туалета  и  сели  на
свои места, падре Феху подозвал их к себе. Они встали и испуганно  взглянули
на него. Не хотели подходить. Не осмеливались. Полицейский подобрал ноги под
сиденье, давая им проход. Что же  ответить  почтенному  падресито,  если  он
вдруг их спросит, почему это они все время бегают  в  туалет?  Конечно,  они
бегали туда только плевать - и  любоваться,  как  падают  плевки  на  быстро
убегающую под полом вагона землю; они и сами  не  понимали,  почему  им  так
нравится, но уж очень хорошо там плевать, - ой как хорошо!
     Священник протянул им руку,  точно  взрослым.  Затем  спросил,  как  их
зовут, откуда они едут, сколько им лет. На  все  вопросы  они  ответили.  И,
поскольку они совсем недавно впервые причащались,  им  легко  было  отвечать
даже на кое-какие вопросы из катехизиса. Катехизис, как материнское  молоко,
оставался еще свежим на  их  устах.  Старший  из  мальчиков,  более  смелый,
попросил падре подарить им священные картинки.
     Картинки?
     У него с собой картинки были, но лежали они в чемодане, а тот находился
под сиденьем, и достать его было нелегко. Однако падре попросил разрешения у
Моргуши вытащить и освободить от подпруг это спящее  животное  -  чемодан  в
ремнях всегда казался ему каким-то спящим животным. Сосед по  купе  вызвался
помочь:
     - Не беспокойтесь, падре. Если позволите, я достану...
     - Да благословит  вас  господь.  Я  хотел  бы  подарить  картинки  этим
созданиям... - и, приподняв крышку чемодана, он  на  ощупь  стал  перебирать
вещи.   -   Дети,   вот   это   изображение   Гуадалупской    девы,    нашей
латиноамериканской девы, которая предстала перед индейцем Хуаном Диэго...
     Пассажир, который оказался столь услужливым человеком и помог  вытащить
чемодан  священника  из-под  скамьи,  предложил  сигарету  Моргуше.  Но  тот
неуверенным движением дрожащей руки  отстранил  пачку,  из  которой  торчала
сигарета, и, не произнеся ни слова, прикрыл  глаза,  откинувшись  на  спинку
сиденья. Полицейский тяжело дышал, крупные капли пота катились по его  лицу,
весь он странно передергивался, как будто молнии ударяли в его кишках.
     Мальчики, получив подарки от священника, отошли и весело  запрыгали  на
одной ноге - им хотелось поскорее  показать  родителям  то,  чем  их  одарил
падре, однако и мать и отец любовались рекой, через которую по мосту  сейчас
проходил поезд.
     Неожиданно  Моргуша  почувствовал,  как  его  рот   наполнился   чем-то
очень-очень кислым, сначала жидким, а потом плотным. Крепко зажав рукой рот,
он сорвался с места и ринулся в туалет, где, опершись  о  стену,  изверг  из
себя - через рот и нос - водопад: суп из креветок, авокадо, мясо, картофель,
бобы, бананы, масло, кокосовое  молоко...  Все,  что  было  поглощено  перед
отъездом.
     - Падре... падре... - быстро прошептал пассажир, помогавший  священнику
достать чемодан; лишь только сейчас Феху рассмотрел  его  -  это  был  очень
высокий человек, говорил он с заметным гондурасским акцентом. - Падре,  меня
зовут Рамила, Лоро Рамила. Я принес вам кое-какие вещички, которые вы забыли
у себя в комнате!..
     - Ах да... - ответил падре Феху, не зная,  как  ему  себя  вести  -  он
напряженно прислушивался к тому, что делается  в  туалете;  он  боялся,  что
Моргуша внезапно вернется и услышит его разговор с неизвестным. - Да, я  так
поспешно  уезжал,  что  лишь  на  полпути  вспомнил:   забыл   сувениры   из
Иерусалима... Да воздаст вам господь!
     Рамила  намеренно  замолчал,  чтобы  священник  услышал,  как   Моргуша
освобождается от  своего  завтрака,  а  поезд  дремотно,  медленно  полз  по
рельсам.
     - Так вот, я хотел рассказать вам,  как  попали  в  мои  руки  вещички,
забытые вами...
     Священник, казалось, заинтересовался, однако его  внимание  по-прежнему
было приковано к полицейскому в туалете.
     - Как только тот военный, Каркамо, пришел за вами, чтобы увести  вас  в
комендатуру, мы с товарищами  решили  охранять  вашу  комнату,  пока  вы  не
вернетесь. Я был в церкви. Спрятался за  кафедрой  и  потому,  сам  того  не
желая, услышал, как вы жаловались Гуадалупской деве. И тогда я понял,  сколь
прекрасна вера, возвращающая человеку вечно живую мать, - ведь только матери
можно поведать  свои  горести,  лишь  она  одна  услышит,  -  вы  жаловались
Гуадалупской деве, как ребенок.  Затем  вы  сели  на  лошадей,  которых  дал
евангелист... - Священник так и подскочил, услышав эти слова, и  даже  решил
было пустить в ход... руки, хотя бы для того,  чтобы  окропить  себя  святой
водой... да вот, как назло, вылилась она, пока он ехал на лошади.
     - Вы уехали... - продолжал Рамила, - а я побежал в вашу комнату, думая,
что, быть может, вы оставили там  какое-нибудь  письмо,  что-нибудь  еще,  и
нашел там эти вещички. К счастью, я поспел  на  поезд  в  Тикисате  и  сумел
занять здесь стратегические позиции. Один из наших товарищей  -  большинство
людей, работающих на железной дороге, заодно с нами, - сообщил  мне,  что  в
вагоне едет Моргуша. Мне  передали,  что  полицейский,  по-видимому,  должен
сопровождать вас, падре. Так оно и оказалось...
     Священник поблагодарил его -  упрашивая,  умоляя  взглядом,  чтобы  тот
ушел.
     -  Я  боюсь  вас  скомпрометировать...  -  сказал  падре  ему  наконец,
дипломатично давая понять, что незнакомцу лучше вернуться на свое место.
     - А почему сейчас? Как только появится Моргуша...
     - Что, так его называют?
     - Да, это самый неприятный тип из всей секретной  полиции.  Кто  знает,
зачем выбрали его? Быть может, не столько для того, чтобы  сопровождать  вас
до границы, сколько для того, чтобы спровадить вас куда-нибудь еще. Однако я
должен вас успокоить - ни вы, ни я не можем скомпрометировать друг друга,  я
просто пассажир, которому захотелось поговорить  с  падре.  Ведь  никому  не
известно, что этот скот - полицейский, а вы - арестованный.
     Тревога все больше и больше охватывала падре Феррусихфридо,  теперь  он
не только боялся Моргуши, но и начал волноваться еще  по  поводу  того,  что
услышал от Рамилы.
     - Успокойтесь, падре, вы не  одиноки!  Будьте  уверены,  здесь  вы  под
надежной  защитой,  и  я  тоже  вооружен.  Если  этот  мерзавец   попытается
что-нибудь  сделать,  мы  тут  же  его  прикончим.  Самое   главное   -   не
скомпрометировать вас. Сейчас, когда он опоражнивает свой желудок,  конечно,
отменно подходящий момент, чтобы вытащить его в тамбур и,  как  будто  желая
помочь ему, сбросить с поезда. Пусть себе отправляется прямой дорогой в  ад,
там его давно уж поджидают...
     Священник никак не мог успокоиться - он  даже  не  слышал,  о  чем  ему
говорят. Рамила понял это.
     - Успокойтесь, падре! Успокойтесь, я ухожу на свое место! Но прежде мне
хочется  сообщить  вам,  если  вы  пожелаете  известить   каких-то   лиц   -
родственников, друзей, курию или мексиканское консульство... вы скажите мне,
я все сделаю...
     - Известить  кого-нибудь...  -  повторил  священник,  вспомнив  просьбу
капитана Каркамо, однако мысли его испарились... (да, да, предупредить  Росу
Гавидиа, или Малену Табай, в Серропоме) испарились, как  только  он  услышал
стук двери туалета. Падре бросил взгляд на полицейского. Моргуша, держась за
опустевший живот, еще не мог найти себе  места  -  мутные  глаза  слезились,
волосы повисли патлами; его пиджак, и брюки и даже туфли вымазаны  -  тщетно
пытался он вытереть их носовым платком, который тоже был  испачкан,  так  же
как и галстук, и обшлага, и лацканы пиджака.
     Феху хотел почитать  молитвы,  однако  кожаный  переплет  "Божественных
служб" и тонкие странички отсырели и слиплись -  он  вынужден  был  отложить
книгу, но про себя он молился.  Молился  всем  сердцем,  обращаясь  ко  всем
святым,  прося  о  ниспослании  благодати,  пусть  хоть  кто-нибудь  из  них
оторвется на мгновение от своих небесных дел, пожертвует блаженством райским
и... пощекочет перышком в глотке субъекта, сидевшего рядом, чтобы тот  опять
поднялся и удалился...
     И в самом деле, видно, кто-то из святых целителей, оторвав свое перо от
священных писаний, пощекотал им в глотке  Моргуши.  Раз,  другой,  третий  -
тяжело отрыгнув, покрутив головой и как-то по-животному  всхлипнув,  Моргуша
стремительно поднялся и, покачиваясь, будто пьяный, вдребезги пьяный,  снова
скрылся в туалете.
     На этот раз священник - еле заметным жестом - подозвал к себе Рамилу. У
падре Феху буквально во рту пересохло при воспоминании  о  просьбе  капитана
Каркамо. Предупредить Росу Гавидиа, или Малену Табай,  в  Серропоме,  что  в
парикмахерской    "Равноденствие"     найдены     документы,     чрезвычайно
компрометирующие ее...
     Вспомнил  он  "Равноденствие"  и  крепко  сжал  в  руках  "Божественные
службы", засунул книгу в карман сутаны. Возник в памяти и дон Йемо,  который
перед кончиной так осчастливил его  -  пожертвовал  для  церкви  изображение
Гуадалупской девы, Куаутемосины...
     - Да, мне все-таки удалось возвести ее на алтарь!
     - Я думаю, что ее оттуда убрали, как только вы уехали.
     Со всем уже примирился падре, но эта весть была худшей из всех - он  то
широко раскрывал глаза, то зажмуривал их, боясь поверить...
     - Скажите... говорите...
     - И если ее еще оттуда не убрали,  то  уберут,  потому  что  "Тропикаль
платанера" распорядилась водрузить в церкви изображение святого Патрика...
     - Святого Патрика?
     -  Да,  он,  как  говорят,  покровитель  Нью-Йорка,  и  поскольку   они
разыгрывают из себя гватемальских патри...отов, то своего Патрика втаскивают
на алтарь...
     Рассмеялся Лоро Рамила, чуть не задохнулся своим смехом  попугая  лоро,
который никогда не смеется сам, а только подражает смеху других, однако  тут
же пришлось Рамиле подавить приступ смеха, когда он увидел, насколько сражен
этим известием падре  Феху.  Священник  заговорил  о  том,  как  стали  ныне
злоупотреблять  именем  святого  Патрика,  которого   в   свое   время   уже
использовали в качестве покровителя пиратов, хотя ничего общего он  не  имел
ни с англичанами, ни тем более с американцами, и, наоборот,  он  всегда  был
настроен против тех и других, будучи апостолом Ирландии. Священник говорил и
часто моргал, пытаясь сдержать слезы, как вдруг у него возникла мысль,  что,
мигая,  он  невольно  подражает  Моргуше.  Рамила  навострил  ухо,   пытаясь
определить, что  же  произошло  с  Моргушей  в  туалете,  -  оттуда  уже  не
доносилось никаких звуков. Полное молчание... Он  поднялся.  Пожалуй,  лучше
посмотреть. Взглянул и вернулся.
     - Беспокоиться нечего, падресито, мы можем  спокойно  беседовать.  Этот
мерзавец уже ничего не чувствует, не видит и не слышит... Я  пощупал  его  -
такими холодными бывают только покойники.
     - Быть может, надо помочь ему... может, он пожелает исповедаться...
     - Ах нет, падре! Такой негодяй, да что вы! Нет!  Уж  не  хотите  ли  вы
открыть врата небесные перед преступником?
     - Но разве вы не понимаете, что  это  мой  долг...  кроме  того,  могут
осудить меня...
     - Пусть его осуждают силы небесные!
     - Не следует так говорить! Это же вечный огонь! Вечная жизнь в аду!
     - Мало! Очень мало за все его кровавые злодеяния! Эх, пусть  лучше  мои
глаза увидят, что он умер без отпущения грехов! Вы отсюда не двинетесь!  Ах,
как бы хотел я быть уверенным, что он отправится в ад!
     - Кощунство!
     - Кощунство?..  Если  бы  я  был  уверен,  что  ад  существует...  меня
одолевают  проклятые  сомнения,  они   не   позволяют   мне   насладиться...
Насладиться местью!.. Только бы этой кровавой  бестии  не  удалось  уйти  от
возмездия! Ведь это  он  расстреливал  в  порту  забастовщиков,  попавших  в
кольцо, - с одной стороны винтовочный огонь, с другой - акулы... А я  видел,
видел этих людей перед лицом смерти, наших товарищей, одетых в  лохмотья,  я
видел,  как  они  отступали  на  самый  край  мола,  раненые,   изувеченные,
обливавшиеся кровью; я видел, как они падали  в  море,  и  вода  становилась
красной... А потом - акулы... и мертвая тишина... Эх,  если  этот  бандит  и
останется жив, так только из-за вас. Если бы не вы, я  давно  бы  пристрелил
его. Не повезло мне! Впервые он попался мне на мушку... и вот  я  ничего  не
могу сделать из-за вас - иначе, конечно, осложнится ваше  положение.  Но  уж
чего я никак не смогу допустить - чтобы вы молились за него... да еще  рукой
помахали...
     - Раз вы считаете, что я просто "машу  рукой",  так  почему  же  вы  не
позволяете мне пойти? - спросил священник.
     Ответ Рамилы был незамедлительным и неожиданным:
     - Все  из-за  того  же,  из-за  сомнений!..  Из-за  сомнений!  А  вдруг
окажется, что вы правы, и это его спасет!..
     Дверь туалета распахнулась. Дальнейшие дискуссии  были  бесполезны.  На
пороге появился Моргуша, но тут же захлопнул дверь, - он настолько обессилел
от безудержной рвоты, что не успел в нужный момент  снять  брюки:  черепахой
галапаго повис на его заду пластырь, начавший  расползаться  по  бедрам,  по
икрам.
     Ему стало легче. Просветлело в голове, как всегда,  когда  избавляешься
от пищи - пусть через рот, через нос, через...
     Но надо было умыться, надо было  вымыться,  надо  было  сменить  белье,
туфли, а как выйти отсюда? Как выйти?
     Так он и сидел, закрывшись в туалете, пока не появились другие  агенты,
его подчиненные,  которые  ехали  в  вагоне  второго  класса  -  без  формы,
переодетые в штатское, как местные жители;  пренебрегая  своей  обязанностью
торчать всегда на глазах начальства, агенты уснули под  монотонный  перестук
колес поезда, забыли даже о том, зачем они здесь и для чего в карманах у них
пистолеты, пули, резиновые дубинки, от  удара  которых  на  теле  жертвы  не
остается следа, свистки и наручники. ("Как же все-таки очиститься, как выйти
отсюда?" - горестно размышлял Моргуша, осторожно  ощупывая  одежду  и  боясь
сделать лишнее движение: все промокло,  покрылось  изнутри  горячей,  липкой
кашей.)
     - Нет никакой нужды просить  извинения.  Если  вы  раскаялись,  вы  уже
искупили свои греховные слова...
     - Греховные, но они от чистого сердца, падре!
     - От чистого?.. Пречистая дева Мария!..
     - А знаете, как обернулось дело, - продолжал Рамила в раздумье,  -  тот
самый капитан, который просил вас известить  эту  учительницу  в  Серропоме,
сообщить ей о документах, ведь чуть-чуть не бил убит в ту ночь, когда он  по
приказу коменданта нес бумаги, найденные у парикмахера, чтобы доставить их в
комендатуру. Само  собой  понятно,  даже  комендант  не  знал,  что  в  этих
документах. Если бы ему это стало известно, он, очевидно, сам забрал бы  все
и тут же дал бы шифровку в столицу о том, что он раскрыл одного из  наиболее
важных наших связных...
     Время от времени слышалось,  как  Моргуша  приоткрывал  двери  туалета.
Рамила и священник тут же умолкали, но как  только  раздавался  резкий  стук
захлопнувшейся двери, они возобновляли беседу.
     - Да, той самой ночью два наших  товарища  сидели  в  засаде,  выжидая,
когда пройдет капитан...
     - А как они узнали, что он несет документы?
     - Один из этих товарищей, друг детских лет Каркамо, случайно  подслушал
разговор во время траурной церемонии...
     - Друг детских лет и... донес?
     - Его долг был спасти товарищей по  борьбе,  и  поэтому  он  не  только
сообщил о случившемся, но и сам пошел  в  зас